Повесть олеся куприн читать полностью. А.И

Историю поведал молодой человек, который по службе попал в далекое село Переброд. Одним из забав в селе было, лишь поохотится в лесу с дворецким Ярмолой, парень пытался учить его правильно писать и читать. Как-то герой разведал от Ярмолы, что здесь недалеко от села живет ведьма Мануйлиха, которую люди выселили за то что она колдует. Как-то они выехали на охоту и заблудились в лесу, по дороге нашли всего лишь старый дом. В доме их встретила Мануйлиха, гости ей дали четвертак и она стала к ним гостеприимной. Во время колдовства в доме появилась внука Мануйлихи – Олеся молодая красивая с темными волосами.

Олеся очень понравилась герою. И он решил сново попасть в дом к старой гадалки. Олеся встретила его приветливее, чем бабушка. Герой попросил ему поворожить, на что получил ответ, что гадала на него раньше. Карты предсказали ему большую любовь от темной трефовой дамы, а девушке которая будет любить его много горя и позор на все село, что было намного ужасней чем просто смерть. В тот момент автор назвал его по имени Иван Тимофеевич.

С этого времени Иван часто приходил к Олеси не смотря на то, что старуха было против. Девушка вела себя скромно, но все была рада его приходу. Отношения Ивана и Ярмолы ухудшились так как он не одобрил общения с ведьмой.

Однажды когда пришел Иван и увидел Олесю и Магуйлиху в слезах. Как выяснилось, местный урядник велел покинуть им избу и грозил пустить по этапам. Герой захотел помощь женщинам. С тех пор отношения влюбленных очень изменились не в лучшую сторону. Олеся призналась, что хотела избежать судьбы. Но поняла, что это не возможно. Главный герой решил взять в жены Олесю и забрать ее к себе. Но девушка не хочет портить ему жизнь. Иван понял что причина этого это боязнь церкви, девушка, отрицая это, назначила встречу в храме.

Иван опаздывая на встречу. По дороге он встретил конторщика, от которого узнал, что местные девицы словили колдунью, и хотели вымазать дегтем но та убежала. И правда Олеся была в храме и на нее напали. Герой помчал в лес и нашел избитую Олесю без сознания, вмести с не очень довольной его приходу старой ведьмой. Когда Олеся пришла в себя она попросила прощения в Ивана, пожалев, что не родила ему сына.

В ту ночь была сильная гроза с градом, с утра слуга разбудил Ивана и сказал, что бы он уехал, град сильно испортил жито у сельчан, не без участия колдуньи. Барин поехал, быстро поехал в лес, чтобы опередит Олесю. Но нашел лишь красно - яркие губы, которые напоминают о любви девичьей.

Рассказ нас учит ради того что б любимому человеку было хорошо поступаться своими принципами, гордостью, даже забыть про мнения, так как без любви просто нет человека

Куприн Олеся пересказ по главам

Глава 1

Первая глава произведения А.И. Куприна "Олеся" повествует о временном пребывании рассказчика Ивана Тимофеевича на окраине Полесья. По дороге в глухую деревню Волынской губернии он надеялся на протяжении полугода плодотворно провести время на природе. Однако ни общение с неразговорчивыми местными жителями, ни стремление помочь их здоровью не принесли ему удовольствия. Огромной страстью героя была охота, но из-за непогоды в некоторые дни это занятие оказывалось неосуществимым. Поэтому все свободное время он посвятил обучению письму полесовщика Ярмолы, зарабатывавшего свой кусок хлеба, преданно прислуживая молодому панычу.

Глава 2

В один из зимних скучных вечеров барин не ходил себе места. Разъярившаяся за окном пурга вызывала тревогу и беспокойство на душе. Ему с трудом удалось узнать от слуги о существующей лет пять назад в деревне колдуньи Мануйлихи, которую жители прогнали за применение колдовских умений. История вызвала большой интерес у Ивана Тимофеевича. Узнав о ее проживании в районе болота, он умоляет Ярмолу сопроводить за Ириновский шлях. Испуганный и рассерженный этой просьбой слуга отказывается идти с ним.

Глава 3

Дождавшись потепления, Ярмола с нетерпением сообщает барину, что дорога в лес для них открыта. Погоня за зайцем привела Ивана Тимофеевича в тупик. Заблудившись, он выходит к избушке на болоте, где встречает негостеприимную старушку. Агрессивная пожилая женщина оказывается Мануйлихой. В обмен на деньги она соглашается погадать ему, предсказывая дорогу, встречу с дамой, неприятное известие и деньги. Особое внимание привлекает не похожая на других девушек красавица Олеся. Она показывает гостю дорогу домой и дает согласие вновь посетить их дом.

Глава 4

Вместе с яркими лучами весеннего солнца, с проснувшейся после долгой зимы природой в душе рассказчика появляется необъяснимое желание чего-то нового. Он не раз возвращался в мыслях к милому образу Олеси. Решив их навестить, барин отправляется на болото. Этот прием со стороны колдуньи так же как и первый не отличался гостеприимством. Однако с особой радостью его встретила девушка. Иван Тимофеевич уговаривает Олесю рассказать о его будущем. Услышав о своей трудной судьбе, он верит с неохотой в гаданья. По картам девушка поведала о нелегкой жизни, о горе, которое он принесет своей возлюбленной, о своих способностях предвидеть смерть человека.

Глава 5

Пребывание рассказчика в избушке на болоте становилось приятнее с каждым часом. Приняв приглашение поужинать, он охотно соглашается. Наблюдая за Олесей, ее речью, манерами поведения, барин чувствует притягательную силу к ней. После с разрешения бабушки девушка идет его провожать. По дороге Иван Тимофеевич просит Олесю рассказать подробнее о своих способностях. Чтобы дать почувствовать на себе действие сверхъестественных сил, девушка делает рану ножом, после чего способствует тому, что рана быстро затягивается. Испытав подобные колдовские ритуалы, герой пытается выяснить происхождение Мануйлихи, понять, благодаря чему проявляются сверхъестественные способности.

Глава 6

С тех пор как Иван Тимофеевич стал периодически посещать женщин в избушке на болоте, изменилось немногое. Старушка также недоброжелательно встречала его, несмотря на подарки. Но дружеская привязанность между девушкой и гостем с каждым днем становилась крепче. Чувства симпатии, преданности перерастали во что-то более сильное. Олеся все больше очаровывала его своей яркой внешностью, богатым внутренним миром, искренностью и непосредственностью. Их занимательные беседы иногда заканчивались спором. Однако оба чувствовали стремительное сближение друг с другом. От темы замужества Олеся либо уклонялась, либо утверждала, что это невозможно из-за ее магических способностей, что являлось препятствием для венчания.

Глава 7

В очередное посещение женщин в избушке на болоте выяснилось, что накануне их побеспокоил урядник, требуя освободить помещичий дом. Пытаясь откупиться, Мануйлиха получает отказ и угрозу быть отправленной в ссылку. Она с мольбой обращается за помощью к другу Олеси, который обещает сделать все возможное.

Глава 8

Главный герой не без труда уговаривает представителя власти - Евпсихия Африкановича - зайти в дом по делу. Предложив ему угощения, заводит разговор о беззащитных женщинах, проживающих на болоте, с просьбой не трогать их. Ссылаясь на закон, гость отказывает ему в просьбе. Однако, заметив на стене старое ружье, посетитель становится менее строгим. Сохраняя внешнюю строгость, высокомерие, он соглашается принять ружье, обещая в ближайшее время не выселять женщин.

Глава 9

Евпсихий Африканович не заезжал больше на Ириновский шлях, но привычные отношения между Олесей и Иваном Тимофеевичем резко изменились. Мучительное чувство неуверенности и тревоги поселилось в его душе. Олеся стала молчаливой, рассеянной, менее внимательной к нему. На первый план выступало отсутствие понимания, она будто избегала барина. Он же начал понимать, что чувство, так приятно волнующее его, было похоже на любовь, но что-то мешало им раскрыться друг перед другом. Однажды он тяжело заболел. Шесть дней лежал в постели в бреду. С появлением первых признаков выздоровления все мысли были связаны только с Олесей.

Глава 10

Спустя несколько дней после болезни Иван Тимофеевич смог самостоятельно добраться до болота. Радость встречи между ним и девушкой была взаимной. Впереди предстоял серьезный разговор. Укоры и недовольство Мануйлихи не помешали Олесе проводить гостя в очередной раз. В лесу молодые люди признались друг другу в своих чувствах. Благодаря недолгому расставанию они поняли, насколько сильны их желания. В разговоре Олеся упоминает о своем гадании, которое, по ее мнению, должно было сбыться.

Глава 11

Постепенно Олеся и барин становятся заложниками высокого чувства. Они были неразлучны целыми днями. Забыв обо всем на свете, наслаждались каждой минутой. Казалось ничто не нарушит их гармонии. Когда наступило время решить вопрос с отъездом, Иван Тимофеевич не мог решиться начать разговор. Его не покидало чувство страха, связанное с тем, что девушка может быть расстроена. Поэтому в беседе он предлагает стать его женой и вместе покинуть эти края. Олеся будто была готова к разговору на эту тему. Она утверждает, что это невозможно в силу ее необразованности. Огромное количество признаний в свой адрес услышал Иван, а также просьбу дать время подумать. Перед расставанием рассказчика посетило тревожное чувство, предчувствие, что должно случиться непоправимое.

Глава 12

Однажды ранним безветренным утром рассказчик отправляется на коне по делам через село Переброд. Возвращаясь после полудня, он случайно слышит недобрые слова о себе и Олесе от местных жителей, празднующих праздник Святой Троицы. Вернувшись домой, обнаруживает у себя конторщика Мищенко, который со смехом и презрением рассказывает историю, произошедшую в селе. Выясняется, что Олеся приняла решение идти в церковь. По окончании службы замеченная девушка с воплями и позором была изгнана. Но в ответ она выкрикнула проклятия. Иван отправляется в лес.

Глава 13

Не помня себя от отчаяния, барин примчался в избушку на болоте. Он застает Олесю с синяками и ссадинами, в бреду. Проснувшись, она вспоминает утренние события и объясняет, что они с Мануйлихой вынуждены покинуть эти места. Мужчина отказывается верить в происходящее, успокаивая Олесю. Однако девушка пытается доказать, что от судьбы не уйти и высказывает сожаление об отсутствии ребенка от него. Мануйлиха предсказывает на следующее утро грозу.

Глава 14

Угрозы и проклятия убегающей из церкви молодой девушки сбылись: дождь, гроза и град нанесли большой ущерб селу. Теперь Ярмола высказывал опасения по поводу безопасности нахождения барина в этой местности. Обвиняя в случившемся внучку колдуньи, слуга предвещал и беду и панычу. Иван Тимофеевич кинулся в хату, но она была пуста. Только нитка с коралловыми бусами на стене напоминали о неповторимых настоящих чувствах его и Олеси.

Повесть Александра Ивановича Куприна "Олеся" учит тому, что все люди должны быть равны между собой, каждый имеет право на счастливую жизнь, возможность любить искренне и бескорыстно. На примере отношений двух главных героев автор подчеркивает мысль о том, что иногда и такая красивая любовная связь, похожая на сказку, может быть обречена на расставание из-за принадлежности двух любящих сердец к разным социальным статусам, из-за неумения отказаться от суеверий.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Куприн. Все произведения

• Allez!
• Олеся
• Яма

Олеся. Картинка к рассказу

Сейчас читают

Эти «записки» (в трёх частях) рассказывают о жизни в институте благородных девиц. Главная героиня Людочка Власовская попадает в пансион после гибели отца-героя.

• Краткое содержание Эмиль и сыщики Кестнера

  Это произведения покорило меня до глубины души! В нем рассказывается об очень добром, умном, ответственном и чутком мальчике по имени Эмиль

Александр Иванович Куприн
Олеся

А. И. Куприн
Олеся

Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере́́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я не бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:
– Нет… не могу…
– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.
– Нет… не могу, паныч… забыл…
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.
– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.
Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:
– Писать?
– Пиши.
Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.
– Что ж ты не пишешь? Забыл?
– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.
– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.
– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.
– Что же ты стал? Пиши дальше.
– Подождите немного, панычу… сейчас.
Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:
– Так же, как первая?
– Верно. Пиши.
Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».
– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?
– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
– И вправду, не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":

I

Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.

– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.

– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.

Но… или перебродские крестьяне отличались какой-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»

– В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.

– Давно это у тебя сделалось?

– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.

И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с Богом».

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

– Что тебе, Ярмола? – спросил я.

– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…

– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде: жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?

– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда бумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.

Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.

– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

– Нет… Не могу…

– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.

– Нет… не могу, паныч… забыл…

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:

– Писать?

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.

– Что ж ты не пишешь? Забыл?

– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.

– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.

– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

– Подождите немного, панычу… сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

– Так же, как первая?

– Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».

– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

II

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.

Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…

Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою Бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.

На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.

Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:

– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?

– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?

– И вправду не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.

– Ведьмака – это колдунья по-вашему?

– А так, так… колдунья.

Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»

– Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? – спросил я.

– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были когда-то… Может, и неправда…

Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:

– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали!

– Куда же они ее прогнали?

– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее.

– За что же так с ней обошлись?

– Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…

– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любопытствовать.

– Ведьмака? – медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. – А я знаю?

– Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?

– Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам в село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…

– А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь попросить?

– Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола.

– Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?

– Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и сидит, трясьця ее матери.

«Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома… настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.

– Послушай, Ярмола, – обратился я к полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?

– Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. – Вот еще добро нашли.

– Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?

Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.

– Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и ни за что! Пусть оно там Бог ведает что, а я не пойду.

– Ну вот, глупости, пойдешь.

– Нет, панычу, не пойду… ни за что не пойду… Чтобы я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. – Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня Бог боронит. И вам не советую, паныч.

– Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть.

– Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку.

Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю, собирался идти домой, я спросил:

– Как зовут эту ведьму?

– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.

Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался, привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.

III

Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:

– Нужно ружье почистить, паныч.

– А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом.

– Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?

Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.

Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.

– Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду с Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.

И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.

Я неторопливо дошел до старой корчмы – нежилой, развалившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо меня…

Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика – характерный лай собаки, идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед собаке: «У – бый! У – бый!», первый слог – протяжным резким фальцетом, а второй – отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от глагола «убивать»).

Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто бы не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.

Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.

– Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? – крикнул он и укоризненно зачмокал языком.

– Да ведь далеко было… больше двухсот шагов.

Видя мое смущение, Ярмола смягчился.

– Ну, ничего… Он от нас не уйдет. Идите за Ириновский шлях, – он сейчас туда выйдет.

Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался.

Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.

Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь живет ириновский лесник, – подумал я. – Надо зайти и расспросить у него дорогу».

Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою.

Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.

Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.

– Эй, добрые люди, кто из вас дома? – спросил я громко.

Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а стержни бросала прямо на землю.

«Да ведь это – Мануйлиха, ириновская ведьма», – мелькнуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.

– Здравствуй, бабка! – сказал я как можно приветливее. – Тебя уж не Мануйлихой ли зовут?

В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи: потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу:

– Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? – спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразного занятия.

– Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?

– Нет молока, – сердито отрезала старуха. – Много вас по лесу ходит… Всех не напоишь, не накормишь…

– Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.

– И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал – посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится: «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся». Так-то вот…

Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не имевшие между собой никакой связи: «Вот тебе и бабушка Мануйлиха… А кто такой – неведомо… Лета-то мои не маленькие… Ногами егозит, стрекочит, сокочит – чистая сорока…»

Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.

Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом.

– Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? – спросил я, возвышая голос.

– А вон, в кадке, – кивнула головой старуха.

Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.

Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо:

– Иди, иди… Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать. Хорош гость в гостинку… Ступай, батюшка, ступай…

Мне и действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами.

– Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, – поддразнил я ее, пряча монету. – Ну-ка, погадай мне.

Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу. Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были зажаты деньги. Но жадность взяла верх.

– Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, – прошамкала она, с трудом подымаясь с полу. – Никому я не ворожу теперь, касатик… Забыла… Стара стала, глаза не видят. Только для тебя разве.

Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт, стасовала их и придвинула ко мне.

– Сыми-ка… Левой ручкой сыми… От сердца…

Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.

Опубл.: 1898. Источник: Полное собрание сочинений А. И. Куприна. - СПб.: Т-во А. Ф. Маркс, 1912. - Т. 5 Приложение к журналу «Нива» на 1912 г. Сверено по Короленко В. Г. и др. Повести и рассказы. - М.: Дет. лит., 1983. - С. 289-350. - (Б-ка мировой лит-ры для детей, т. 14).

ОЛЕСЯ Повесть I

Мой слуга, повар и спутник по охоте - полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.

У, какой ветер, паныч, на дворе, - сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. - Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.

Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и - а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, - думал я, сидя в вагоне, - совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так всё рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.

Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, - отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и всё порывались целовать у меня руки - старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки - хотя это сначала казалось мне неприятным - я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне этого не полагается… Что у тебя болит?»

В сере́дине у меня болит, панычу, в самой, что ни на есть, сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.

Давно это у тебя сделалось?

А я знаю? - отвечает она также вопросом. - Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.

И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

Да вы не беспокойтесь, - посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, - сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю - нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» - «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!» Нюхает… «Что, легче?» - «Як будто полегшало…» - «Ну, так и ступай с богом».

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

Что тебе, Ярмола? - спросил я.

Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, - смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь. - Мне бы только мое фамилие…

Зачем это тебе? - удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты). Я еще раз спросил с сомнением: - Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?

А видите, какое дело, паныч, - ответил Ярмола необыкновенно мягко, - ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.

Такая заботливость Ярмолы - заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, - такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа - все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, - этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое, худое лицо с впалыми черными глазами, всё ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.

Ну скажи, Ярмола - «ма». Просто только скажи - «ма», - приставал я к нему. - Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну говори - «ма»…

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

Нет… не могу…

Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто - «ма», вот как я говорю.

Нет… не могу, паныч… забыл…

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

Мне бы только мою фамилию! - застенчиво упрашивал он меня. - Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук - и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его, ввиду облегчения задачи, мы решили совсем отбросить.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

Ну, Ярмола, давай учиться, - говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:

Писать?

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву - «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно:

Что ж ты не пишешь? Забыл?

Забыл… - досадливо качал головой Ярмола.

Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.

А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… - оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

Подождите немного, панычу… сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

Так же, как первая?

Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы - «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».

А что вы думаете, панычу, - говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, - если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

Общественное достояние Общественное достояние false false

Рассказчик приезжает на полгода в глухую деревню и от скуки общается и занимается с крестьянами, охотится. Однажды на охоте главный герой сбивается с пути и попадает в дом, где живут ведьма Майнулиха и её внучка Олеся, которая помогает ему найти обратную дорогу. он начинает чаще посещать их избушку и подкупает урядника, чтобы тот не выгонял женщин из их жилища. Иван Тимофеевич заболевает и неделю не приходит к Олесе, а по возвращении их чувства вспыхивают с особой силой, и мужчина предлагает девушке жениться. Чтобы сделать любимому приятно, одним утром Олеся отправляется в церковь, но деревенские бабы набрасываются на неё после службы – Майнулиха и внучка вынуждены уехать. Молодые люди прощаются и расстаются навсегда; зайдя перед отъездом в деревянную избушку, рассказчик находит там лишь красные бусы Олеси.

Повесть учит читателей тому, что ради любви люди должны совершать подвиги, бороться за неё. Но не один человек, а оба должны быть готовы защищать светлое чувство, таящееся в их сердцах.

Глава 1

Волею судьбы молодой барин был заброшен в глухую деревню на целых полгода. Отправляясь туда, начинающий писатель не подозревал, насколько тосклива жизнь в этом богом забытом краю. Он собирался «наблюдать нравы» простого народа, обычаи «первобытных натур», изучать диалект жителей Волынской губернии.

Но крестьяне не желали общаться с барчуком. При встрече они кланялись с угрюмой почтительностью и тут же старались уйти.

Войти в круг местной интеллигенции ему тоже не удалось, привезенная с собой библиотека быстро иссякла, попытки лечить крестьян не увенчались успехом. Из всех развлечений нашему герою осталась лишь охота.

Когда из-за ветреной и холодной погоды охотиться стало невозможно, Ярмола, слуга писателя, попросил обучить его грамоте. Учился Ермола с огромным трудом, но и упорства ему было не занимать.

Глава 2

Зимним вечером молодой барин с Ярмолой сидели дома. Слуга мешал угли в печи, а барчук бродил из угла в угол, прислушиваясь к завыванию ветра за окном. Разгулявшаяся погода будоражила фантазию молодого писателя: в шуме ветра ему чудился то звериный рык, то жалобный визг. Он с тоской вспоминал городскую жизнь, светское общество, хорошеньких женщин, и ему казалось, что эта ненастная ночь будет длиться вечно.

Чтобы развеять ощущение одиночества, молодой человек обратился к слуге. На вопрос барина, откуда такой жуткий ветер, Ярмола уверенно заявил, что это оттого, что родился колдун или ведьма.

Молодой писатель решил, что сейчас он разживется сюжетом для сказочной истории и начал расспрашивать слугу о колдунах, живущих в Полесье. Тот поведал ему о ведьме, которая жила в их деревне, но пять лет назад была изгнана сельчанами в лес. Вместе с ней была девочка, вероятно, дочка. А теперь эта ведьма поселилась верст за десять, на болоте, и деревенские бабы ходят к ней гадать и лечиться. Барину очень захотелось навестить Мануйлиху (так звали ведьму), только Ярмола наотрез отказался сопровождать барчука в этой экспедиции.

Глава 3

Спустя три дня погода наладилась, и барин с Ярмолой отправились на охоту. Гоняясь за зайцем, молодой человек сам не заметил, как заблудился. Отыскивая дорогу, он попал на болото. К счастью, сквозь деревья он увидел какую-то хату. Решив, что это дом лесника, он направился к жилищу. С трудом пробравшись через трясину, барин подошел к домику, казавшемуся избушкой на курьих ножках. Домишко стоял на сваях посреди болота.

Постучавшись в дверь хатки, барин приоткрыл ее и позвал хозяев. Зайдя внутрь, он увидел старуху, перебиравшую куриные перья. Своей костлявостью бабка напоминала бабу-ягу, и молодой человек догадался, что перед ним – Мануйлиха. Парень объяснил старушке, что заблудился и промок, и попросил молока. Та нелюбезно ответила, что кормить всех подряд не намерена, однако позволила напиться воды и посидеть в ее избушке. При виде денег, предложенных ей писателем, бабушка несколько подобрела. Тогда барин попросил погадать ему.

Пока Мануйлиха предсказывала судьбу, с улицы послышалось девичье пение, а потом и сама певунья показалась на пороге. Ею оказалась высокая улыбающаяся девушка. При виде молодого человека веселое выражение ее лица сменилось на тревожное, но старушка пояснила внучке, что барин ищет дорогу и уже уходит.

Девушка вышла с молодым человеком, чтобы показать ему дорогу. При попытке заговорить с Олесей, барину стало понятно, что она опасается чужих людей – ведь им с бабушкой немало перепало горя от них. Тогда юноша заверил Олесю, что он - никакой не начальник, и зла отшельницам не желает.

Разговаривая с девушкой, барин любовался ею. В отличие от диковатых и необщительных деревенских жительниц, лица которых были закрыты платками, Олеся вела себя свободно. Она привлекала красотой лица, грацией и легкостью походки.

Расставаясь с Олесей, барин попросил разрешения навещать ее. Она была не против, но велела приходить без ружья, потому что не одобряет убийство зверей и птиц.

Глава 4

Пришла весна. Молодой барин часто думал об Олесе. Как только сошел снег, он отправился в лесную избушку, прихватив немудреные гостинцы. На приветствие юноши старуха ответила неприветливо и сделала вид, что не помнит его. Но Олеся попросила старушку не беспокоиться и заверила ее в том, что барин не сделает им ничего плохого.

Отдав подобревшей бабке угощение, барчук присел около Олеси, которая пряла лен. Она стала выпытывать, что же юноше нагадала старуха. Он сказал, что не помнит, да и не верит в эту ворожбу. Но хотел бы, чтобы сама Олеся погадала ему. Девушка призналась, что уже раскидывала на него карты, и барин уговорил ее рассказать, что она там увидела.

Карты поведали, что жизнь писателя будет не очень веселой, часто он будет нуждаться, принесет много горя тем, кто его полюбит и никогда не заведет семьи. Но примерно через месяц ему выпадает любовь неизвестной женщины, которой от этой любви будет большое горе, но сам барин не пострадает.

Глава 5

Близился вечер. Бабушка накрыла на стол и позвала внучку, а затем и гостя, ужинать. После трапезы барин засобирался домой, и девушка вызвалась его проводить. По дороге юноша спросил Олесю, правда ли ее бабка – колдунья? Она подтвердила и сказала, что в роду у них чары, поэтому и она, Олеся, тоже многое умеет. Барин захотел доказательств.

Взяв парня за кисть, Олеся острым ножом нанесла ему рану. На снег закапала кровь. Тогда девушка пошептала над раненой рукой, и порез исчез, оставив лишь бледный след. Потом Олеся показала еще несколько фокусов неверящему барину.

Писатель, глядя на Олесю, удивлялся ее правильной грамотной речи, благородной внешности, изящным кистям рук. Она совсем не походила на деревенских ровесниц. На вопрос, откуда это в ней, девушка сказала, что ее бабушка очень умная и образованная. Барин был заинтригован, но обсуждать, откуда здесь бабушка появилась, Олеся не захотела. Прощаясь, барин сказал, что зовут его Иваном Тимофеевичем.

Глава 6

Теперь Иван Тимофеевич стал частым гостем у Олеси и ее бабушки. Он не только любовался красотой лесной жительницы, ему нравилась любознательность девушки. Она с интересом слушала рассказы юноши о больших городах, чужих странах, обычаях людей, живущих там.

Как то их разговор коснулся замужества, и Олеся рассказала, что ни ее мать, ни бабка не венчались в церкви. И она не будет. И все из-за их необычного предназначения. Позже молодые люди часто спорили о колдовстве и даже слегка ссорились. Привязанность их друг к другу росла с каждым днем, хотя о любви они не говорили.

Глава 7

Однажды вечером Иван пришел в избу на болоте и сразу заметил, что хозяек дома что-то угнетает. Он спросил Олесю о причине их подавленного настроения. Девушка не хотела рассказывать об этом, но старуха, надеясь, что барин сможет помочь, поведала ему свою беду.

Как оказалось, домишко, который они занимали, принадлежал помещику. А теперь помещик продал землю, на которой стояла хибарка, болото решили осушать и бабушке с внучкой урядник приказал срочно убираться из избушки.

Иван Тимофеевич обещал похлопотать перед урядником, хотя в успехе этого предприятия уверен не был.

Глава 8

Через два дня барин подкараулил урядника, проезжавшего в повозке мимо барского дома, и зазвал его к себе. За бутылкой вина Иван Тимофеевич стал убеждать урядника проявить участие в судьбе двух одиноких женщин. Сначала чиновник не хотел уступать, но через некоторое время, приняв в дар от молодого барина дорогое старинное ружье и выпросив пучок редиски, пообещал подумать.

Глава 9

Урядник на время отстал от Мануйлихи с внучкой, но отношение Олеси к барину сильно изменилось. Пропала искренность и веселье, девушка часто впадала в мрачную задумчивость. Она уже не хотела с ним гулять и беседовать. Ивана же все сильнее тянуло к девушке.

Однажды барин сильно заболел. Шесть дней он провел в лихорадке и горячечном бреду, но молодой организм победил болезнь.

Глава 10

Придя в избушку на курьих ножках после двухнедельного отсутствия, он вдруг осознал, как дорога ему Олеся. В ее лице он прочел любовь, тревогу за него, беспокойство его долгим отсутствием. Когда вечером барин уходил. Олеся вышла провожать его. Им не терпелось остаться наедине. Барин спросил, почему до его болезни девушка стала его избегать, она объяснила, что пыталась уйти от судьбы. Но теперь ей все равно – и она начала целовать барина. Иван отдался страсти и эта ночь стала ночью их любви.

Глава 11

Отношения между молодыми продолжались, и Иван все чаще думал о женитьбе на Олесе. К тому же приближался день его отъезда. Он сказал любимой о необходимости уезжать и предложил ей выйти замуж. Олеся долго говорила Ивану о том, что это невозможно, но потом, кажется, поверила, что она сможет навсегда остаться с ним.

Глава 12

Олеся решила пойти в церковь, в которой она никогда не бывала. Чтобы быть вместе с дорогим ей человеком, девушка решила изменить свой образ жизни. Но там ее ждала беда. Уже в церкви она почувствовала неодобрение окружающих, а когда вышла из храма, столпившиеся крестьян начали оскорблять и позорить «ведьму», а потом избивать. Отбиваясь, девушка, обещала им всяческие проклятья.

Глава 13

Узнав о случившемся несчастье, Иван прибежал в избушку Олеси. Девушка была сильно избита, но полна решимости. Она сказала, что им с бабушкой нужно срочно уезжать, и пора прощаться. Иван не мог понять, почему они должны расстаться. Олеся сказала, что это лучше сделать сейчас, пока она любима им, и не дожидаться, когда опостылеет Ивану.

Глава 14

Олеся с бабушкой тихо исчезли из Полесья, а через день и барин покинул эти места.

Эта повесть учит самоотверженной любви и умению принять верное решение.

Читать краткий пересказ Олеся Куприна

Барин Иван Тимофеевич на полгода уезжает из большого города и оказывается в глухой деревеньке Переброд, на окраине Волынского полесья. Молодой мужчина невыносимо скучает, не зная, чем себя занять. Все книжки, которые рассказчик взял с собой, он уже прочёл. Он пробовал заняться лечением местных жителей, но понял, что все их болезни – «ни есть, ни пить не можу» - совершенно не поддаются определению. Даже попытка обучить своего слугу Ярмолу грамоте окончилась неудачно.

За несколько месяцев тот смог выучить лишь буквы своей фамилии. Как бы то ни было, слуга привязался к Ивану, особенно за то, что барин, в отличие от остальной его семьи, не ругал того за пьянство. Единственным доступным развлечением для повествователя становится охота. Однажды начинается невообразимая метель, и тогда Ярмола рассказывает главному герою, что неподалёку обитает ведьма Майнулиха. Никто не знает, откуда она появилась, но за её злостные деяния жители выселили её за пределы села, и теперь она обитает в лесу в деревянной избушке.

Вскоре на улице теплеет, и герой со своим слугой отправляется на охоту. Заблудившись в лесу и разминувшись с Ярмолой, Иван Тимофеевич набредает на небольшую хижину, которую он принимает за сторожку лесничего. Войдя внутрь, он обнаруживает там старуху, внешне очень напоминающую ему Бабу Ягу, «как её изображает народный эпос». Майнулиха не рада приходу гостя, но становится доброжелательнее, когда главный герой достаёт четвертак и просит ему погадать. В середине гадания в домик заходит молодая девушка с тёмными волосами, внучка ведьмы Олеся. В отличие от своей бабушки девушка добродушно встречает гостя и показывает ему дорогу домой.

В первые дни весны мысли рассказчика постоянно возвращаются к Олесе. При первой же возможности Иван Тимофеевич отправляется к ведьме. Олеся приветливо встречает гостя, Майнулиха же вновь не рада его приходу. Он просит девушку погадать ему, и та признаётся, что уже раскидывала на него карты. В этом году его ждёт любовь с девушкой с тёмными волосами, но эта связь не принесёт им счастья: много горя будет той, что влюбится в него, её ждёт позор хуже смерти.

Чтобы доказать, что она и Майнулиха действительно обладают даром, она заживляет глубокую рану Ивана и заставляет спотыкаться, когда тот идёт за ней следом. Рассказчик пытается выведать, как ведьма появилась в Полесье, но девушка уклончиво отвечает, что бабушка не любит об этом говорить.

С тех пор герой часто наведывается к ведьмам. Майнулиха всё так же недружелюбно встречает своего гостя, но его подарки и поддержка Олеси понемногу успокаивают её. Иван и Олеся становятся всё ближе и дороже друг другу, а вот со слугой Ярмолой у барина отношения портятся – тот недоволен поведением Ивана Тимофеевича. Он отмечает, что ведьмы с опаской относятся к церквям и никогда в них не бывают.

В Олесе главному герою нравится не только красота, но и её свободолюбивая натура, живой ум и детская невинность, вместе с тем не лишённая лукавости прекрасной женщины. Она часто задаёт барину вопросы о других странах, об устройстве земли, о больших городах. Однако же мышление девушки всё так же окутано суевериями, она считает, что душа её уже продана дьяволу.

Однажды Иван, придя в гости, застаёт ведьм в дурном расположении духа. Местный урядник Евпсихий Африканович хочет выгнать женщин из дома, и грозит им ссылкой, если те не покинут хату в течение двадцати четырёх часов. Иван Тимофеевич предлагает свою помощь, и Майнулиха принимает её, хотя Олеся явно недовольна. Задобрив урядника подарками и угощениями, барину удаётся уговорить его не выселять ведьм из их жилища. Урядник оставляет женщин в покое.

Гордая Олеся сильно обижена и начинает избегать Ивана. Он на шесть дней исчезает, сражённый серьёзной и тяжелой болезнью. Набравшись сил, Иван Тимофеевич наконец встречается с девушкой и ему удаётся объясниться. Олеся признаётся, что своим поведением она пытается избежать предсказанной её же устами судьбы, но понимает, что все её попытки тщетны, и признаётся мужчине в любви. Иван отвечает ей взаимностью.

Между тем, время, отведённое на службу в Полесье, заканчивается, и повествователь вынужден возвращаться в город. Он решает сделать возлюбленной предложение. Девушка отказывается от женитьбы, предлагая просто отправиться за ним в город. Иван подозревает, что Олеся просто боится церкви и того, что Бог её не примет. Девушка ненароком интересуется, приятно ли было бы рассказчику, если бы она пришла к службе.

На следующий день после разговора наступает праздник святой Троицы, который выпадает как раз на день, когда, по народным поверьям, бывают знамения будущего неурожая. Именно в этот день Иван Тимофеевич отправляется в соседнее местечко по своим служебным делам. Проезжая среди людей, он замечает их бесцеремонные и враждебные взгляды. Услышав грубую и омерзительную фразу в свой адрес от пьяного мужика, барин галопом скачет к дому. В комнате рассказчика уже ждет конторщик соседнего имения Никита Назарыч. Он рассказывает Ивану, что после обедни в деревне произошёл скандал. Уже позже повествователь смог точно восстановить всю последовательность случившихся в тот день событий.

Олеся, желая порадовать возлюбленного, пришла к обедне, но опоздала и успела лишь к середине службы. Всё время она стояла в сенях, но даже так её появление взволновало местных баб: они всё время оглядывались и шептались. Девушка всё же нашла в себе силы достоять службу до конца. Однако стоило ей выйти, у ограды уже ждала толпа баб, все ближе и ближе подходившая к девушке. Сначала они молча рассматривали испуганную Олесю, а затем начали отпускать насмешки, грубые слова и ругательства. Ведьма несколько раз пыталась вырваться из круга, но её вновь и вновь отталкивали, пока кто-то с края не предложил вымазать её дёгтем. Известно, что даже измазанные дёгтем ворота дома, где живёт девушка, связаны с непереносимым для неё позором.

Разозлившись, Олеся бросилась на ближайшую из баб и сбила её с ног. Десятки тел смешались в общую массу, и ведьме чудом удалось выбраться из огромной кучи людей. Вслед ей летели камни, звучали смех и улюлюканье. Отбежав, девушка обернулась и крикнула:

Вы ещё наплачетесь досыта!

По словам очевидицы, эта фраза была произнесена с такой сильной ненавистью, что толпа сначала замолкла, а затем вновь принялась ругаться.

Иван Тимофеевич тотчас вскакивает на лошадь и бросается в лес. В избушке он застаёт Олесю в беспамятстве. Старуха со злостью отчитывает барина, обвиняя его в несчастье девушки. Придя в себя, ведьма успокаивает рассказчика, убеждая его, что она ни в чём никого не винит и сама ничего не боится, но сильно жалеет о своем проклятии, выкрикнутом со злости. Девушка понимает, что если в деревне случится какое несчастье, виноватыми жители сочтут Майнулиху и её внучку. Олеся обещает возлюбленному, что все воспоминания и переживания, связанные с отъездом ведьм, вскоре изгладятся в его памяти, и снова его жизнь будет легка и весела. Рассказчик чувствует, что девушка прощается с ним.

Над Перебродом бушует страшная гроза. Утром Ярмола советует барину поскорее уезжать. Град, случившийся за день до этого, уничтожил посевы у половины села, и многие жители злятся и бунтуют, обвиняя в своих несчастьях ведьму. Иван понимает, что предположения Олеси сбываются, и скачет к избушке предупредить её о надвигающейся опасности. Но хата уже пуста. Со слезами в сердце Иван Тимофеевич оглядывается в избушке, на полу которой лежат кучи сора и валяются тряпки. Уже собираясь уходить, он замечает на окне яркую вещь, явно оставленную нарочно. Она оказывается ниткой дешёвых ярко-красных бус, называемых в Полесье «кораллами» - единственным оставшимся от возлюбленной воспоминанием.