ВАСИЛИЙ I ДМИТРИЕВИЧ (р. 1371 - ум. 1425)Великий князь московский (1389–1425). Сын Дмитрия Ивановича Донского и великой княгини Евдокии, дочери великого князя суздальского Дмитрия Константиновича. В 1383 г. 12-летним отроком Василий I был отослан отцом в Орду на ханский суд с князем

Анна САМОЙЛОВИЧ

РОДНАЯ СТАРИНА
(Из воспоминаний прошлого)

Сон ли это волшебный, или ушедшая явь? - спрашиваешь себя в долгие, бессонные ночи, вглядываясь в немую темноту... Нет… это явь безвозвратного прошлого, далёкого, родного, святорусского.
Вот она, как живая, выплывает в памяти - северная деревня, наша старинная усадьба в зелени большого, запущенного парка со столетними соснами, липами, дикими яблонями, рябинами, со своими, такими нарядными на осеннем солнце, яркими кораллами своих кистей... Много интересного проходило незамеченным или несправедливо неоцененным, многое тогда уходило от внимания детского и юношеского. А сколько прекрасного в окружающей природе и в атмосфере самого дома с его вековыми традициями, с его типами до самоотвержения преданных слуг, доживавших в нашем доме свой век, начавшийся у некоторых с прадедовского, крепостного времени!
И вот вспоминается самый старый из них - сторож Мосей, прошедший в доме службу сначала - конюха, потом и кухонного мужика, а в конце - сторожа усадьбы. Было ему под 90!
Необычайно крепкий, коренастый, жилистый, он отличался особенной внешностью. Лицо его, почти всё ушедшее в громадную серо-седую бороду, напоминало заросли, из которых, как два светлых озера, глядели тихие, по-старчески задумчивые глаза с нависшими на них кустистыми бровями. Когда мы, дети, бывало, лепили зимой снеговую бабу, то всегда говорили: «А брови рисуй углем, как у Мосея». Службу в нашей усадьбе он начал ещё у моего прадеда. Молчаливый, грубоватый, добрый и кристально честный, он был общим любимцем. Писать не умел, но умел медленно, нараспев читать и по-славянски и «по-гражданскому», как он называл начертание современного шрифта. Почти всегда читал Библию. Под праздник и в праздник, пригладив свою огромную шевелюру, он смазывал её скоромным маслом, одевал чистую рубаху, плисовые шаровары, зимой - тулуп, летом «чепан» (длинная поддёвка) и отправлялся в церковь за 5 вёрст от усадьбы. Самое замечательное в его наряде - были его сапоги. Это был его ещё венчальный наряд! Всю дорогу до самой церкви он шёл в лаптях, но, придя в церковную ограду, переобувался в сапоги, прятал лапти в кусты и в сапогах шёл в церковь. Зимой сапоги покоились в зелёном сундучке, их заменяли белые валенки с красными мушками - тоже зимний праздничный наряд.
Стояли июльские жаркие дни. Поспевала рожь. Хлеб снимали у нас из 3-й копны, т.е. 2 копны нам, 3-я в уплату за работу - крестьянам нашей же деревни. Но перед началом работы и в конце её устраивались нами для работников угощения. Это делалось в первое воскресенье при начале и в первое же по окончании работ. В зелени парка накрывали длинные столы, на которых расставлялись миски с горячей мясной похлёбкой, жареной бараниной, студнем, с пирогами, со стопками для напитков. Обильное угощение предназначалось не только для работников поля, но и для т. наз. захребетников, т.е. некоторых домочадцев, главным образом очень старых, и детишек, не выходивших в поле.
Перед началом такого пира выходил к людям отец и поднимал стопку за здоровье тружеников-гостей. За отцом шла я, ученица старших классов гимназии, в малиновом русском сарафане, в цветистом платочке, с алой лентой в косе. За мной следовал наш человек Михайла с тяжёлой корзиной сластей: «народной» карамели, орехов, пряников. Навстречу мне тянулись умилённые, широкие объятия и глаза, увлажнённые неподкупной любовью. На настойчивые просьбы «пригубить» я отвечала лёгким прикосновением губ к стопке и клала перед каждым прибором две горсти сластей. Бабы подхватывали меня на руки, мужики кричали нам «ура»! Бабы тонкими голосами затягивали старинное застольное, деревенское припевание нам, что называлось «величать».
К такому пиру шли приготовления и в то горячее утро, когда отец мой послал Мосея в поле. Отец велел Мосею объехать все участки ржи и определить, откуда надо продолжать начатую работу, т.к. не на всех участках в одно время поспевала рожь. На бугристых участках хлеб уже начал осыпаться.
Домой приехал Мосей бледный, огромная голова его тряслась, голос срывался.
- Барин, на Кирилловской (так назывался один участок) нет 30 суслонов – украли! Я точно подсчитал! (Суслонами назывались маленькие копны по 20 снопов). Отец изменился в лице. Его потряс не убыток - он был ничтожен, но самый факт кражи снопов. Это для нашей деревни было неслыханным позором, явлением небывалым, тем более, что мужики своим благополучием, можно сказать, благосостоянием, были обязаны исключительно мое-му отцу, никогда ни в чём не отказывавшему им в трудную минуту. Пронеслись в его голове и другие тревожные мысли. Над Россией уже ядовитыми змеями ползли и клубились революционные веяния. И если факт такого странного воровства не преследовал корыстных целей, а был злостным озорством, грубым вызовом помещику, - это было больно и незаслуженно оскорбительно.
Вечером того же дня подошёл к Мосеевой скамеечке у ворот молодой парень Николай, сын зажиточного мужика Ерофея. Повертевшись около Мосея, Николай закурил цигарку и спросил дрогнувшим голосом:
- Дедушка Мосей. а что ежели я скажу тебе, что я знаю вора. Ты поверишь мне?
- Говори, Микола, спасибо скажем!
- Так что и не обрадую тебя, дедушка Мосей: вор-то ведь твой внучек Микола, сын Гаврилы слепого.
Мосей затрясся всем телом:
- Быть это не может, чтоб наш Микола! Ежели кладёшь поклёп на внука моего, искалечу, помни!
- Право слово, дед, я сам видел, как ночью, уже после петухов, он на телеге с Кирилловской снопы вёз, и Сашка Митин видел.
Шатаясь, как пьяный, Мосей пришёл к моему отцу:
- Барин, вор-то внук мой родной!
Старик словно задохнулся, он еле стоял на ногах.
- Свидетели есть... Или в суд на него подайте, или я его задушу, аль голову проломлю дубиной... Стыдобушка, очернил, опозорил семью. Старик зарыдал.
Отец вызвал Николая, опросил. Николай заплакал, отрицая вину свою:
- Не виновен я, барин, и не знаю, кто вор.
Но свидетели были налицо. Отец сгоряча подал в суд. Но когда суд присудил 6 месяцев тюрьмы Николаю, отец мой был сильно огорчён, ошеломлён таким приговором, но решение суда осталось в силе. Николай был посажен в тюрьму. В те времена наша северная губерния, да и весь север вообще, отличались исключительной честностью, чистотой нравов, православным благочестием. Воровство, клеймо тюрьмы клеймили человека на протяжении всей его жизни, доходя до следующих поколений. «Потюремщик был дед твой», - кричали бабы в ссоре друг с другом. Девки не шли замуж за «потюремщика».
Через полгода пришёл Николай домой из тюрьмы. Это был другой человек. Пожелтел, похудел, смолк, совсем ушёл в себя. Его мать горько жаловалась:
- Не спит он по ночам, всё ворочается на полатях. Уж я говорю: чего ты всё мечтаешь о том, что было, что толку от мечтов этих? Погляди на себя: ведь уже высох! Не ты первый, не ты последний, а он мне: «Мамынька, ежели бы я повинен был в воровстве этом! Обидно мне!». Я опять ему: «Ежели вины твоей нету, пострадал ты безвинно, то правда всё равно объявится, и тебе за страдания воздастся». А он тихо так: «Я и то думаю, что так нам надо было. Всё делается на свете, как надо Богу. Не нам перечить Ему». Совсем он притих, никуда не ходит, не вышлешь его из избы. Всё лежит, молчит, что-то думает, да сохнет. Меньше малого ребёнка есть стал.
Замечательно, что ни один человек в деревне не оскорбил Николая позорной кличкой: «Потюремщик». Все оставались в полном недоумении в отношении случившегося и к Николаю относились с оттенком сочувствия. Чутка душа народная!
Прошёл год. Николай, совершенно высохший, месяца 2 не встававший с постели, тихо скончался. В день сорокоуста по покойном, поздно ночью постучался в окно комнатушки Мосея Николай Ерофеей. Ничего не говоря, парень упал в ноги старику и долго не поднимал головы. Наконец, тихо промолвил:
- Убей меня, дед, убей меня, душегуба. Мочи моей нет! Это я загнал в могилу Миколу. Вор-то ведь я был с моими товарищами... На пьянку...
- Бог тебя судить будет, не я тебе судья. Иди, - сказал Мосей.
В первое же воскресенье пошёл Мосей к обедне, вызвал перед службой батюшку, поведал священнику обо всём случившемся и просил наложить на него – Мосея - тяжёлую эпитемию. А сам наложил на себя полный пост: ничего не есть в среду и пятницу.
В эти же дни в потрясённой поступком сына семье Ерофе, на семейном совете решался вопрос об определении в монастырь 11-летней дочери Ерофея – Серафимы. - Коли грех такой случился, душа погибла, пущай дитё невинное замолит грех брата. С недетской серьёзностью отнеслась маленькая Серафима к решению родителей. Отец отвёз её в монастырь... Через 2 года неожиданно скончался и мой 17-летний брат, - тоже Николай...
- Тяжёл грех за душу загубленную, - говорила, рыдая, моя кроткая голубка-бабушка. - Два Николая за одного Николая ответили. Один сестру от мира похоронил, другой Николенька наш, ушёл к Господу...
А у меня, пишущей строки эти, старая рана давней драмы до смерти моей не заживёт. Около полувека минуло со времени описанного случая... «Немытую Россию» сменил хорошо умытый её жертвенной за весь мир кровью III-ий интернационал...
К моей великой скорби, мне пришлось навсегда расстаться с коренной русской деревней, но бывшую русскую деревню я хорошо знаю на окраинах городов, на заводах России. Несмотря на налёт подчас неуклюжей «цивилизации», не приставшей к её пригожему лицу, как платье с чужого плеча. Россия - есть Россия. И никакой ложью, никакими пытками, ни самой смертью не выкорчевать из благородного сердца её духа великой Правды, как бы ни изощрялся дьявол.
Это я клятвенно заверяю.

Анна САМОЙЛОВИЧ.
Лагерь Фарель. Германия, ноябрь 1950 г.

("Православная Русь", № 2 за 1951 г.)

В конце XIX – начале XX в. мало кому из образованных русских людей были неизвестны труды и имя Василия Дмитриевича Сиповского (1844–1895), выдающегося педагога и популяризатора исторических знаний. Их читали дети и родители, учителя и гимназисты, члены императорской фамилии и люди без чинов и званий – словом, все интересовавшиеся историей. Не одно поколение россиян начинало систематически знакомиться с прошлым родной страны по популярным книгам В. Д. Сиповского и лишь потом бралось за более академичных С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова, В. О. Ключевского. К сожалению, эти книги, выдержавшие множество прижизненных и посмертных изданий, были в советское время преданы незаслуженному забвению. Та же участь постигла и память об их авторе. Лишь в 1990-е гг. в России вновь вспомнили о В. Д. Сиповском, и был переиздан его основной труд – «Родная старина».

Владимир Дмитриевич родился в Умани (ныне Черкасская обл. Украины). Окончив гимназию с золотой медалью, он поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где успешно завершил образование в 1868 г. Подающий большие надежды как ученый, Владимир Дмитриевич тем не менее вернулся на родину и работал простым учителем истории и русской словесности. В 1874 г. он перебрался из Киева в Петербург, приглашенный преподавать в столичную женскую гимназию. В столице он активно включился в педагогическую и общественную деятельность. С 1876 г. Сиповский издавал журнал «Женское образование» (с 1892 г. переименованный в «Образование»), а с 1878 г. преподавал историю и словесность на Высших женских курсах профессора К. Н. Бестужева-Рюмина. Помимо множества статей в собственном журнале, Сиповский часто публиковался и в других педагогических изданиях («Семья и Школа», «Русская Школа» и др.). А вскоре возникла идея книги, в которой бы популярно была изложена отечественная история, с широким использованием памятников древнерусской литературы. Во время подготовки книги не обошлось без непредвиденных неприятностей: в апреле 1879 г. квартира Сиповского была подвергнута обыску, а он сам – аресту по подозрению в хранении запрещенных изданий. Однако в бумагах Сиповского полиция не нашла ничего предосудительного, и Василий Дмитриевич смог вернуться к работе. В результате была написана трехтомная «Родная старина. Отечественная история в рассказах и картинах». Первый том (выпуск) был посвящен событиям российской истории с IX по XIV в. (до смерти Дмитрия Донского), второй – с XIV по XVI в. (до смерти Ивана Грозного), третий – с царствования Федора Ивановича до царствования Федора Алексеевича (т. е. до 1682 г., начала Петровской эпохи).

С момента выхода в свет первого тома (1879) «Родная старина» выдержала еще девять переизданий – настолько была велика популярность этой книги. Причем в прижизненные переиздания «Родной старины» автор вносил изменения и дополнения, в том числе очень существенные. Так, по сравнению с первоначальным вариантом, книга пополнилась вступительным рассказом об источниках знаний о прошлом, были существенно расширены рассказы о древнейших обитателях Восточной Европы, о древних литовцах и образовании Литовского княжества, о Западной Руси и Украине под властью Польши. Автор старался наполнить выпуски «Родной старины» иллюстративным материалом, чтобы сделать прошлое России для читателей более наглядным и доступным для понимания. В этом и состояла особенность метода преподавания истории Сиповским – благодаря доходчивому языку и увлекательному повествованию сделать прошлое понятным и интересным, чтобы перед читателем открывались не нудные перечни сухо изложенных фактов, дат и названий, а живые картины предыдущих эпох, слагающиеся из ярких запоминающихся образов. Кроме того, Василий Дмитриевич стремился не загромождать свои книги экономическими и социологическими концепциями, столь модными в его время, а сосредоточить внимание на том, что близко и доступно пониманию массового молодого читателя – на повседневной жизни людей, на взаимоотношениях между ними, на том, что их беспокоило или радовало. Читатели «Родной старины» постигали историю народа через знакомство с культурой, бытом и нравами, а историю государства – через мысли и поступки правителей и окружавших их деятелей. Для Сиповского было важно донести до современников живое слово людей ушедших поколений. Всюду, где только возможно, он пересказывает или цитирует отрывки изустных и письменных литературных памятников – летописей, народных сказаний, былин, преданий и песен, эпических поэм и повестей, житий святых, посланий (в некоторых новейших переизданиях «Родной старины» многие из этих отрывков были, к сожалению, опущены). Особая ценность «Родной старины» заключается именно в насыщенности ее текста фрагментами исторических источников, большинство из которых осталось бы неизвестно неискушенному читателю. Это особенность не только этого произведения, но и других трудов Сиповского («История Древней Греции в рассказах и картинах» и «Сократ и его время»).

Работу над популярными книгами для народного чтения Сиповский совмещал с преподаванием и изданием журнала, а в 1885 г. Василий Дмитриевич был назначен директором училища для глухонемых. На этом посту он проработал до самой смерти. Педагогический талант В. Д. Сиповского был оценен императором Александром III, пригласившим автора «Родной старины» преподавать историю своим детям – великой княгине Ксении и великому князю Михаилу.

На титульных листах «Родной старины» Василий Дмитриевич скромно фигурировал в качестве составителя, тем самым подчеркивая, что он лишь добросовестно и популярно излагает либо результаты открытий других историков (их труды, использованные при подготовке книги, Сиповский перечислял в предисловиях к каждому из «выпусков»), либо содержание древних художественных памятников. И может показаться, что в «Родной старине» не отражены собственные взгляды Сиповского-исследователя. Но это не так. Автор «Родной старины» имел личные представления об историческом прогрессе, считал его главной силой просвещение. И недостаток просвещения он полагал одной из главных причин тех бед, которые постигли в прошлом Русь. Обычно избегая категоричных суждений, Сиповский все же делал однозначные выводы при оценке нравов той или иной эпохи, основываясь на мере просвещенности людей, их способности самостоятельно мыслить и свободно творить.

Даже в началеXXI в. книга В. Д.Сиповского сохраняет интерес для всех интересующихся историей. Конечно, нынешнему читателю «Родной старины» нужно всегда помнить, что автор адресовал свой текст юному поколению конца XIX в., а потому, проводя параллели с «современностью», он имел в виду реалии позапрошлого столетия. Нужно помнить, что «Родная старина» при всех ее достоинствах – не историческое исследование в современном смысле слова. Для автора важнее не реконструировать исторические события и процессы в том виде, в каком они происходили в реальности, а в том, в каком они остались в исторической памяти народа, превратившись в легенды и предания, отразившись в песнях и поговорках, оставив отпечаток в письменных литературных памятниках. Конечно, автор не слепо доверял этим источникам; нередко на страницах «Родной старины» он иронизировал над народной фантазией и прямо называл отдельные сообщения летописей и исторических преданий «баснословными». В то же время современная историческая наука подвергла справедливым сомнениям многие из тех фактов, которые для

В. Д. Сиповского и современных ему историков были бесспорными. Впрочем, выводы современной науки тоже не истина в последней инстанции. Поэтому поправлять и комментировать «Родную старину» – дело неблагодарное и не всегда нужное. Ведь к труду Сиповского сегодня следует относиться не как к справочнику по отечественной истории, а как к талантливому литературно-историческому произведению, посвященному прошлому нашей родины. Тем не менее ряд мест в книге, трудных для понимания современного читателя или содержащих заведомые ошибки (в которых повинен не столько автор, сколько используемые им источники), пришлось снабдить примечаниями – либо в конце книги, либо в самом тексте [в квадратных скобках].

Текущая страница: 1 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 53 страниц]

Василий Дмитриевич Сиповский
Родная старина

Василий Дмитриевич Сиповский и «Родная старина»

В конце XIX – начале XX в. мало кому из образованных русских людей были неизвестны труды и имя Василия Дмитриевича Сиповского (1844–1895), выдающегося педагога и популяризатора исторических знаний. Их читали дети и родители, учителя и гимназисты, члены императорской фамилии и люди без чинов и званий – словом, все интересовавшиеся историей. Не одно поколение россиян начинало систематически знакомиться с прошлым родной страны по популярным книгам В. Д. Сиповского и лишь потом бралось за более академичных С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова, В. О. Ключевского. К сожалению, эти книги, выдержавшие множество прижизненных и посмертных изданий, были в советское время преданы незаслуженному забвению. Та же участь постигла и память об их авторе. Лишь в 1990-е гг. в России вновь вспомнили о В. Д. Сиповском, и был переиздан его основной труд – «Родная старина».

Владимир Дмитриевич родился в Умани (ныне Черкасская обл. Украины). Окончив гимназию с золотой медалью, он поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где успешно завершил образование в 1868 г. Подающий большие надежды как ученый, Владимир Дмитриевич тем не менее вернулся на родину и работал простым учителем истории и русской словесности. В 1874 г. он перебрался из Киева в Петербург, приглашенный преподавать в столичную женскую гимназию. В столице он активно включился в педагогическую и общественную деятельность. С 1876 г. Сиповский издавал журнал «Женское образование» (с 1892 г. переименованный в «Образование»), а с 1878 г. преподавал историю и словесность на Высших женских курсах профессора К. Н. Бестужева-Рюмина. Помимо множества статей в собственном журнале, Сиповский часто публиковался и в других педагогических изданиях («Семья и Школа», «Русская Школа» и др.). А вскоре возникла идея книги, в которой бы популярно была изложена отечественная история, с широким использованием памятников древнерусской литературы. Во время подготовки книги не обошлось без непредвиденных неприятностей: в апреле 1879 г. квартира Сиповского была подвергнута обыску, а он сам – аресту по подозрению в хранении запрещенных изданий. Однако в бумагах Сиповского полиция не нашла ничего предосудительного, и Василий Дмитриевич смог вернуться к работе. В результате была написана трехтомная «Родная старина. Отечественная история в рассказах и картинах». Первый том (выпуск) был посвящен событиям российской истории с IX по XIV в. (до смерти Дмитрия Донского), второй – с XIV по XVI в. (до смерти Ивана Грозного), третий – с царствования Федора Ивановича до царствования Федора Алексеевича (т. е. до 1682 г., начала Петровской эпохи).

С момента выхода в свет первого тома (1879) «Родная старина» выдержала еще девять переизданий – настолько была велика популярность этой книги. Причем в прижизненные переиздания «Родной старины» автор вносил изменения и дополнения, в том числе очень существенные. Так, по сравнению с первоначальным вариантом, книга пополнилась вступительным рассказом об источниках знаний о прошлом, были существенно расширены рассказы о древнейших обитателях Восточной Европы, о древних литовцах и образовании Литовского княжества, о Западной Руси и Украине под властью Польши. Автор старался наполнить выпуски «Родной старины» иллюстративным материалом, чтобы сделать прошлое России для читателей более наглядным и доступным для понимания. В этом и состояла особенность метода преподавания истории Сиповским – благодаря доходчивому языку и увлекательному повествованию сделать прошлое понятным и интересным, чтобы перед читателем открывались не нудные перечни сухо изложенных фактов, дат и названий, а живые картины предыдущих эпох, слагающиеся из ярких запоминающихся образов. Кроме того, Василий Дмитриевич стремился не загромождать свои книги экономическими и социологическими концепциями, столь модными в его время, а сосредоточить внимание на том, что близко и доступно пониманию массового молодого читателя – на повседневной жизни людей, на взаимоотношениях между ними, на том, что их беспокоило или радовало. Читатели «Родной старины» постигали историю народа через знакомство с культурой, бытом и нравами, а историю государства – через мысли и поступки правителей и окружавших их деятелей. Для Сиповского было важно донести до современников живое слово людей ушедших поколений. Всюду, где только возможно, он пересказывает или цитирует отрывки изустных и письменных литературных памятников – летописей, народных сказаний, былин, преданий и песен, эпических поэм и повестей, житий святых, посланий (в некоторых новейших переизданиях «Родной старины» многие из этих отрывков были, к сожалению, опущены). Особая ценность «Родной старины» заключается именно в насыщенности ее текста фрагментами исторических источников, большинство из которых осталось бы неизвестно неискушенному читателю. Это особенность не только этого произведения, но и других трудов Сиповского («История Древней Греции в рассказах и картинах» и «Сократ и его время»).

Работу над популярными книгами для народного чтения Сиповский совмещал с преподаванием и изданием журнала, а в 1885 г. Василий Дмитриевич был назначен директором училища для глухонемых. На этом посту он проработал до самой смерти. Педагогический талант В. Д. Сиповского был оценен императором Александром III, пригласившим автора «Родной старины» преподавать историю своим детям – великой княгине Ксении и великому князю Михаилу.

На титульных листах «Родной старины» Василий Дмитриевич скромно фигурировал в качестве составителя, тем самым подчеркивая, что он лишь добросовестно и популярно излагает либо результаты открытий других историков (их труды, использованные при подготовке книги, Сиповский перечислял в предисловиях к каждому из «выпусков»), либо содержание древних художественных памятников. И может показаться, что в «Родной старине» не отражены собственные взгляды Сиповского-исследователя. Но это не так. Автор «Родной старины» имел личные представления об историческом прогрессе, считал его главной силой просвещение. И недостаток просвещения он полагал одной из главных причин тех бед, которые постигли в прошлом Русь. Обычно избегая категоричных суждений, Сиповский все же делал однозначные выводы при оценке нравов той или иной эпохи, основываясь на мере просвещенности людей, их способности самостоятельно мыслить и свободно творить.

Даже в началеXXI в. книга В. Д.Сиповского сохраняет интерес для всех интересующихся историей. Конечно, нынешнему читателю «Родной старины» нужно всегда помнить, что автор адресовал свой текст юному поколению конца XIX в., а потому, проводя параллели с «современностью», он имел в виду реалии позапрошлого столетия. Нужно помнить, что «Родная старина» при всех ее достоинствах – не историческое исследование в современном смысле слова. Для автора важнее не реконструировать исторические события и процессы в том виде, в каком они происходили в реальности, а в том, в каком они остались в исторической памяти народа, превратившись в легенды и предания, отразившись в песнях и поговорках, оставив отпечаток в письменных литературных памятниках. Конечно, автор не слепо доверял этим источникам; нередко на страницах «Родной старины» он иронизировал над народной фантазией и прямо называл отдельные сообщения летописей и исторических преданий «баснословными». В то же время современная историческая наука подвергла справедливым сомнениям многие из тех фактов, которые для

В. Д. Сиповского и современных ему историков были бесспорными. Впрочем, выводы современной науки тоже не истина в последней инстанции. Поэтому поправлять и комментировать «Родную старину» – дело неблагодарное и не всегда нужное. Ведь к труду Сиповского сегодня следует относиться не как к справочнику по отечественной истории, а как к талантливому литературно-историческому произведению, посвященному прошлому нашей родины. Тем не менее ряд мест в книге, трудных для понимания современного читателя или содержащих заведомые ошибки (в которых повинен не столько автор, сколько используемые им источники), пришлось снабдить примечаниями – либо в конце книги, либо в самом тексте [в квадратных скобках].

Из предисловия к первому изданию

Преподавание отечественной истории в наших мужских и женских учебных заведениях начинается обыкновенно в средних классах. Учащимся лет 13–15 дается в руки учебник, который и представляет основу преподавания. Учитель должен позаботиться, чтобы учащиеся вполне поняли и усвоили учебник. Учебники истории, даже и наилучшие, представляют по самой сущности своей сжатое и сухое изложение фактов, усвоить которые надо памятью. Объяснения учителя касаются смысла событий, значения их, причинной связи между ними и пр. и действуют преимущественно на рассудочную способность. Воображению и чувству учащихся уроки истории, особенно отечественной, дают обыкновенно слишком мало пищи. Даже и в тех случаях, когда учитель хороший рассказчик и мог бы своими рассказами вызвать у учащихся живые представления исторических событий и лиц, он очень редко бывает в состоянии это сделать: времени на уроки отечественной истории отводится обыкновенно немного, да притом половина его уходит на необходимое спрашивание уроков. Сухое же изложение фактов, не затрагивая воображения и чувства, плохо держится в памяти; частые и притом скучные повторения одного и того же мало помогают беде. Особенно же печально то, что при этом нередко гибнет у учащихся интерес к родной истории.

Если примем во внимание, что только крайне незначительному меньшинству удается слышать профессорские лекции по русской истории, что научные сочинения малодоступны для обыкновенного читателя, то поймем, почему знание родной истории не процветает у нашего юношества.

А между тем отечественная история и словесность считаются краеугольными камнями национального воспитания. И действительно, только тот из образованных людей может понимать свой народ – не говорим уже – жить одним сердцем с ним, – кто хорошо знает пережитое и передуманное им.

Школа, если она хотя сколько-нибудь претендует на национальное воспитание, должна в своих питомцах возбуждать интерес к отечественной истории и давать им навык к чтению научных и исторических сочинений.

Более заботливые преподаватели обыкновенно и не ограничиваются только уроками, а мало-помалу вводят своих учеников в чтение исторических сочинений, советуя им иногда прочесть известные главы или страницы из сочинений Карамзина, Соловьева, Костомарова и др. (Подспорьем в этом отношении может служить «Хрестоматия по русской истории» Гуревича и Павловича, представляющая хороший подбор статей из научной литературы по русской истории.) Но чтение исторических сочинений и научных статей возможно лишь для старшего возраста. Притом чтение это может принести действительную пользу только при двух условиях: во-первых, необходим большой такт со стороны преподавателя при выборе статей для чтения и, во-вторых, необходимо, чтобы у учащихся был сильный интерес к отечественной истории. А для того, чтобы этот интерес был пробужден у них, надо, чтобы с первых же шагов изучения родная история не ложилась только тяжелым бременем на память, но производила бы впечатление на чувства учащихся, давала бы пищу и воображению их. Для этого необходимо, кроме учебника, кроме объяснений учителя – подспорье в самостоятельном чтении учащихся.

Вполне подходящего для этого и законченного труда нет в нашей учебной литературе; мы делаем попытку восполнить этот пробел. Мы задались целью пересказать все важнейшие события русской истории, строго придерживаясь источников и научной разработки их, – пересказать так, чтобы у читающих получилось сколько-нибудь живое представление о минувших событиях, лицах и древнем строе жизни. Для верного понимания исторических лиц и дел их важно знать, как смотрели на них современники или ближайшие потомки. В этом отношении взгляд летописца, слова древнего проповедника, старинное суеверное предание, простодушное сказание современника и т. п. получают высокую цену. Всюду, где можно было, мы и старались показать, как события и дела исторических деятелей отражались в сознании современников. Хотя мы и пользовались научными трудами, но всегда старались держаться как можно ближе к источникам; некоторые памятники («Поучение» Владимира Мономаха, Слово о полку Игореве, места из Жития св. Феодосия и пр.) переданы нами почти дословно. Личная жизнь, как известно, мало проявлялась в древние времена нашей истории. Мало потому и биографического материала дают наши исторические источники, но все-таки по ним, хотя и в общих чертах, можно представить несколько типов, порожденных складом древней жизни и историческими обстоятельствами. С типом князя – сурового и беспощадного воителя – читатели нашей книги познакомятся из преданий о первых князьях: Олеге, Игоре и Святославе; с типом воителя, смягченным и просветленным христианским учением, – из рассказа о Владимире Мономахе; с непоседливым князем-удальцом удельно-вечевого периода – из рассказа о Мстиславе Удалом. Типы монахов-подвижников представлены в рассказах о св. Феодосии и св. Сергии. В XIV в. начинает выясняться тип князя-политика, скопидома, изворотливого и дальновидного – в рассказах о Юрии и Иване Даниловичах.

Особенное внимание обращено нами на изложение. Мы старались довести язык до возможной чистоты и простоты, старались в то же время избежать сухости.

Вступление

Откуда узнаем мы наше прошлое

Более тысячи лет минуло с той поры, как положено начало Русскому государству. Много за это время свершилось на Руси крупных дел, и хороших и дурных; немало бед и горя пережил русский народ; были у него и светлые дни радости; были и люди, память о которых дорога всякому русскому сердцу. Есть о чем порассказать, есть что и послушать.

Откуда же узнать нам о том, что было за несколько веков до нас? Откуда проведать о стародавних временах?

Жизнь народов обыкновенно не проходит бесследно. Устные рассказы о давно минувших событиях, древние письменные памятники, здания, утварь, оружие и другие вещи, уцелевшие от прежних времен, – все это следы минувшей жизни народа. Чем образованнее становятся люди, тем больше они дорожат этими остатками старины: понимают, что нельзя разумно жить среди народа, не зная его нравов, обычаев, учреждения; а узнать и вполне понять их только и можно, уяснив себе, как складывались они в многовековой жизни народа. Разъяснить это и изобразить былую жизнь народа есть задача истории, а всевозможные остатки старины служат источником, откуда историк черпает сведения о былом.

Как отдельному человеку, так и целому народу врожденно помнить свое прошлое и дорожить им. Кому не приходилось замечать, как любят рассказывать о минувших днях люди старые да бывалые, как говорится, видавшие виды на своем веку? Рассказывают они порой так хорошо, подробно да складно, что и заслушаться их можно. Память у стариков бывает нередко и богата, и торовата – были бы только желающие слушать их, а за охотой рассказывать дело у них не станет.

Такая охота у старых людей была во все времена. Рассказывают старики про былое своим детям и внукам, и глубоко им в память да в сердце западают эти рассказы. Пройдет десятка два-три лет – деды уже в могилу сошли, внуки их и дети сами стали отцами и дедами; рассказывают и они своим детям о старой дедовской были и о том, что сами на своем веку видали. Так из рода в род и передаются рассказы о былом, потому и называют их преданиями. Века проходят, а сказания о старине, словно наследство заповедное, наряду с дедовскими обычаями, переходят от поколения к поколению.

Хоть и крепка бывает память у стариков на прошлое, а все-таки ей не удержать всего, что они сами видывали и от других слыхивали: ускользают имена, путаются события, забываются порой место и время, где и когда что случилось. Притом ведь не все, что знаешь, и рассказывать хочется; что глубже врезалось в память да к сердцу ближе, только то и на язык просится. Лихие беды, подвиги молодецкие, лютое горе и светлые радости – вот что больше всего сказывается в народных преданиях. На беду, когда сердце слишком уж сильно заговорит, то ум порой молчит… Иной рассказчик говорит о силе дивной могучего богатыря, о чудесных подвигах его, да невольно от полноты души и прикинет от себя словцо-другое, – где преувеличит, где приукрасит; смотришь, с былью уже и сплелась небылица. Прошел такой рассказ через уста нескольких поколений, предание уж и в сказку обратилось, и трудно в ней отличить быль от небылицы. А то найдутся в народе и такие досужие да умелые люди, что иные сказания в песни переложат: в песне они выходят складнее, и слушать их приятнее.

Жизнь не стоит: года идут за годами; совершаются новые дела; у каждого поколения свои печали, свои радости, свои заботы; зарождаются новые сказания, новые песни складываются. Они мало-помалу смешиваются между собой в народной памяти, новое сплетается со старым или вытесняет его. Много древних преданий и старых песен затерялось, забыто народом прежде, чем ученые стали у нас собирать, записывать и изучать их; но все же немало их хранится и до сих пор в народной памяти. Давным-давно уж нет на свете тех, про кого говорится в иной песне, даже и от могил их давно уж и следа нет, а живая песня все еще говорит про их дела; сотни лет проходят, а горе и радости их все живут в этих песнях…

Народные песни, сказки, предания служат историку драгоценным устным источником. Не станет он черпать из них сведений о событиях и лицах, но узнает отсюда, во что верил народ, на что надеялся, что любил он и что из пережитого и передуманного им особенно глубоко врезалось в его память. Вот чем дороги для истории устные народные произведения.

В древности, когда у наших предков и в помине еще не было письменности, в наши края заходили грамотные иноземцы или узнавали о нашей земле от бывалых людей и разносили известия о ней, порой вели записи, описывали нравы, обычаи, быт наших предков. Из этого источника можно почерпнуть много любопытных подробностей о старинном житье-бытье русских; притом отсюда узнаем мы, как смотрели на них иноземцы в ту или другую пору.

Когда письменность стала распространяться на Руси, у нас нашлись грамотные монахи, которые стали вести записи о событиях в родной земле. Делалось это сначала очень просто: выставляли года и под ними коротко отмечали, что случилось в это время; а ничего особенного не было, то ничего и не писали – год пустым оставался. Эти отрывочные записи и называются летописями.

Таких начальных записей до нашего времени не сохранилось. Самый древний летописный труд, дошедший до нас, Повесть временных лет (полное ее заглавие: «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первые княжити и откуду Русская земля стала есть»). Этот труд относится к XII в. Составитель летописи – был ли он инок Киево-Печерской лавры Нестор, как думали прежде, или Сильвестр, игумен Выдубицкого монастыря, как полагают теперь, – потрудился немало над своей книгой.

«Нестор-летописец». Скульптура работы М. М. Антокольского. 1890 г.

Жил он в конце XI и начале XII в., а задумал начать книгу по примеру греческих летописцев со времен Всемирного потопа. Пришлось ему собирать сведения из греческих летописей, из разных сказаний и преданий, особенно же из древнейших русских летописных заметок; пришлось все это сводить в одно целое, потому и называют труд его летописным сводом. Темное предание о первых князьях, благочестивое сказание о первых христианских подвижниках на Руси, отрывочные заметки о походе князя или нападении хищных врагов, сказочный рассказ бывалого человека о каких-либо диковинах Русской земли – все дорого для него, все старательно заносит в свою книгу простодушный составитель: только позднейшие события мог он описывать, как очевидец. Отрекся он от света, хочет думать только о Боге, о спасении душевном, да не вырвать ему из сердца своего привязанности к родной земле, сильно хочется ему знать, что на ней творится и творилось, хочется и другим поведать о том, что сам знает. И вот, помолясь Богу, берется он усердно за свой труд: скорбно повествует о неурядицах на Руси, о злодеяниях, о княжеских усобицах, с умилением сердечным заносит сказания о подвигах христианского благочестия, приводит из Святого Писания подходящие места. На труд свой смотрит он, как на дело богоугодное: будут читать летопись князья, бояре, монахи – узнают, сколько зла творилось на земле, как Бог карал за это нечестивых, узнают и хорошие дела, подвиги лучших русских людей – и легче будет добрым людям избирать правые пути в жизни и от зла сторониться. Нелегко было написать целую книгу, когда приходилось букву за буквой вырисовывать. Но летописец усердно трудится – он надеется «от Бога милости прияти», надеется, что и люди прочтут его книгу и добрым словом помянут его.

Великое дело свершил трудолюбивый составитель Повести временных лет: из нее более всего мы и узнаем о древнейших событиях на Руси до 1110 г., которым заканчивается эта летопись.

Вслед за нею стали вести летописные сказания и в других городах, по монастырям (Новгородские летописи, Псковская, Суздальская и др.). Позднейшие летописцы обыкновенно списывали сначала Повесть временных лет, а затем уже сами продолжали – отмечали больше события тех областей и городов, где сами жили. Летописи велись у нас до XVII в. Множество рукописных летописей дошло до нашего времени; но, к сожалению, самые древние из дошедших до нас писаны не раньше конца XIV – начала XV в. (Лаврентьевский и Ипатьевский списки); стало быть, Повесть временных лет сохранилась лишь в позднейших списках.

H. М. Карамзин. Портрет работы Е. И. Гейтмана. 1820-е гг.

Кроме летописей, от древней письменности уцелело много отдельных сказаний о достопамятных событиях, житий святых, записок современников, посланий; сохранились также древние договоры, княжеские грамоты, указы, постановления правительства, уставы, законы. Все это драгоценные для истории письменные источники.

С течением времени все больше и больше копилось разных рукописей. Целые груды их сотни лет таились в полной неизвестности в монастырских и других древних книгохранилищах. С XVI в. началось в Москве книгопечатание, но долго никто и не думал печатать драгоценные для истории рукописи. Чтобы разобраться в грудах их, отделить важные от неважных, нужны были не только труд и усердие, но и знание и умение, а их-то и недоставало у наших предков. Не умели они беречь дорогих рукописей: много затерялось, немало погибло не только от пожаров, но и от небрежности и невежества владельцев.

Только с XVIII в. в нашем отечестве зародилась настоящая наука. По мысли Петра Великого возникло в Петербурге ученое учреждение, Академия наук, куда призваны были ученые, за неимением русских, из Германии. Между ними нашлись люди, знавшие цену древним рукописям, – стали их старательно собирать, изучать, печатать. Начиная с М. В. Ломоносова, первого русского ученого, и русские люди принимаются за науку. Многие стали усердно трудиться и над разными вопросами русской истории; иные пытались изложить ее последовательно и связно с древнейших времен. В начале нашего века [автор имеет в виду XIX в.] является знаменитый труд Карамзина: «История государства Российского» (доведена до 1613 г.). С этого времени любовь к старине все растет и растет: является все больше и больше исследователей, учреждаются целые общества любителей древностей, общими силами работают над источниками русской истории. Дорога родная старина всякому, но дороже всего она тому, кто всю жизнь кладет на изучение ее. Усердно роются ученые в грудах старинных рукописей, изучают древние сказания, темные предания, сказки, песни, обычаи, поверья, язык народа, раскапывают древние могилы (курганы), отыскивают древнее оружие, утварь и пр.; всюду ищут остатки старины, как золотоискатели золота.

И не напрасен их труд: все больше и больше набирается сведений о старине, все яснее и яснее возникает прошлое пред нами, словно оживает. Учреждаются новые ученые общества, работающие над русской стариной. Возникает у нас целая наука древностей (археология) со многими отделами, охватывающими все стороны древнего быта (старинные здания, иконы, древние письмена, утварь, оружие, одежды, монеты и пр.). Кроме больших государственных собраний и хранилищ древностей, как, например, Оружейная палата в Москве и Эрмитаж в Петербурге, изучению старины способствуют и частные собрания древних вещей у некоторых богатых любителей древностей. Издаются благодаря помощи правительства и частных лиц летописи, государственные грамоты, изображения древних зданий, вещей, одежд. Являются богатые собрания устных, народных произведений (песен, сказок, пословиц и пр.), издаются научные исследования народных обычаев, поверий. Правительство открывает свои собрания древних документов и бумаг (архивы) для любознательных ученых. Частные лица, владеющие важными для истории записками или письмами, обнародуют их. Возникает несколько исторических журналов («Русская старина», «Русский архив», «Исторический вестник» и др.), которые издаются в течение многих лет и не могут исчерпать всего нашего «исторического богатства», накопленного в минувшие годы.

Много даровитых и высокоталантливых ученых, много и скромных тружеников работало над русской стариной. Не одну страницу пришлось бы исписать их именами, если бы мы вздумали всех их назвать. Всем им скажет сердечное спасибо всякий русский, кому дорога родная старина; скажет большое спасибо и историк, которому и подумать нельзя было бы об изложении истории, не будь подготовлено для нее источников. А собрать их и подготовить, как говорится, материалы для истории – дело очень нелегкое. Доверчивый летописец спокойно заносил в свой труд всякие известия, предания, рассказы, не задумываясь долго над тем, верны ли они или нет; а настоящий ученый может пользоваться ими лишь после строгой, разумной проверки (критики) источников. Откроет ли ученый какое-либо неизвестное раньше древнее сказание, он, прежде всего, если не помечен год, когда оно написано, постарается разведать по начертанию письмен, по языку, какому времени принадлежит рукопись. Если в ней рассказано о каком-либо событии, то исследователь задумывается, мог ли писавший и хотел ли сказать правду; найдет ли ученый исследователь старины древнюю монету, он еще проверит, так ли стара она, как кажется, не поддельна ли она и т. д. Только после осторожных критических изысканий, порою очень долгих и кропотливых, указана будет настоящая цена памятника для истории.

С. М. Соловьев. Гравюра Л. А. Серякова. 1881 г.

После такой разработки, после изданий источников можно вернее и полнее излагать русскую историю, чем прежде. С пятидесятых годов Соловьев начал свой огромный труд (теперь 29 томов); затем появились многочисленные труды Костомарова – они усилили в русском обществе любовь к историческому чтению. Наконец, в наше время [имеются в виду 1880-е гг.] начато несколько новых больших работ по русской истории (Бестужева-Рюмина, Забелина и Иловайского), которые стараются решить некоторые темные вопросы нашей истории и осветить полнее древнерусскую жизнь.

Над разъяснением ее много еще придется поработать и теперешним нашим историкам, и будущим. Нелегко разобраться в грудах письменных, вещевых и устных источников, еще труднее добыть из них то, что составляет главную задачу всякой науки – правду, ту правду, которую и народ наш высоко ценит, говорит о которой в своих пословицах: «Правда светлее солнца, дороже золота», «Без правды не живут люди, а только маются».

Образованные люди могут узнавать эту правду о родной старине из трудов ученых; грамотному простолюдину кое-что скажут о ней доступные ему книжки; неграмотный же человек узнает о ней от грамотных, а в глухих уголках нашей земли – тем же способом, как предки наши тысячу лет назад, – из рассказов стариков, из преданий да песен. Все реже и реже слышатся в наших деревнях старинные песни: они мало-помалу вытесняются новыми, книжными. Былины о старых богатырях сказываются только кое-где у нас на севере уже немногими умелыми стариками; на юге России былин этих народ уже не знает – их заменили песни (думы) о казацких временах. Здесь встречаются еще, хотя и редко, народные певцы (кобзари), большею частью нищие-слепцы. Еще и до сих пор можно видеть, какое великое значение имели они для народа. Ходят они за своими поводырями (вожаками) из села в село. Везде кобзарь – желанный гость. Куда ни придет, вокруг него скоро собирается толпа и старого, и юного люда: всякому хочется послушать песни о старине. Играет кобзарь на своей кобзе (род гитары) и под звуки ее струн поет свою песню: поет он о том, как попадали казаки в татарскую или турецкую неволю, о муках нестерпимых, какие выносили они в руках басурман. Уныло звучит старческий голос певца, жалобно стонут струны. Стоят кругом слушатели, стоят недвижно с опущенными головами, словно слышат они стоны предков своих, – слышат, а помочь не могут… Кончил свою песню кобзарь. Смутно у всех на душе. Но вот он снова запел, и запел иную песню: поет он про степь широкую, вольную, поет о том, как по ней развивалась удаль казацкая, поет про лихие подвиги прадедов, про силу их могучую. Звонче гудят живые струны; крепнет голос старого певца, будто молодость вернулась к нему. Поднимаются опущенные головы слушателей, расправляют свои согнутые спины старые казаки, а у молодых и глаза блещут – почуяли они, что и в их жилах течет казацкая прадедовская кровь…

Казахи называют бешбармак «ет», то есть «мясо». Мясо в нем – суть, все остальное – прилагаемое. Не какое-то мясо, а вареное. Вареное не как-нибудь, а ласково, любовно. А вообще – это суп. Но чтобы его есть, ложки не нужны. Его едят раздельно – сначала мясо с сочнями, а потом их запивают, заливают бульоном из пиал, шурпой. Бешбармак вкуснее, когда его едят руками. Точнее, одной рукой, правой. Без посредства ложки-вилки. Пальцами нащупывается скользкий сочень, в него заворачивается кусочек мяса с жиром, и все это «лодочкой» отправляется в рот. После этого облизать пальцы – тоже удовольствие.

Случайно ли казахи (и кочевники вообще) пристрастились к конине и случайно ли они «изобрели» бешбармак?
Каждый народ имеет «фирменное» кушанье. Оно прививалось, уточнялось, «шлифовалось», совершенствовалось в течение веков. И время каждому племени выдало «патент» на его «изобретение».
У всех народов было «лошадиное время». По крайней мере, в Евразии. Но теснее всех к лошади привязались кочевники. Без лошади кочевник – не кочевник и не человек. И он взял у лошади все, что у нее было. Он сделал ее даже своей едой. Это в дороге очень удобно: еда всегда с тобой. Да, так переплелось: кочевник пуще всего любит лошадей, и он их ест.
Строго говоря, у еды есть два великих слагаемых – зерно и мясо. Из них-то и составлена кухня землян, все ее разнообразие от румынской мамалыги до казахского бешбармака.
Бешбармак – памятник истории. Может быть, не менее значимый, чем башня Кесене. Жаль, если время разрушит это достояние ушедшей эпохи. Пусть он останется всегда с нами – бешбармак, настоящий, истинный, конский, вкусный, такой, как у Дусенбая Нурабаевича Сарсенова.

Часть 3. В горах и в степи

Несчастный завод на Уфе

Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова… Завод несчастный, ничего не давший, кроме убытков. Судьба такая: Демидов долго строил, а Пугачев сразу сжег. И – двести лет таежного небытия и безвестия. Время медленно, но верно стирало его с лица земли. Но не стерло. Не успело.
Несколько лет назад с челябинскими археологами я ездил туда – пять часов добирались мы по бездорожью на трех ведущих осях. И первое, что увидели, – завод, заросший опятами. На его месте – лес. На плотине – огромные сосны и ели. Запомнилась прекрасная пихта с раздвоенной вершиной. А перед плотиной и за ней – болота, дебри, заросли папоротника, занавеси хмеля…
Что нам теперь Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова? Интерес – чисто исторический?
Такого нет интереса – чисто исторического. Мы хотим знать, как жили наши предки когда-то, чтобы понять, как нам самим жить теперь. «Чистая» история, если и возможна, то вроде некой странности, причуды. У прошлого мы учимся, потому что учиться больше не у кого. У будущего не поучишься.
«Никому не нужный» Азяш-Уфимский завод, оказывается, поучителен. Из его истории извлекается вполне односмысленная мораль.
Может быть, все началось с императора Петра в начале XVIII века, когда первые казенные заводы быстро одряхлели, не оправдав возлагавшихся на них надежд, и следовало что-то предпринять. Необходима была идея и человек, способный ее «поднять». Идея, как обычно, возникла от противоположного: если казна не способна взбодрить свои заводы, надо отдать их частнику. А когда возник спрос на частника, он тут как тут – Никита Демидов.
В 1719 году были приняты так называемые берг-привилегии. Россия объявила Горную свободу. Власть настроилась так и сяк поощрять частную инициативу в горном деле.
И заводы стали расти, как грибы. В том числе, и прежде всего, на Урале, на башкирских землях. Пик этой индустриализации пришелся на середину XVIII века. С 1744 по 1758 год, всего за четырнадцать лет, на территории Башкирии появилось 40 заводов.
Замечательно! Россия получила свое железо. И очень дешевое. И так много, что хватало и на вывоз. Европа, даже Англия со Швецией, приняла и признала русскую марку. Полный успех! Лучшего и не пожелать. Все довольны.
Самым продуктивным для горной отрасли стал 1759 год. И как раз в этом году Никита Демидов получил разрешение строить Азяш-Уфимский завод. Казалось бы, когда еще расширять производство, как не в пору, когда оно идет в гору. Но…
Года два завод на реке Уфе строился споро, а потом работа застряла. Не хватало рабочих рук. А те крестьяне, что были, загнанные в таежную глушь, роптали, отказывались работать. К тому же вдруг выяснилось, что земля под заводом – спорная. Подумаешь, казалось бы, – спорная… Когда Демидова останавливали какие-то споры? Но на этот раз – остановили. Плюс ко всему, откуда ни возьмись, – указ, запрещающий покупать к заводам крепостных крестьян. И тут же еще один, уже лично Демидову запрещающий строить Азяш-Уфимский завод. И в каких выражениях!.. «Часто реченного дворянина Демидова к строению… не допускать». В таких интонациях власть прежде с Демидовым не изъяснялась. Такое впечатление, что «часто реченный» Демидов всем надоел. Короче: то все позволялось, а теперь пошли запреты.
В 1770 году получил огласку проект Оренбургского губернатора И. А. Рейнсдорпа, в котором он доказывал правительству, что 40 заводов «является достаточным и что на этом надо остановиться». Губернатор предупреждает: «Если и дальше развивать строительство заводов в Оренбургском крае, то может наступить полное истребление лесов».
К концу XVIII века наступило разочарование Демидовыми, другими заводчиками и вообще частными заводами. И Демидовы покинули Урал. Их время кончилось.

С высоты лет можно только удивляться тому, что в России не ждали Пугачева. Что его бунт был будто бы вне логики. Что якобы он не имел причин. Ведь это были, можно сказать, годы процветания. И вдруг… Никто не хотел знать, что чем лучше заводам, тем хуже крестьянам. Что заводам было так хорошо именно потому, что так плохо было крестьянам. Что прибыли хозяев были так высоки, а железо так дешево именно потому, что крестьян обрекли на нищету.
Да, крестьяне несколько десятилетий терпели нужду, бесправие и гнет. И могло показаться, что будут терпеть всегда. Но, с другой стороны, не очень много ума надо, чтобы постигнуть ту простую истину, что крестьяне были поставлены в условия, которые нельзя назвать естественными, человеческими. Что это – временно. Что только временно можно иметь успех, привязав крестьян к заводам канатами, цепями и кандалами.
Так и случилось. Сначала крестьяне роптали, потом убегали, отказывались работать. А когда объявился Пугачев, все бросились к нему.
В огне пугачевской войны дотла сгорел и новенький, с иголочки, Азяш-Уфимский завод, затеянный, казалось бы, в пору подъема и процветания, а на самом деле обреченный на погибель. И он сгинул, о чем, кажется, никто не пожалел и даже не вспомнил.

Батыр Салават

После Салавата не осталось портрета, даже и словесного. Известно только, что был он невысок, черноглаз, чернобров, черноволос. В. Шишков увидел Салавата таким: «Бронзовый, скуластый, краснощекий, с горящими задором глазами, в цветном полосатом халате, на голове зеленый тюрбан».
Никто не знает, каков был Салават обличьем. Но это отнюдь не облегчало задачу писателей, художников, скульпторов, не давало им свободу увидеть батыра каким угодно. Наоборот, им оставалось одно: Салават должен явить собой обобщенный образ башкира. Так и есть, Салават Юлаев – символ Башкирии.
На Южном Урале легко обозначить географический ареал Салавата. Это северная оконечность хребтового веера, к которой примыкает степное межгорье: Малояз, Месягутово, Верхние Киги, Лаклы, Мурсалимкино, Усть-Катав, Катав-Ивановск, Сим, Ерал… Здесь – родина Салавата, здесь его корни.
Год рождения батыра точно не установлен: 1754 или 1752. В семье отца своего, старшины Юлая Азналина, человека, может быть, не очень богатого, но и не бедного, Салавата растили как воина. С ранних лет – джигитовка, борьба, стрельба из лука, соколиная охота. Впрочем, грамота тоже: коран, шариат. Салават рано услышал голос Аллаха, который призывал его освобождать свой народ. Народ же, в своих легендах, наделил его сказочной силой. Он мог одолеть медведя, он мог приволочь огромную сосну, вырвав ее с корнем. Седло его пятерым не поднять, лук его десятерым не натянуть.
В одной из своих песен Салават призывает: выходи на бой с врагом отважно, жизни не щадя, бросайся в бой!
А кто он, у башкир, враг? Русские? Значит, Салават Юлаев – башкирский националист? Да, разумеется, националист. Но – не радикал! Он различал национальное и классовое.
Да, он ненавидел русскую царицу, русских купцов и заводчиков. (Купец Твердышев отнял у его отца землю под Симский завод). Но он сражался за русского царя Петра III. И он казнил бая Абдуллу и бая Кусапая.
Салават сражался за свободу своего народа – против русских, вместе с русскими. Осадив Катавский завод, обращается к его жителям с такими словами: «Нам с вами, башкирам и русским, нельзя жить вне согласия и разорять друг друга, ибо мы все верноподданные его императорского величества государя нашего Петра Федоровича Третьего». Взяв Красноуфимск, Салават назначает атаманом Макара Попова. При штурме Кунгура Салават – во главе башкирских отрядов, а И. Кузнецов – во главе русских. При этом русские отдают башкирам 10 орудий с пушкарями. Салават сжег Симский завод, но перед этим «жителей тамошних, выведя всех в степь, отпустил». Крепостные рабочие Усть-Катавского завода встречали Салавата с хлебом и солью. Многие усть-катавцы вступили в его отряд. В походах рядом с ним И. Почиталин. С ним же он – на каторге. По преданию, была у Салавата русская жена Екатерина Михайловна, и у них даже родился сын.
А предали Салавата не русские, а башкиры, братья Абдусалямовы. Они же, схватив его, доставили к поручику Лесковскому.
Салават Юлаев принадлежит не только Башкирии, но и всей России. Доказать это просто: русские народные песни. Одна из них начинается так: «Салават наш был герой, смело он ходил на бой», а другая – так: «Ох, ты, гей еси, добрый молодец, молодой башкирин Салаватушка».
Разумеется, отряды Салавата не могли устоять против регулярных войск в прямых столкновениях. Сначала в сражении у Ерала, а позднее у Верхних Кигей (уже вместе с Пугачевым) Салават вынужден был отступить. У Михельсона была одна проблема – отыскать повстанцев, настигнуть их, завязать бой, а в бою перевес всегда был у него.
После того, как Пугачев ушел на Каму, на Волгу, и даже после его ареста, Салават продолжал партизанить в Уральских горах до поздней осени 1774 года. За ним гнались, но он был неуловим. На предложения покаяться он отвечал дерзкими налетами. Когда выпал снег, Салават распустил свой отряд, а сам решил переждать зиму на Урале или в «киргизской» степи. В конце ноября он был схвачен.
Семь месяцев следствия. Этапы: Уфа, Казань, Москва, Оренбург, опять Уфа. Допросы, пытки, очные ставки. Наконец, приговор – каторга на всю жизнь. Кроме того, порка кнутом: по 25 ударов на Симском заводе, в деревне Юлаевой, в деревне Лаклы и других местах, где Салават был популярен. После того заплечных дел мастеру Мартыну Суслову предстояло вырвать у Салавата ноздри и выжечь на лбу и щеках клейма.
Салават умер в сентябре 1800 года, отбыв на каторге в Рочервине (Эстония) 25 лет.
По некоторым сведениям, в январе 1774 года, когда Пугачев осаждал Оренбург, Салават со своей «шайкой», в которой, кроме башкир, было девять тысяч русских, осадил Челябу, но воеводе Веревкину удалось отстоять крепость до прихода Декалонга.
Сто лет после бунта в Башкирии ни один мальчик не был наречен Салаватом. Это имя было под запретом.

Перевоплощения французов в России

Я думаю, что в самом конце 1812 года французы должны были повесить Наполеона. Было, за что.
А за то, что Бонапарт в своем походе на Россию потерял «всего лишь» один ноль: он вторгся к нам, имея за спиной 500 тысяч солдат, а вернулся обратно с 50 тысячами обмороженных и покалеченных оборванцев. В битвах на русской земле он потерял 150 тысяч воинов. А еще свыше 300 тысяч человек бросил на погибель. И ничего. Французы Наполеона не только не повесили, не подняли на эшафот – они ему поклоняются.
К счастью, не все французы в России погибли. И что интересно, император хотел с помощью своих бравых гренадеров побороть русских казаков, а получилось – сами гренадеры стали казаками, в конечном итоге, русскими.
Доказываю сие. Был у Наполеона солдат Жан Жандр. В России, точнее, на Урале, он стал Иваном. У Ивана и уральской казачки в 1824 году родился сын, уже не Жан, а сразу Иван – Иван Иванович Жандр. Он вырос, дослужился до звания сотника, получил землю, укоренился в станице Кизильской. Позже там же появился еще один Жандр – Яков Иванович – уже помещик, владелец имения.
В 1850-х годах городничим Троицка был Александр Иванович де Макке, сын наполеоновского офицера и уфимской дворянки.
В станице Арсинской прочно, с огромным семейством, осел ветеран армии Наполеона Ауц, Илья Кондратьевич.
В 1815 году в Верхнеуральске обитали пять пленных французов – Антуан Берг, Шарль Жозеф Бушен, Жан Пьер Бинелон, Антуан Виклер и Эдуар Ланглуа. Они приняли российское подданство и стали казаками. К началу ХХ века в Оренбургском войске насчитывалось около 200 французов-казаков.
Где они теперь, те французы? И сколько в них осталось французского?

Об уральских декабристах

В основе очерка – выписки из книги М. Д. Рабиновича «Декабристы в Башкирии и Оренбургской губернии» и из других источников.

«Прапорщик 9-й артиллерийской бригады Алексей Васильевич Веденяпин Второй был членом общества Соединенных славян, ему было известно, что цель общества есть уничтожение самодержавия. А. В. Веденяпин с 10 авг. 1826 года по 31 янв. 1827 года был в Верхнеуральском гарнизонном батальоне».

«Поручик 9-й артиллерийской бригады Илья Михайлович Черноглазов, как и его сослуживец, был членом общества Соединенных славян. Он знал о подготовлявшемся выступлении, но практического участия в деятельности общества не принял и после смерти Александра I сознался своему полковнику в революционном прошлом. Николай I распорядился, не предавая Черноглазова суду, продержать его в Петропавловской крепости еще два года, после чего он был направлен в Верхнеуральский гарнизонный батальон. О поведении его было приказано ежемесячно докладывать царю».

«После смерти П. Е. Величко Оренбургское тайное общество возглавил Петр Михайлович Кудряшев.
П. М. Кудряшев родился в 1797 г. в Верхнеуральске в бедной солдатской семье. Он учился в Верхнеуральском сиротском отделении и в 1815 г. вступил в службу унтер-офицером. В 1817 г. он был назначен бригадным писарем, а в 1820 г. – аудитором 4-го Оренбургского линейного батальона с выслугой шести лет. В 1822 г. Кудряшев был переведен аудитором в штат Оренбургского ордонансгауза с одновременным исполнением обязанностей аудитора Кизильского гарнизонного батальона».

«Но, впочем, знай, что твой певец
В войне одно злодейство видит,
Душой и сердцем ненавидит
Железо, порох и свинец!
Я не пленяюсь шумной славой,
Я не хочу ее искать,
И ужасы войны кровавой
Я не желаю прославлять».

В декабре 1826 года в Оренбург был направлен провокатор И. Завалишин. Провал. 9 мая 1827 года Кудряшев скончался от апоплексического удара.

На гребне волны

Сейчас тут подвесной, на стальных канатах мост через Ай, а некогда, без малого три века назад, была пристань. От нее ничего не осталось. Ни следа. Ничего, кроме слова, в котором первая буква стала заглавной. И то ладно.
А ведь надо было додуматься, додуматься, а потом осмелиться, осмелиться, а потом решиться и – отсюда, из этого никому неведомого захолустья, отчалить, на бревенчатых плотах, по неверной воде, невесть куда – по Аю, по Уфе, по Белой, по Каме – к Волге, к Нижнему Новгороду, а то и к столице. Железо, уплывающее с пристани на реке Ай, в те годы было на виду у всей Европы.
Я чувствую острую необходимость увидеть на Пристани ту пристань, которая дала ей имя. Чтобы она, как в сказке, возникла из ничего – в яви, такой, какой была. Чтобы там, по Вильгельму Геннину , стоял дом надзирательский с конторой при нем, а там – кузница, а там – амбары «для лесных припасов, провианта, меди, канатов, железа», а там – амбар с погребом для пороха. И чтобы где-то, на воде или у воды, стояла коломенка-барка, «выконопаченная крепко пенькою и паклею и заваренная смолою». И чтобы на коломенке, как положено, все было разложено по своим местам – топоры, веретена, долота, оковы, скобели, деревянные ведра, якоря, а также, по Вильгельму Геннину, «для варенья каш по одному котлу на каменку да по одному тагану». И чтобы на коломенке, где будет денежная казна, «два каюта с замками – один управителю, а другой – для убору всяких путевых корованных снастей и припасов».
Сошлюсь на надежного свидетеля, на П. Палласа: «Саткинские заводы могут изготовлять ежегодно более 100 тысяч пудов полосного железа. Зимою отвозят оное за 35 верст к пристани над рекою Ай, где небольшая плотницкая деревня и плотбище основано, а оттоль весной во время большой воды по реке Ай отплывают известные плоскодонные суда коломенки, каждое с грузом 7 тысяч пудов, доставляют сие железо по рекам Уфе, Белой, Каме, Волге в надлежащие государственные пристани».
Пристань на реке Ай… Нет, сюда не приходили корабли.
Здесь же, на верфи, они рождались, каждый раз заново. И уходили отсюда раз и навсегда.
Караван на пристани – весенняя страда, жатва железного урожая. Целый год работы и – «Поднять якоря!»… В день отплытия каравана все, и млад, и стар, – на пристани. А что здесь? Проводы в лихую дорогу? Народный праздник? Пик труда? Его итог?
Это дано только однажды в году – когда весна поднимет воду в реке, а вода поднимет барки с железом. Но и весеннего половодья мало. Надо спустить еще воду с прудов, уловить волну, сесть на нее повыше, чтобы пронестись над порогами и мелями. Чем не серфинг?
Ай тем плох, что мелок, но тем хорош, что скор. И бескорыстен. Он не берет никакой денежной платы за провоз. Сто тысяч пудов переправить за тысячи верст – и все бесплатно. Река – сама дорога и сама тягло. Дорога, которая движется. Правда, она не прямая, а очень даже кривая. И своенравная. Река, по своему обыкновению, возьмет разгон, а впереди у нее стеной скала. Воде-то скала нипочем, а барке – как увернуться? Не зря утес между Кульметьево и Алексеевкой Разбойником назвали. А сколько таких «разбойников» на пути?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента