Девушки на фронте 1941 1945. Советские женщины в годы великой отечественной войны

Мы собрали для вас самые лучшие рассказы о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Рассказы от первого лица, не придуманные, живые воспоминания фронтовиков и свидетелей войны.

Рассказ о войне из книги священника Александра Дьяченко «Преодоление»

Я не всегда была старой и немощной, я жила в белорусской деревне, у меня была се­мья, очень хороший муж. Но пришли немцы, муж, как и другие мужчины, ушел в партизаны, он был их командиром. Мы, женщины, поддерживали своих мужчин, чем могли. Об этом ста­ло известно немцам. Они приехали в деревню рано утром. Выгнали всех из домов и, как ско­тину, погнали на станцию в соседний городок. Там нас уже ждали вагоны. Людей набивали в те­плушки так, что мы могли только стоять. Ехали с остановками двое суток, ни воды, ни пищи нам не давали. Когда нас наконец выгрузили из ваго­нов, то некоторые были уже не в состоянии дви­гаться. Тогда охрана стала сбрасывать их на зем­лю и добивать прикладами карабинов. А потом нам показали направление к воротам и сказали: «Бегите». Как только мы пробежали половину расстояния, спустили собак. До ворот добежали самые сильные. Тогда собак отогнали, всех, кто остался, построили в колонну и повели сквозь ворота, на которых по-немецки было написано: «Каждому - свое». С тех пор, мальчик, я не могу смотреть на высокие печные трубы.

Она оголила руку и показала мне наколку из ряда цифр на внутренней стороне руки, бли­же к локтю. Я знал, что это татуировка, у моего папы был на груди наколот танк, потому что он танкист, но зачем колоть цифры?

Помню, что еще она рассказывала о том, как их освобождали наши танкисты и как ей повезло дожить до этого дня. Про сам лагерь и о том, что в нем происходило, она не расска­зывала мне ничего, наверное, жалела мою детскую голову.

Об Освенциме я узнал уже позд­нее. Узнал и понял, почему моя соседка не мог­ла смотреть на трубы нашей котельной.

Мой отец во время войны тоже оказался на оккупированной территории. Досталось им от немцев, ох, как досталось. А когда наши по­гнали немчуру, то те, понимая, что подросшие мальчишки - завтрашние солдаты, решили их расстрелять. Собрали всех и повели в лог, а тут наш самолетик - увидел скопление людей и дал рядом очередь. Немцы на землю, а пацаны - врассыпную. Моему папе повезло, он убежал, с простреленной рукой, но убежал. Не всем тог­да повезло.

В Германию мой отец входил танкистом. Их танковая бригада отличилась под Берли­ном на Зееловских высотах. Я видел фотогра­фии этих ребят. Молодежь, а вся грудь в орде­нах, несколько человек - . Многие, как и мой папа, были призваны в действующую ар­мию с оккупированных земель, и многим было за что мстить немцам. Поэтому, может, и воева­ли так отчаянно храбро.

Шли по Европе, осво­бождали узников концлагерей и били врага, до­бивая беспощадно. «Мы рвались в саму Герма­нию, мы мечтали, как размажем ее траками гу­сениц наших танков. У нас была особая часть, даже форма одежды была черная. Мы еще сме­ялись, как бы нас с эсэсовцами не спутали».

Сразу по окончании войны бригада моего отца была размещена в одном из маленьких не­мецких городков. Вернее, в руинах, что от него остались. Сами кое-как расположились в подва­лах зданий, а вот помещения для столовой не было. И командир бригады, молодой полков­ник, распорядился сбивать столы из щитов и ставить временную столовую прямо на площа­ди городка.

«И вот наш первый мирный обед. Полевые кухни, повара, все, как обычно, но солдаты си­дят не на земле или на танке, а, как положено, за столами. Только начали обедать, и вдруг из всех этих руин, подвалов, щелей, как тараканы, начали выползать немецкие дети. Кто-то сто­ит, а кто-то уже и стоять от голода не может. Стоят и смотрят на нас, как собаки. И не знаю, как это получилось, но я своей простреленной рукой взял хлеб и сунул в карман, смотрю ти­хонько, а все наши ребята, не поднимая глаз друга на друга, делают то же самое».

А потом они кормили немецких детей, отда­вали все, что только можно было каким-то обра­зом утаить от обеда, сами еще вчерашние дети, которых совсем недавно, не дрогнув, насилова­ли, сжигали, расстреливали отцы этих немецких детей на захваченной ими нашей земле.

Командир бригады, Герой Советского Со­юза, по национальности еврей, родителей ко­торого, как и всех других евреев маленького бе­лорусского городка, каратели живыми закопа­ли в землю, имел полное право, как моральное, так и военное, залпами отогнать немецких «вы­родков» от своих танкистов. Они объедали его солдат, понижали их боеспособность, многие из этих детей были еще и больны и могли рас­пространить заразу среди личного состава.

Но полковник, вместо того чтобы стре­лять, приказал увеличить норму расхода про­дуктов. И немецких детей по приказу еврея кормили вместе с его солдатами.

Думаешь, что это за явление такое - Рус­ский Солдат? Откуда такое милосердие? Поче­му не мстили? Кажется, это выше любых сил - узнать, что всю твою родню живьем закопа­ли, возможно, отцы этих же детей, видеть кон­цлагеря с множеством тел замученных людей. И вместо того чтобы «оторваться» на детях и женах врага, они, напротив, спасали их, кор­мили, лечили.

С описываемых событий прошло несколь­ко лет, и мой папа, окончив военное училище в пятидесятые годы, вновь проходил военную службу в Германии, но уже офицером. Как-то на улице одного города его окликнул молодой немец. Он подбежал к моему отцу, схватил его за руку и спросил:

Вы не узнаете меня? Да, конечно, сейчас во мне трудно узнать того голодного оборванного мальчишку. Но я вас запомнил, как вы тог­да кормили нас среди руин. Поверьте, мы ни­когда этого не забудем.

Вот так мы приобретали друзей на Западе, силой оружия и всепобеждающей силой хри­стианской любви.

Живы. Выдержим. Победим.

ПРАВДА О ВОЙНЕ

Надо отметить, что далеко не на всех произвело убедительное впечатление выступление В. М. Молотова в первый день войны, а заключительная фраза у некоторых бойцов вызвала иронию. Когда мы, врачи, спрашивали у них, как дела на фронте, а жили мы только этим, часто слышали ответ: «Драпаем. Победа за нами… то есть у немцев!»

Не могу сказать, что и выступление И. В. Сталина на всех подействовало положительно, хотя на большинство от него повеяло теплом. Но в темноте большой очереди за водой в подвале дома, где жили Яковлевы, я услышал однажды: «Вот! Братьями, сестрами стали! Забыл, как за опоздания в тюрьму сажал. Пискнула крыса, когда хвост прижали!» Народ при этом безмолвствовал. Приблизительно подобные высказывания я слышал неоднократно.

Подъему патриотизма способствовали еще два фактора. Во-первых, это зверства фашистов на нашей территории. Сообщения газет, что в Катыни под Смоленском немцы расстреляли десятки тысяч плененных нами поляков, а не мы во время отступления, как уверяли немцы, воспринимались без злобы. Все могло быть. «Не могли же мы их оставить немцам», - рассуждали некоторые. Но вот убийство наших людей население простить не могло.

В феврале 1942 года моя старшая операционная медсестра А. П. Павлова получила с освобожденных берегов Селигера письмо, где рассказывалось, как после взрыва ручной фанаты в штабной избе немцев они повесили почти всех мужчин, в том числе и брата Павловой. Повесили его на березе у родной избы, и висел он почти два месяца на глазах у жены и троих детей. Настроение от этого известия у всего госпиталя стало грозным для немцев: Павлову любили и персонал, и раненые бойцы… Я добился, чтобы во всех палатах прочли подлинник письма, а пожелтевшее от слез лицо Павловой было в перевязочной у всех перед глазами…

Второе, что обрадовало всех, это примирение с церковью. Православная церковь проявила в своих сборах на войну истинный патриотизм, и он был оценен. На патриарха и духовенство посыпались правительственные награды. На эти средства создавались авиаэскадрильи и танковые дивизии с названиями «Александр Невский» и «Дмитрий Донской». Показывали фильм, где священник с председателем райисполкома, партизаном, уничтожает зверствующих фашистов. Фильм заканчивался тем, что старый звонарь поднимается на колокольню и бьет в набат, перед этим широко перекрестясь. Прямо звучало: «Осени себя крестным знамением, русский народ!» У раненых зрителей, да и у персонала блестели слезы на глазах, когда зажигался свет.

Наоборот, огромные деньги, внесенные председателем колхоза, кажется, Ферапонтом Головатым, вызывали злобные улыбки. «Ишь как наворовался на голодных колхозниках», - говорили раненые из крестьян.

Громадное возмущение у населения вызвала и деятельность пятой колонны, то есть внутренних врагов. Я сам убедился, как их было много: немецким самолетам сигнализировали из окон даже разноцветными ракетами. В ноябре 1941 года в госпитале Нейрохирургического института сигнализировали из окна азбукой Морзе. Дежурный врач Мальм, совершенно спившийся и деклассированный человек, сказал, что сигнализация шла из окна операционной, где дежурила моя жена. Начальник госпиталя Бондарчук на утренней пятиминутке сказал, что он за Кудрину ручается, а дня через два сигнальщика взяли, и навсегда исчез сам Мальм.

Мой учитель игры на скрипке Александров Ю. А., коммунист, хотя и скрыто религиозный, чахоточный человек, работал начальником пожарной охраны Дома Красной Армии на углу Литейного и Кировской. Он гнался за ракетчиком, явно работником Дома Красной Армии, но не смог рассмотреть его в темноте и не догнал, но ракетницу тот бросил под ноги Александрову.

Быт в институте постепенно налаживался. Стало лучше работать центральное отопление, электрический свет стал почти постоянным, появилась вода в водопроводе. Мы ходили в кино. Такие фильмы, как «Два бойца», «Жила-была девочка» и другие, смотрели с нескрываемым чувством.

На «Два бойца» санитарка смогла взять билеты в кинотеатр «Октябрь» на сеанс позже, чем мы рассчитывали. Придя на следующий сеанс, мы узнали, что снаряд попал во двор этого кинотеатра, куда выпускали посетителей предыдущего сеанса, и многие были убиты и ранены.

Лето 1942 года прошло через сердца обывателей очень грустно. Окружение и разгром наших войск под Харьковом, сильно пополнившие количество наших пленных в Германии, навели большое на всех уныние. Новое наступление немцев до Волги, до Сталинграда, очень тяжело всеми переживалось. Смертность населения, особенно усиленная в весенние месяцы, несмотря на некоторое улучшение питания, как результат дистрофии, а также гибель людей от авиабомб и артиллерийских обстрелов ощутили все.

У жены украли в середине мая мою и ее продовольственные карточки, отчего мы снова очень сильно голодали. А надо было готовиться к зиме.

Мы не только обработали и засадили огороды в Рыбацком и Мурзинке, но получили изрядную полосу земли в саду у Зимнего дворца, который был отдан нашему госпиталю. Это была превосходная земля. Другие ленинградцы обрабатывали другие сады, скверы, Марсово поле. Мы посадили даже десятка два глазков от картофеля с прилегающим кусочком шелухи, а также капусту, брюкву, морковь, лук-сеянец и особенно много турнепса. Сажали везде, где только был клочок земли.

Жена же, боясь недостатка белковой пищи, собирала с овощей слизняков и мариновала их в двух больших банках. Впрочем, они не пригодились, и весной 1943 года их выбросили.

Наступившая зима 1942/43 года была мягкой. Транспорт больше не останавливался, все деревянные дома на окраинах Ленинграда, в том числе и дома в Мурзинке, снесли на топливо и запаслись им на зиму. В помещениях был электрический свет. Вскоре ученым дали особые литерные пайки. Мне как кандидату наук дали литерный паек группы Б. В него ежемесячно входили 2 кг сахара, 2 кг крупы, 2 кг мяса, 2 кг муки, 0,5 кг масла и 10 пачек папирос «Беломорканал». Это было роскошно, и это нас спасло.

Обмороки у меня прекратились. Я даже легко всю ночь дежурил с женой, охраняя огород у Зимнего дворца по очереди, три раза за лето. Впрочем, несмотря на охрану, все до одного кочана капусты украли.

Большое значение имело искусство. Мы начали больше читать, чаще бывать в кино, смотреть кинопередачи в госпитале, ходить на концерты самодеятельности и приезжавших к нам артистов. Однажды мы с женой были на концерте приехавших в Ленинград Д. Ойстраха и Л. Оборина. Когда Д. Ойстрах играл, а Л. Оборин аккомпанировал, в зале было холодновато. Внезапно голос тихо сказал: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Желающие могут спуститься в бомбоубежище!» В переполненном зале никто не двинулся, Ойстрах благодарно и понимающе улыбнулся нам всем одними глазами и продолжал играть, ни на мгновение не споткнувшись. Хотя в ноги толкало от взрывов и доносились их звуки и тявканье зениток, музыка поглотила все. С тех пор эти два музыканта стали моими самыми большими любимцами и боевыми друзьями без знакомства.

К осени 1942 года Ленинград сильно опустел, что тоже облегчало его снабжение. К моменту начала блокады в городе, переполненном беженцами, выдавалось до 7 миллионов карточек. Весной 1942 года их выдали только 900 тысяч.

Эвакуировались многие, в том числе и часть 2-го Медицинского института. Остальные вузы уехали все. Но все же считают, что Ленинград смогли покинуть по Дороге жизни около двух миллионов. Таким образом, около четырех миллионов умерло (По официальным данным в блокадном Ленинграде умерло около 600 тысяч человек, по другим - около 1 миллиона. - ред.) цифра, значительно превышающая официальную. Далеко не все мертвецы попали на кладбище. Громадный ров между Саратовской колонией и лесом, идущим к Колтушам и Всеволожской, принял в себя сотни тысяч мертвецов и сровнялся с землей. Сейчас там пригородный огород, и следов не осталось. Но шуршащая ботва и веселые голоса убирающих урожай - не меньшее счастье для погибших, чем траурная музыка Пискаревского кладбища.

Немного о детях. Их судьба была ужасна. По детским карточкам почти ничего не давали. Мне как-то особенно живо вспоминаются два случая.

В самую суровую часть зимы 1941/42 года я брел из Бехтеревки на улицу Пестеля в свой госпиталь. Опухшие ноги почти не шли, голова кружилась, каждый осторожный шаг преследовал одну цель: продвинуться вперед и не упасть при этом. На Староневском я захотел зайти в булочную, чтобы отоварить две наши карточки и хоть немного согреться. Мороз пробирал до костей. Я стал в очередь и заметил, что около прилавка стоит мальчишка лет семи-восьми. Он наклонился и весь как бы сжался. Вдруг он выхватил кусок хлеба у только что получившей его женщины, упал, сжавшись в ко-1 мок спиной кверху, как ежик, и начал жадно рвать хлеб зубами. Женщина, утратившая хлеб, дико завопила: наверное, ее дома ждала с нетерпением голодная семья. Очередь смешалась. Многие бросились бить и топтать мальчишку, который продолжал есть, ватник и шапка защищали его. «Мужчина! Хоть бы вы помогли», - крикнул мне кто-то, очевидно, потому, что я был единственным мужчиной в булочной. Меня закачало, сильно закружилась голова. «Звери вы, звери», - прохрипел я и, шатаясь, вышел на мороз. Я не мог спасти ребенка. Достаточно было легкого толчка, и меня, безусловно, приняли бы разъяренные люди за сообщника, и я упал бы.

Да, я обыватель. Я не кинулся спасать этого мальчишку. «Не обернуться в оборотня, зверя», - писала в эти дни наша любимая Ольга Берггольц. Дивная женщина! Она многим помогала перенести блокаду и сохраняла в нас необходимую человечность.

Я от имени их пошлю за рубеж телеграмму:

«Живы. Выдержим. Победим».

Но неготовность разделить участь избиваемого ребенка навсегда осталась у меня зарубкой на совести…

Второй случай произошел позже. Мы получили только что, но уже во второй раз, литерный паек и вдвоем с женой несли его по Литейному, направляясь домой. Сугробы были и во вторую блокадную зиму достаточно высоки. Почти напротив дома Н. А. Некрасова, откуда он любовался парадным подъездом, цепляясь за погруженную в снег решетку, шел ребенок лет четырех-пяти. Он с трудом передвигал ноги, огромные глаза на иссохшем старческом лице с ужасом вглядывались в окружающий мир. Ноги его заплетались. Тамара вытащила большой, двойной, кусок сахара и протянула ему. Он сначала не понял и весь сжался, а потом вдруг рывком схватил этот сахар, прижал к груди и замер от страха, что все случившееся или сон, или неправда… Мы пошли дальше. Ну, что же большее могли сделать еле бредущие обыватели?

ПРОРЫВ БЛОКАДЫ

Все ленинградцы ежедневно говорили о прорыве блокады, о предстоящей победе, мирной жизни и восстановлении страны, втором фронте, то есть об активном включении в войну союзников. На союзников, впрочем, мало надеялись. «План уже начерчился, но рузвельтатов никаких»,- шутили ленинградцы. Вспоминали и индейскую мудрость: «У меня три друга: первый - мой друг, второй - друг моего друга и третий - враг моего врага». Все считали, что третья степень дружбы только и объединяет нас с нашими союзниками. (Так, кстати, и оказалось: второй фронт появился только тогда, когда ясно стало, что мы сможем освободить одни всю Европу.)

Редко кто говорил о других исходах. Были люди, которые считали, что Ленинград после войны должен стать свободным городом. Но все сразу же обрывали таких, вспоминая и «Окно в Европу», и «Медного всадника», и историческое значение для России выхода к Балтийскому морю. Но о прорыве блокады говорили ежедневно и всюду: за работой, на дежурствах на крышах, когда «лопатами отбивались от самолетов», гася зажигалки, за скудной едой, укладываясь в холодную постель и во время немудрого в те времена самообслуживания. Ждали, надеялись. Долго и упорно. Говорили то о Федюнинском и его усах, то о Кулике, то о Мерецкове.

В призывных комиссиях на фронт брали почти всех. Меня откомандировали туда из госпиталя. Помню, что только двубезрукому я дал освобождение, удивившись замечательным протезам, скрывавшим его недостаток. «Вы не бойтесь, берите с язвой желудка, туберкулезных. Ведь всем им придется быть на фронте не больше недели. Если не убьют, то ранят, и они попадут в госпиталь», - говорил нам военком Дзержинского района.

И действительно, война шла большой кровью. При попытках пробиться на связь с Большой землей под Красным Бором остались груды тел, особенно вдоль насыпей. «Невский пятачок» и Синявинские болота не сходили с языка. Ленинградцы бились неистово. Каждый знал, что за его спиной его же семья умирает с голоду. Но все попытки прорыва блокады не вели к успеху, наполнялись только наши госпитали искалеченными и умирающими.

С ужасом мы узнали о гибели целой армии и предательстве Власова. Этому поневоле пришлось поверить. Ведь, когда читали нам о Павлове и других расстрелянных генералах Западного фронта, никто не верил, что они предатели и «враги народа», как нас в этом убеждали. Вспоминали, что это же говорилось о Якире, Тухачевском, Уборевиче, даже о Блюхере.

Летняя кампания 1942 года началась, как я писал, крайне неудачно и удручающе, но уже осенью стали много говорить об упорстве наших под Сталинградом. Бои затянулись, подходила зима, а в ней мы надеялись на свои русские силы и русскую выносливость. Радостные вести о контрнаступлении под Сталинградом, окружении Паулюса с его 6-й армией, неудачи Манштейна в попытках прорвать это окружение давали ленинградцам новую надежду в канун Нового, 1943 года.

Я встречал Новый год с женой вдвоем, вернувшись часам к 11 в каморку, где мы жили при госпитале, из обхода по эвакогоспиталям. Была рюмка разведенного спирта, два ломтика сала, кусок хлеба грамм 200 и горячий чай с кусочком сахара! Целое пиршество!

События не заставили себя ждать. Раненых почти всех выписали: кого комиссовали, кого отправили в батальоны выздоравливающих, кого увезли на Большую землю. Но недолго бродили мы по опустевшему госпиталю после суматохи его разгрузки. Потоком пошли свежие раненые прямо с позиций, грязные, перевязанные часто индивидуальным пакетом поверх шинели, кровоточащие. Мы были и медсанбатом, и полевым, и фронтовым госпиталем. Одни стали на сортировку, другие - к операционным столам для бессменного оперирования. Некогда было поесть, да и не до еды стало.

Не первый раз шли к нам такие потоки, но этот был слишком мучителен и утомителен. Все время требовалось тяжелейшее сочетание физической работы с умственной, нравственных человеческих переживаний с четкостью сухой работы хирурга.

На третьи сутки мужчины уже не выдерживали. Им давали по 100 грамм разведенного спирта и посылали часа на три спать, хотя приемный покой завален был ранеными, нуждающимися в срочнейших операциях. Иначе они начинали плохо, полусонно оперировать. Молодцы женщины! Они не только во много раз лучше мужчин переносили тяготы блокады, гораздо реже погибали от дистрофии, но и работали, не жалуясь на усталость и четко выполняя свои обязанности.

В нашей операционной операции шли на трех столах: за каждым - врач и сестра, на все три стола - еще одна сестра, заменяющая операционную. Кадровые операционные и перевязочные сестры все до одной ассистировали на операциях. Привычка работать по много ночей подряд в Бехтеревке, больнице им. 25-го Октября и на «скорой помощи» меня выручила. Я выдержал это испытание, с гордостью могу сказать, как женщины.

Ночью 18 января нам привезли раненую женщину. В этот день убило ее мужа, а она была тяжело ранена в мозг, в левую височную долю. Осколок с обломками костей внедрился в глубину, полностью парализовав ей обе правые конечности и лишив ее возможности говорить, но при сохранении понимания чужой речи. Женщины-бойцы попадали к нам, но не часто. Я ее взял на свой стол, уложил на правый, парализованный бок, обезболил кожу и очень удачно удалил металлический осколок и внедрившиеся в мозг осколки кости. «Милая моя, - сказал я, кончая операцию и готовясь к следующей, - все будет хорошо. Осколок я достал, и речь к вам вернется, а паралич целиком пройдет. Вы полностью выздоровеете!»

Вдруг моя раненая сверху лежащей свободной рукой стала манить меня к себе. Я знал, что она не скоро еще начнет говорить, и думал, что она мне что-нибудь шепнет, хотя это казалось невероятным. И вдруг раненая своей здоровой голой, но крепкой рукой бойца охватила мне шею, прижала мое лицо к своим губам и крепко поцеловала. Я не выдержал. Я не спал четвертые сутки, почти не ел и только изредка, держа папироску корнцангом, курил. Все помутилось в моей голове, и, как одержимый, я выскочил в коридор, чтобы хоть на одну минуту прийти в себя. Ведь есть же страшная несправедливость в том, что женщин - продолжательниц рода и смягчающих нравы начала в человечестве, тоже убивают. И вот в этот момент заговорил, извещая о прорыве блокады и соединении Ленинградского фронта с Волховским, наш громкоговоритель.

Была глубокая ночь, но что тут началось! Я стоял окровавленный после операции, совершенно обалдевший от пережитого и услышанного, а ко мне бежали сестры, санитарки, бойцы… Кто с рукой на «аэроплане», то есть на отводящей согнутую руку шине, кто на костылях, кто еще кровоточа через недавно наложенную повязку. И вот начались бесконечные поцелуи. Целовали меня все, несмотря на мой устрашающий от пролитой крови вид. А я стоял, пропустил минут 15 из драгоценного времени для оперирования других нуждавшихся раненых, выдерживая эти бесчисленные объятия и поцелуи.

Рассказ о Великой Отечественной войне фронтовика

1 год назад в этот день началась война, разделившая историю не только нашей страны, а и всего мира на до и после . Рассказывает участник Великой Отечественной войны Марк Павлович Иванихин, председатель Совета ветеранов войны, труда, Вооруженных сил и правоохранительных органов Восточного административного округа.

– – это день, когда наша жизнь переломилась пополам. Было хорошее, светлое воскресенье, и вдруг объявили о войне, о первых бомбежках. Все поняли, что придется очень многое выдержать, 280 дивизий пошли на нашу страну. У меня семья военная, отец был подполковником. За ним сразу пришла машина, он взял свой «тревожный» чемодан (это чемодан, в котором всегда наготове было самое необходимое), и мы вместе поехали в училище, я как курсант, а отец как преподаватель.

Сразу все изменилось, всем стало понятно, что эта война будет надолго. Тревожные новости погрузили в другую жизнь, говорили о том, что немцы постоянно продвигаются вперед. Этот день был ясный, солнечный, а под вечер уже началась мобилизация.

Такими остались мои воспоминания, мальчишки 18-ти лет. Отцу было 43 года, он работал старшим преподавателем в первом Московском Артиллерийском училище имени Красина, где учился и я. Это было первое училище, которое выпустило в войну офицеров, воевавших на «Катюшах». Я всю войну воевал на «Катюшах».

– Молодые неопытные ребята шли под пули. Это была верная смерть?

– Мы все-таки многое умели. Еще в школе нам всем нужно было сдать норматив на значок ГТО (готов к труду и обороне). Тренировались почти как в армии: нужно было пробежать, проползти, проплыть, а также учили перевязывать раны, накладывать шины при переломах и так далее. Хоть , мы немного были готовы защищать свою Родину.

Я воевал на фронте с 6 октября 1941 по апрель 1945 г. Участвовал в сражениях за Сталинград, и от Курской Дуги через Украину и Польшу дошел до Берлина.

Война – это ужасное испытание. Это постоянная смерть, которая рядом с тобой и угрожает тебе. У ног рвутся снаряды, на тебя идут вражеские танки, сверху к тебе прицеливаются стаи немецких самолетов, артиллерия стреляет. Кажется, что земля превращается в маленькое место, где тебе некуда деться.

Я был командиром, у меня находилось 60 человек в подчинении. За всех этих людей надо отвечать. И, несмотря на самолеты и танки, которые ищут твоей смерти, нужно держать и себя в руках, и держать в руках солдат, сержантов и офицеров. Это выполнить сложно.

Не могу забыть концлагерь Майданек. Мы освободили этот лагерь смерти, увидели изможденных людей: кожа и кости. А особенно помнятся детишки с разрезанными руками, у них все время брали кровь. Мы увидели мешки с человеческими скальпами. Увидели камеры пыток и опытов. Что таить, это вызвало ненависть к противнику.

Еще помню, зашли в отвоеванную деревню, увидели церковь, а в ней немцы устроили конюшню. У меня солдаты были из всех городов советского союза, даже из Сибири, у многих погибли отцы на войне. И эти ребята говорили: «Дойдем до Германии, семьи фрицев перебьем, и дома их сожжем». И вот вошли мы в первый немецкий город, бойцы ворвались в дом немецкого летчика, увидели фрау и четверо маленьких детей. Вы думаете, кто-то их тронул? Никто из солдат ничего плохого им не сделал. Русский человек отходчив.

Все немецкие города, которые мы проходили, остались целы, за исключением Берлина, в котором было сильное сопротивление.

У меня четыре ордена. Орден Александра Невского, который получил за Берлин; орден Отечественной войны I-ой степени, два ордена Отечественной войны II степени. Также медаль за боевые заслуги, медаль за победу над Германией, за оборону Москвы, за оборону Сталинграда, за освобождение Варшавы и за взятие Берлина. Это основные медали, а всего их порядка пятидесяти. Все мы, пережившие военные годы, хотим одного - мира. И чтобы ценен был тот народ, который одержал победу.

Фото Юлии Маковейчук

Работу выполнила
Учитель истории и
обществознания
МОУ « ТСШ №2 имени
А. С. Пушкина»
ТИДВА ОЛЬГА
ИВАНОВНА

В мир приходит
женщина, чтоб
свечу зажечь.
В мир приходит
женщина, чтоб
очаг беречь.
В мир приходит
женщина, чтоб
любимой быть.
В мир приходит
женщина, чтоб
детей родить.

Женщина и война... Оба эти
слова женского рода, но как
же они несовместимы...
Женщинам грозных
сороковых пришлось спасать
мир. Трудно найти слова,
достойные того подвига, что
они совершили, и судьбы их
не измерить привычной
мерой.

Советские
Женщины
Великой
годов
Отечественной
войны1941 – 1945

«..все предыдущее бледнеет
перед великой эпопеей нынешней
войны, перед героизмом и
жертвенностью советских
женщин, проявляющих
гражданскую доблесть, выдержку
при потере любимых и энтузиазм в
борьбе с такой силой и, я бы
сказал, величественностью, каких
никогда не наблюдалось в
прошлом…» М. И. Калинин

Эмбле
ма
урока

Советские женщины совершили бессмертный подвиг
во имя Родины в тылу страны. Преодолевая
величайшие трудности военных лет, не щадя сил,
они делали все, чтобы обеспечить фронт тем, что
требовалось для победы над врагом. Женщины
собирали средства в фонд обороны страны,
продукты и одежду для населения, пострадавшего
от оккупантов, становились донорами. На
протяжении войны женщины тыла держали связь с
воинами Красной Армии, проявляя постоянную
заботу о них и их семьях. Посылая воинам подарки,
патриотические письма, совершая поездки с
делегациями на фронт, они оказывали на
защитников Родины и моральное влияние,
воодушевляли их на новые боевые подвиги.

Советские женщины, как равноправные члены
социалистического государства, были в годы
Великой Отечественной войны и
равноправными его защитниками. Женщины и
девушки служили в рядах Красной Армии,
участвовали в партизанском движении,
принимали самое непосредственное и
деятельное участие в изгнании оккупантов с
советской земли и в полном их разгроме. В
ряды вооруженных защитников
социалистического Отечества встали женщины
всех профессий, возрастов и национальностей.
«Образ женщины в то время стал символом
матери­Родины, звавшей на разгром
вторгшихся в нашу страну фашистских орд»

Родина, советский народ, все прогрессивное
человечество высоко оценили ратные н
трудовые подвиги женщин Страны Советов.
Их вклад в победу над фашизмом будет
всегда служить вдохновляющим примером
высокого патриотизма. Спустя 20 лет в
докладе, посвященном победе над
гитлеровской Германией, Генеральный
секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев говорил:
«С такой силой, как в дни войны, никогда не
проявлялись величие духа и несгибаемость
воли наших советских женщин, их
преданность, верность, любовь к Отчизне, их
безграничное упорство в труде и героизм на
фронте»

Первыми на службу в Красную Армию заступили
женщины­ медработники: развёртывались медсанбаты,
полевые подвижные госпитали, эвакогоспитали и
санитарные эшелоны, в которых служили молоденькие
медсёстры, врачи и санитарки. Потом в Красную Армию
военкомы стали призывать связисток, телефонисток,
радисток. Дошло до того, что почти все зенитные части
были укомплектованы девушками и молодыми
незамужними женщинами в возрасте от 18 до 25 лет.
Стали формироваться женские авиационные полки. К
1943­му году в Красной Армии служили в разное время
от 2 до 2.5 миллионов девушек и женщин.
Военкомы призывали в армию самых здоровых, самых
образованных, самых красивых девушек и молодых
женщин. Все они показали себя очень хорошо: это были
храбрые, очень стойкие, выносливые, надёжные бойцы
и командиры, были награждены боевыми орденами и
медалями за храбрость и отвагу, проявленную в бою.

Полковник Валентина
Степановна Гризодубова,
Герой Советского Союза,
командовала
авиационной
бомбардировочной
дивизией дальнего
действия. Это её 250
бомбардировщиков ИЛ ­
4 вынудили в июле­
августе 1944 года
капитулировать
Финляндию.

1 августа 1943 года погибла в
воздушном бою. Её останки были
найдены лишь в 1979 году и
захоронены в братской могиле возле
деревни Дмитриевка Шахтерского
района. Указом Президента СССР от 5
мая 1990 года посмертно удостоена
звания Героя Советского Союза. На
борту её истребителя был нарисован
цветок – Белая лилия. Однажды полк
возвращался с боевого задания, Белая
Лилия летела замыкающей – такой
чести удостаиваются только самые
опытные лётчики. Немецкий
истребитель Ме­109 караулил её,
спрятавшись в облаке. Дал по Белой
Лилии очередь и снова скрылся в
облаке. Раненная, она развернула
самолёт и бросилась за немцем.
Обратно она не вернулась…
Литвяк Лидия
Владимировна ­ самая
результативная
женщина ­ авиатор 2­й
Мировой. Совершила
около 150 боевых
вылетов, в воздушных
боях сбила лично 6
самолётов и 1 аэростат
наблюдения.

В феврале 1943 году в бою за станцию
Горшечное Курской области, пытаясь
оказать помощь раненому командиру
взвода, сама была тяжело ранена: ей
перебило ноги. В это время немцы
перешли в контратаку. Туснолобова
попыталась притвориться мёртвой, но
один из немцев заметил её, и ударами
сапог и приклада попытался добить
санитарку. Ночью, подающая признаки
жизни санитарка была обнаружена
разведгруппой, перенесена в
расположение советских войск и на третий
день доставлена в полевой госпиталь. У
неё были отморожены кисти рук и нижние
части ног, пришлось ампутировать. Вышла
из госпиталя на протезах и с протезами
рук. Но не пала духом.
Поправилась. Вышла замуж. Родила троих
детей и вырастила их. Правда, растить
детей ей помогала её мама. Скончалась в
1980 году в возрасте 59 лет.
Санинструктор полка
медицинская сестра
Зина Туснолобова
воевала в стрелковом
полку на
Калининском фронте
под Великими
Луками. Шла в первой
цепи вместе с
бойцами,
перевязывала
раненых.

И вот я инвалид. Недавно я научилась
писать. Это письмо я пишу обрубком
правой руки, которая отрезана выше
локтя. Мне сделали протезы, и, может
быть, я научусь ходить. Если бы я хотя
бы ещё один раз могла взять в руки
автомат, чтобы расквитаться с
фашистами за кровь. За муки, за мою
исковерканную жизнь! Мне очень
тяжело. В двадцать три года оказаться в
таком положении, в каком оказалась я…
Эх! Не сделано и десятой доли того, о
чём мечтала, к чему стремилась… Но я не
падаю духом. Я верю в себя, верю в
свои силы, верю в вас, мои дорогие! Я
верю, в то, что Родина не оставит меня.
Я живу надеждой, что горе мое не
останется неотомщённым, что немцы
дорого заплатят за мои муки, за
страдания моих близких. И я прошу вас,
родные: когда пойдете на штурм,
вспомните обо мне!
Письмо Зинаиды
зачитывали солдатам в
частях перед штурмом
Полоцка: Отомстите за
меня! Отомстите за мой
Родной Полоцк! Пусть
это письмо дойдет до
сердца каждого из вас.
Это пишет человек,
которого фашисты
лишили всего - счастья,
здоровья, молодости.

Москва, Кремль Председателю
Государственного Комитета обороны.
Верховному Главнокомандующему.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
В боях за Родину погиб мой муж -
полковой комиссар Октябрьский Илья
Федотович. За его смерть, за смерть всех
советских людей, замученных
фашистскими варварами, хочу отомстить
фашистским собакам, для чего внесла в
госбанк на построение танка все свои
личные сбережения - 50 000 рублей. Танк
прошу назвать «Боевая подруга» и
направить меня на фронт в качестве
водителя этого танка. Имею специальность
шофёра, отлично владею пулемётом,
являюсь ворошиловским стрелком.
Шлю Вам горячий привет и желаю
здравствовать долгие, долгие годы на
страх врагам и на славу нашей Родины.
На фронте в 1941
году сражался на Т­
34 командир роты
танкист капитан
Октябрьский.
Погиб смертью
храбрых в августе
1941. Оставшаяся в
тылу молодая жена
Мария Октябрьская
решила отомстить
немцам за гибель
своего мужа.

Лишь спустя много лет после войны
старший сержант из 56­й танковой
бригады Катя Петлюк узнала историю
рождения своего танка: оказывается, он
был построен на деньги омских детей­
дошкольников, которые, желая помочь
Красной Армии, отдали на строительство
боевой машины свои накопленные на
игрушки и куклы. В письме к верховному
Главнокомандующему они просили
назвать танк «Малютка». Дошкольники
Омска собрали 160 886 рублей…
Через пару лет Катя уже вела в бой танк
«Т­70» (с «Малюткой» все же пришлось
расстаться). Участвовала в битве за
Сталинград, а затем в составе Донского
фронта в окружении и разгроме
гитлеровских войск. Участвовала в
сражении на Курской дуге, освобождала
левобережную Украину. Была тяжело
ранена – в 25 лет стала инвалидом 2­й
группы.
Катя Петлюк –
одна из девятнадцати
женщин, чьи нежные
руки водили танки на
врага. Катя была
командиром лёгкого
танка Т­60 на Юго­
Западном фронте
западнее Сталинграда.
На нём было выведено
необычное – «Малютка».

Родилась в городе Белая Церковь на
Украине. По национальности Людмила
Павличенко ­ русская Добровольцем ушла
на фронт в июне 1941 года. Участвовала в
обороне Одессы и Севастополя. В июне
1942 года Людмила Павличенко была
ранена, после этого в боевых действиях
участия не принимала. После ранения
ездила в составе делегации в США и
Канаду. На выступлении в Чикаго
Людмила Павличенко сказала:
«Джентльмены! Мне двадцать пять лет. На
фронте я уже успела уничтожить 309
фашистских захватчиков. Не кажется ли
вам, джентльмены, что вы слишком долго
прячетесь за моей спиной?!» После
возвращения на Родину Людмила стала
инструктором в снайперской школе
«Выстрел», где подготовила десятки
хороших снайперов.
Людмила
Павличенко ­
уничтожила 309 солдат
и офицеров
противника, среди них
36 снайперов.
Людмила Павличенко
­ Герой Советского
Союза.

Женщины – актёры,
принимавшие
активное участие
в Великой
Отечественной
войне

Зоя Василькова
Участница
Великой
Отечественной
войны. На войну
ушла
добровольцем в
17 лет. В боях
была ранена,
контужена.

Гуля Королева
Санинструктор, участница
Великой Отечественной войны.
Ушла добровольцем на фронт в
медико­санитарный батальон
280­го стрелкового полка.
Погибла 23 ноября 1942 года
возле хутора Паньшино, под
Сталинградом. Во время боя за
высоту 56,8 вынесла с поля боя
50 раненых бойцов, а когда был
убит командир, подняла бойцов
в атаку, первая ворвалась во
вражеский окоп, несколькими
бросками гранат уничтожила 15
солдат и офицеров противника.
Была смертельно ранена, но
продолжала вести бой, пока не
подоспело подкрепление.
Награждена орденом Красного
Знамени (посмертно).

Евгения
Козырева
Участниц
а Великой
Отечестве
нной
войны, на
фронт
ушла
добровол
ьцем.

Я родилась 20 мая 1926 года в селе Покровка Волоконовского района Курской области, в семье служащего. Отец работал секретарем сельского совета, бухгалтером совхоза «Таврический», мать - неграмотная крестьянка из бедной семьи, полусирота, была домохозяйка. В семье было 5 детей, я была старшей. До войны наша семья часто голодала. Особенно трудными были 1931 и 1936 годы. Жители села в эти годы съели растущую вокруг траву; лебеду, рогозу, корешки тмина, ботву картошки, щавель, ботву свеклы, катран, сиргибуз и др. В эти годы были страшные очереди за хлебом, ситцем, спичками, мылом, солью. Только в 1940 году жить стало легче, сытнее, веселее.

В 1939 году уничтожили совхоз, умышленно признали вредным. Отец стал работать на Ютановской государственной мельнице бухгалтером. Семья уехала из Покровки в Ютановку. В 1941 году я окончила 7 классов Ютановской средней школы. Родители перебрались в свое родное село, в свой домик. Здесь и застала нас Великая Отечественная война 1941-1945 годов. Хорошо помню такое знамение. 15 (или 16) июня вечером вместе с другими подростками нашей улицы пошли встречать возвращающийся с пастбища скот. У колодца собрались встречающие. Вдруг одна из женщин, взглянув на заходящее солнце, закричала: «Смотрите, что это на небе?» Еще не полностью солнечный диск опустился за горизонт. За линией горизонта запылали три огромных огненных столба. «Что же будет?» Старуха Кожина Акулина Васильевна, повитуха села, сказала: «Готовьтесь, бабоньки, к страшному. Будет война!». Откуда знала эта старая женщина, что война грянет очень скоро.

Там и объявили всем, что на нашу Родину напала фашистская Германия. А ночью потянулись подводы с мужчинами, получившими повестки о призыве на войну в районный центр, в военкомат. День и ночь в деревне слышался вой, плач женщин и стариков, провожавших на фронт своих кормильцев. В течение 2-х недель на фронт были отправлены все молодые мужчины.

Мой отец получил повестку 4 июля 1941 года, а 5 июля, в воскресенье, мы простились с отцом, и он отправился на фронт. Потянулись тревожные дни, в каждом доме ждали весточки от отцов, братьев, друзей, женихов.

На долю моей деревни выпала особо тяжелая доля из-за ее географического положения. Шоссейная дорога стратегического значения, соединяющая Харьков с Воронежем, проходит через нее, разделял на две части Слободу и Новоселовку.

От улицы Заречной, где жила моя семья в доме № 5, шел подъем в гору, довольно круто. И уже осенью 1941 года это шоссе беспощадно бомбили прорвавшиеся через линию фронта фашистские стервятники.

Дорога была забита до отказа двигавшимися на восток, к Дону. Шли армейские части, выбравшиеся из хаоса войны: оборванные, грязные красноармейцы, шла техника, в основном, полуторки - автомашины за боеприпасами, шли беженцы (тогда их называли эвакуированными), гнали с западных областей нашей Родины стада коров, отары овец, табуны лошадей. Этим потоком уничтожался урожай. На наших домах никогда не было замков. Воинские части располагались по велению командиров. Открывалась дверь в дом, и командир спрашивал: «Бойцы есть?». Если ответ: «Нет!» или «Уже ушли», то входили человек 20 и более и валились от усталости на пол, сразу засыпали. Вечером в каждой избе хозяйки варили в 1,5-2-ведерных чугунах картошку, свеклу, суп. Будили спавших бойцов и предлагали поужинать, но не у всех порой хватало сил подняться, чтобы поесть. А когда начались осенние дожди, то с уставших спящих бойцов снимали мокрые, грязные обмотки, сушили их у печки, потом разминали грязь и вытряхивали. У печки сушили шинели. Жители нашего села помогали, чем могли: немудреными продуктами, лечением, парили ноги бойцам и т.д.

В конце июля 1941 года нас направили на сооружение оборонительного рубежа, за селом Борисовка, Волче-Александровского сельсовета. Август был теплым, людей на окопах было видимо-невидимо. Окопники ночевали в сараях трех сел, с собой из дома брали сухари и сырую картошку, 1 стакан пшена и 1 стакан фасоли на 10 дней. На окопах нас не кормили, посылали на 10 дней, потом отпускали домой помыться, починить одежду и обувь, помочь семье и по истечении 3-х дней опять явиться для выполнения тяжелых земляных работ.

Однажды 25 человек покровцев отпустили домой. Когда прошли по улицам райцентра и вышли на окраину, увидели огромное пламя, охватившее дорогу, по которой мы должны идти в наше село. Страх, ужас овладели нами. Мы приближались, а пламя бросалось, кружилось с треском, воем. Горела пшеница с одной стороны и ячмень с другой стороны дороги. Длина полей до 4-х километров. Зерно, сгорая, такой издает треск, как звук строчащего пулемета. Дым, гарь. Старшие женщины повели нас в обход через Ассикову балку. Дома нас спрашивали, что горит в Волокановке, мы сказали, что горят на корню пшеница, ячмень - одним словом, горит неубранный хлеб. А убирать было некому, трактористы, комбайнеры ушли на войну, рабочий скот и технику угнали на восток к Дону, единственную полуторку и коней взяли в армию. Кто поджег? С какой целью? Зачем? - до сих пор никто не знает. Но из-за пожаров на полях район остался без хлеба, без зерна на посев.

1942, 1943, 1944 года были очень тяжелыми для сельчан.

В село не подвозили ни хлеба, ни соли, ни спичек, ни мыла, ни керосина. В селе не было радио, о состоянии военных действий узнавали из уст беженцев, бойцов и просто всяких болтунов. Осенью копать окопы было невозможно, так как чернозем (до 1-1,5 м) размокал и тащился за ногами. Нас посылали на очистку, выравнивание шоссейной дороги. Нормы были тоже тяжелые: на 1 человека 12 метров в длину, при ширине 10-12 метров. Война приближалась к нашему селу, бои шли за Харьков. Зимой прекратился поток беженцев, а армейские части шли ежедневно, одни на фронт, другие на отдых - в тыл… Зимой, как и в другие времена года, вражеские самолеты прорывались и бомбили движущиеся по дороге машины, танки, армейские части. Не было дня, чтобы не подвергались бомбежке города нашей области - Курск, Белгород, Короча, Старый Оскол, Новый Оскол, Валуйки, Расторная, чтобы враги не бомбили аэродромы. Большой аэродром располагался в 3-3,5 километрах от нашего села. Летчики жили в домах сельчан, питались в столовой, расположенной в здании семилетней школы. В моей семье жил летчик офицер Николай Иванович Леонов, уроженец Курска. Мы провожали его на задания, прощались, а мама благословляла, желая вернуться живым. В это время Николай Иванович вел розыск своей семьи, потерявшейся при эвакуации. Впоследствии велась переписка с моей семьей от которой я узнала, что Николай Иванович получил звание Героя Советского Союза, нашел жену и старшую дочь, а маленькую дочь так и не нашел. Когда не вернулся с задания летчик Николай Черкасов, все село оплакивало его гибель.

До весны и осени 1944 года поля нашего села не засевались, не было семян, не было живого тягла, техники, а обработать и засеять поля старухи, малолетки были не в силах. Кроме этого, мешала насыщенность полей минами. Поля заросли непроходимыми бурьянами. Население было обречено на полуголодное существование, в основном питались свеклой. Ее заготовили с осени 1941 года в глубокие ямы. Свеклой подкармливали и бойцов Красной Армии, и заключенных, находящихся в Покровском концлагере. В концлагере, на окраине села, было до 2 тысяч пленных советских солдат. Конец августа - начало сентября 1941 года мы копали окопы и строили блиндажи вдоль железной дороги от Волоконовки до станции Староивановка.

На рытье окопов шли способные трудиться, в селе оставалось нетрудоспособное население.

По истечении 10 дней окопников отпустили на три дня домой. В начале сентября 1941 года я пришла домой, как все мои подруги по окопам. На второй день я вышла во двор, меня окликнул старик-сосед: «Тань, ты пришла, а твои подруги Нюра и Зина уехали, эвакуировались». Я в чем была, босая, в одном платьишке побежала на гору, на шоссейную дорогу, догонять подруг, не узнав даже, когда они уехали.

Группами шли беженцы, солдаты. Я бросалась от одной группы к другой, плакала и звала подруг. Меня остановил пожилой боец, напоминавший мне отца. Он расспросил меня, куда, зачем, к кому я бегу, есть ли у меня документы. А потом грозно сказал: «Марш домой, к маме своей. Если меня обманешь, то я тебя найду и пристрелю». Я испугалась и помчалась назад по обочине дороги. Прошло столько времени, а мне и теперь удивительно, где взялись тогда силы. Подбежав к огородам нашей улицы, пошла к матери моих подруг, чтобы убедиться, что они уехали. Подруги мои уехали - это была для меня горькая правда. Поплакав, решила, что надо возвращаться домой и побежала по огородам. Меня встретила бабушка Аксинья и начала стыдить, что я не берегу урожай, топчу, и позвала меня к себе поговорить. Я ей рассказываю про свои злоключения. Плачу… Вдруг слышим звук летящих фашистских самолетов. А бабушка увидела, что самолеты делают какие-то маневры, и из них летят… бутылки! (Так, крича, сказала бабушка). Схватив меня за руку, она направилась в кирпичный подвал соседского дома. Но только мы шагнули из сеней бабушкиного дома, как раздалось много взрывов. Мы побежали, бабушка впереди, я сзади, и только добежали до середины огорода соседки, как бабушка упала на землю, и на ее животе появилась кровь. Я поняла, что бабушка ранена, и с криком побежала через три усадьбы к своему дому, надеясь найти и взять тряпки для перевязки раненой. Прибежав к дому, я увидела, что крыша дома сорвана, выбиты все оконные рамы, везде осколки стекол, из 3-х дверей на месте только одна перекошенная дверь на единственной петле. В доме ни души. От ужаса бегу к погребу, а там был у нас под вишней окоп. В окопе были мама, сестренки мои и братик.

Когда прекратились разрывы бомб и раздался звук сирены отбоя, мы все вышли из окопа, я попросила маму дать мне тряпки, чтобы перевязать бабушку Ксюшу. Мы с сестренками побежали туда, где лежала бабушка. Она была окружена людьми. Какой-то солдат снял с себя поддевку и накрыл тело бабушки. Ее похоронили без гроба на краю ее картофельного огорода. Дома нашего села оставались без стекол, без дверей вплоть до 1945 года. Когда война подходила к завершению, стали понемногу по спискам давать стекло, гвозди. Я продолжала в теплую погоду копать окопы, как все взрослые односельчане, в слякоть чистить шоссейную дорогу.

В 1942 году мы копали глубокий противотанковый ров между нашим селом Покровкой и аэродромом. Там со мной случилась беда. Меня послали наверх разгрести землю, под моими ногами земля поползла, и я не удержалась и упала с 2-метровой высоты на дно окопа, получила сотрясение мозга, сдвиг дисков позвоночника и травму правой почки. Лечили домашними средствами, через месяц я вновь работала на этом же сооружении, но мы не успели его закончить. Войска наши отступали с боями. Сильные бои были за аэродром, за мою Покровку.

1 июля 1942 года в Покровку вошли немецко-фашистские солдаты. Во время боев и размещения фашистских частей на лугу, по берегу речонки Тихой Сосны и на наших огородах, мы находились в погребах, изредка выглядывали узнать, что там на улице творится.

Под музыку губных гармошек, холеные фашисты проверяли наши дома, а потом, сняв военную форму и вооружившись палками, стали гоняться за курами, убивали и жарили их на вертелах. Вскоре в селе не осталось ни единой курицы. Приехала другая воинская часть фашистов и сожрала уток и гусей. Ради потехи фашисты перо птиц разбрасывали по ветру. За неделю село Покровка покрылось покрывалом из пуха и перьев. Село выглядело белым, как после выпавшего снега. Потом фашисты сожрали свиней, овец, телят, не тронули (а может не успели) старых коров. У нас была коза, коз не брали, а насмехались над ними. Фашисты стали строить вокруг горы Дедовская Шапка руками заключенных в концлагере пленных советских солдат обводную дорогу.

Землю - толстый слой чернозема грузили на автомашины и увозили, говорили, что землю грузили на платформы и отправляли в Германию. В Германию на каторжный труд отправляли много молодых девушек, за сопротивление расстреливали, пороли.

Каждую субботу к 10 часам в комендатуру нашего села должны были являться наши сельские коммунисты. Среди них был и Дудоладов Куприян Куприянович, бывший председатель сельского Совета. Мужчина двухметрового роста, заросший бородой, больной, опираясь на палочку, он шел к комендатуре. Женщины всегда спрашивали: «Ну что, Дудолад, уже пошел домой из комендатуры?» Как будто по нему проверялось время. Одна из суббот стала для Куприяна Куприяновича последней, из комендатуры он не возвратился. Что сделали с ним фашисты неизвестно по сей день. В один из осенних дней 1942 года в село пришла женщина, покрытая клетчатым платком. Ее определили на ночлег, а ночью ее забрали фашисты и расстреляли за селом. В 1948 году ее могилу разыскали, и приехавший советский офицер, муж расстрелянной, увез ее останки.

В середине августа 1942 года мы сидели на холмике погреба, фашисты в палатках на нашем огороде, около дома. Никто из нас не заметил, как братишка Саша ушел к фашистским палаткам. Вскоре мы увидели как фашист бил семилетнего малыша ногами… Мама и я кинулись на фашиста. Меня ударом кулака фашист сбил с ног, я упала. Мама увела нас с Сашей плачущими в погреб. В один из дней к нам к погребу подошел человек в фашистской форме. Мы видели, что он ремонтировал машины фашистов и, обращаясь к маме, сказал: «Мама, сегодня поздно ночью будет взрыв. Никто ночью не должен выходить из погребов, как бы не бесновались военные, пусть орут, стреляют, закройтесь поплотнее и сидите. Передайте потихоньку всем соседям, по всей улице». Ночью прогремел взрыв. Стреляли, бегали, искали фашисты организаторов взрыва, орали: «Партизан, партизан». Мы молчали. Утром увидели, что фашисты лагерь сняли и уехали, мост через речку разрушен. Видевший этот момент дедушка Федор Трофимович Мазохин (мы в детстве его звали дед Мазай) рассказывал, что, когда на мост въехала легковая машина, за ней автобус, наполненный военными, потом легковая машина, и вдруг страшный взрыв, и вся эта техника рухнула в речку. Погибло много фашистов, но к утру все было вытащено и вывезено. Фашисты скрывали свои потери от нас, советских людей. К концу дня в село приехала воинская часть, и они спилили все деревья, все кустарники, как будто побрили село, стояли оголенные хаты и сараи. Кто этот человек, предупредивший нас, жителей Покровки, о взрыве, спасший жизни многим, никто в селе не знает.

Когда на твоей земле хозяйничают оккупанты, ты не волен распорядиться своим временем, бесправен, жизнь может оборваться в любой момент. В дождливую ночь поздней осени, когда жители уже вошли в свои дома, в селе были концлагерь, его охрана, комендатура, комендант, бургомистр, в наш дом, выбив дверь, ввалились фашисты. Они, освещая фонариками наш дом, стаскивали всех нас с печки и ставили лицом к стенке. Первая стояла мама, потом сестренки, потом плачущий братик и последней стояла я. Фашисты открыли сундук и тащили все, что было поновее. Из ценного взяли велосипед, папин костюм, хромовые сапоги, тулуп, новые галоши и др. Когда они ушли, мы еще долго стояли, боялись, что они вернутся и расстреляют нас. В эту ночь пограбили многих. Мама вставала затемно, выходила на улицу и смотрела, из какой трубы покажется дым, чтобы послать кого-нибудь из нас, детей, меня или сестренок, просить 3-4 горящих уголька, чтобы затопить печь. Питались в основном свеклой. Вареную свеклу носили в ведрах к строительству новой дороги, подкормить военнопленных. Это были великие страдальцы: оборванные, избитые, гремя кандалами и цепями на ногах, опухшие от голода, они шли туда и обратно медленной пошатывающейся походкой. По бокам колонны шли фашистские конвоиры с собаками. Многие умирали прямо на строительстве. А сколько детей, подростков подорвалось на минах, было ранено в период бомбежек, перестрелок, во время воздушных боев.

Конец января 1943 года был еще богат такими событиями в жизни села, как появление огромного количества листовок, как советских, так и немецко-фашистских. Уже обмороженные, в тряпье шли назад от Волги фашистские солдаты, а фашистские самолеты сыпали на деревни листовки, где говорили о победах над советскими войсками на Дону и Волге. Из советских листовок мы узнали, что предстоят бои за село, что жителям Слободской и Заречной улиц надо уходить за село. Забрав весь скарб, чтобы можно было укрыться от морозов, жильцы улицы ушли и трое суток за деревней в ямах, в противотанковом рве мучились, ожидая конца боев за Покровку. Село бомбили советские самолеты, так как фашисты засели в наших домах. Все, что можно сжечь для обогрева - шкафы, стулья, деревянные кровати, столы, двери, все фашисты сожгли. При освобождении села были сожжены Головиновская улица, дома, сараи.

2 февраля 1943 года мы вернулись домой, простуженные, голодные, многие из нас долго болели. На лугу, отделяющем нашу улицу от Слободской, лежали черные трупы убитых фашистов. Только в начале марта, когда стало пригревать солнце, и трупы оттаивали, было организовано захоронение в общую могилу погибших при освобождении села немецко-фашистских солдат. Февраль-март 1943 года мы, жители села Покровка, держали в постоянном хорошем состоянии шоссейную дорогу, по которой также шли автомашины со снарядами, советскими воинами на фронт, а он был недалеко, вся страна напряженно готовилась к летнему генеральному сражению на образовавшейся Курской дуге. Май-июль и начало августа 1943 года я вместе со своими односельчанами вновь была на окопах у села Заломное, которое расположено вдоль железной дороги Москва-Донбасс.

В очередной свой приход в село я узнала о несчастии в нашей семье. Братик Саша пошел со старшими мальчишками на тору. Там стоял подбитый и брошенный фашистами танк, около него было много снарядов. Ребятишки поставили большой снаряд крылышками вниз, поменьше поставили на него, а третьим ударили. От взрыва ребят подняло вверх и сбросило в речку. Были ранены друзья брата, у одного перебило ногу, у другого ранение в руку, в ногу и оторвало часть языка, у брата оторвало большой палец правой ноги, а царапин было не счесть.

Во время бомбежки или обстрелов почему-то мне казалось, что хотят убить только меня, и целятся в меня, и всегда со слезами и с горечью спрашивала себя, что же я такого плохого успела сделать?

Война - это страшно! Это кровь, потеря родных и близких, это грабеж, это слезы детей и стариков, насилие, унижение, лишение человека всех его природой данных прав и возможностей.

Из воспоминаний Татьяны Семеновны Богатыревой

На фронтах Великой Отечественной войны в Советской армии воевало более 1 миллиона женщин. Не меньше их принимало участие в партизанском и подпольном сопротивлении. Им было от 15 до 30 лет. Они владели всеми военными специальностями – летчицы, танкистки, автоматчицы, снайпера, пулеметчицы... Женщины не только спасали, как это было раньше, работая сестрами милосердия и врачами, а они и убивали.

В книге женщины рассказывают о войне, о которой мужчины нам не рассказали. Такой войны мы не знали. Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – как страшно первый раз убить...или идти после боя по полю, где лежат убитые. Они лежат рассыпанные, как картошка. Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат.

После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу. Не разделили.
Светлана Александровна Алексиевич
писательница, журналистка.

Воспоминания женщин-ветеранов. Вырезки из книги Светланы Алексиевич.

"Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них...

Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала..."
Анна Николаевна Хролович, медсестра.

«Умирать… Умирать я не боялась. Молодость, наверное, или еще что-то… Вокруг смерть, всегда смерть рядом, а я о ней не думала. Мы о ней не говорили. Она кружила-кружила где-то близко, но все – мимо.

Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый.
- "Не ходи, убьют, – не пускали меня бойцы, – видишь, уже светает".
Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку.
Приволокла живого.
Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку.

А заместитель командира полка отреагировал по- другому: "Заслуживает награды".
В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу".

В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее – и не верю. Дите!
Когда я приехала домой с фронта, сестра показала мне похоронку… Меня похоронили…»
Надежда Васильевна Анисимова, санинструктор пулеметной роты.

«В это время немецкий офицер давал солдатам указания. Подошла повозка, и солдаты по цепочке передавали какой-то груз. Этот офицер постоял, что-то скомандовал, потом скрылся. Я вижу, что он уже два раза показался, и если мы еще раз прохлопаем, то это все. Его упустим. И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье – то появится, то скроется, – я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого еще больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я − убила человека?! К самой этой мысли надо было привыкнуть. Да… Короче – ужас! Не забыть…

Когда мы пришли, стали в своем взводе рассказывать, что со мной случилось, провели собрание. У нас комсорг была Клава Иванова, она меня убеждала: "Их не жалеть надо, а ненавидеть". У нее фашисты отца убили. Мы, бывало, запоем, а она просит: "Девчоночки, не надо, вот победим этих гадов, тогда и петь будем»".

И не сразу… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело – ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…»
Мария Ивановна Морозова (Иванушкина), ефрейтор, снайпер.

«Один раз нанесли человек двести раненых в сарае, а я одна. Раненых доставляли прямо с поля боя, очень много. Было это в какой- то деревне… Ну не помню, столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: "Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!" Я бегала от одного к другому, один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: "Молчать! Молчать, я приказываю!" Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: "Сестра! Сестричка!" Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.

И вот… Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали.
В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы…
А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб…
Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему.
Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива…
Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…»
Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка.

«Тридцатого мая сорок третьего года…
Ровно в час дня был массированный налет на Краснодар. Я выскочила из здания посмотреть, как успели отправить раненых с железнодорожного вокзала.
Две бомбы угодили в сарай, где хранились боеприпасы. На моих глазах ящики взлетали выше шестиэтажного здания и рвались.
Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание…
Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы – вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови.
В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила:
- "Кто вы? Откуда?"
Подошла ближе, ахнула и говорит:
- "Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет".
Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин.
В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: "Скорей! Быстрей!" И опять – "Скорей! Быстрей!"

Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь. Люди умирали… …За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не узнала.»
Ксения Сергеевна Осадчева, рядовая, сестра-хозяйка.

«Сформировалась первая гвардейская дивизия народного ополчения, и нас, несколько девчонок, взяли в медсанбат.
Позвонила тете:
– Ухожу на фронт.
На другом конце провода мне ответили:
– Марш домой! Обед уже простыл.
Я повесила трубку. Потом мне ее было жалко, безумно жалко. Началась блокада города, страшная ленинградская блокада, когда город наполовину вымер, а она осталась одна. Старенькая.

Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
– Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое – карточки, что такое – блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: "Когда я дорасту до этой винтовки?" И все вдруг стали просить, вся очередь:
– Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали…

В медсанбате ко мне хорошо относились, но я хотела быть разведчицей. Сказала, что убегу на передовую, если меня не отпустят. Хотели из комсомола за это исключить, за то, что не подчиняюсь военному уставу. Но все равно я удрала…
Первая медаль "За отвагу"…
Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…

Вручили мне медаль, и в тот же день мы пошли на задание. И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
– Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина.
Он ко мне:
– Куда ранило?
– Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал…

Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься – зубы скрипят. Вспоминаешь – где ты? Там или здесь?
Кончилась война, у меня было три желания: первое – наконец я не буду ползать на животе, а стану ездить на троллейбусе, второе – купить и съесть целый белый батон, третье – выспаться в белой постели и чтобы простыни хрустели. Белые простыни…»
Альбина Александровна Гантимурова, старший сержант, разведчица.

«Жду второго ребенка… У меня сыну – два года, и я беременная. Тут – война. И муж на фронте. Я поехала к своим родителям и сделала… Ну, вы понимаете?
Аборт…
Хотя это тогда запрещалось… Как рожать? Кругом слезы… Война! Как рожать среди смерти?
Окончила курсы шифровальщиц, отправили на фронт. Хотела отомстить за своего ребеночка, за то, что я его не родила. Мою девочку… Должна была родиться девочка…
Просилась на передовую. Оставили в штабе…»
Любовь Аркадьевна Чарная, младший лейтенант, шифровальщица.

«Формы на нас было не напастись: – вот дали новенькую, а через пару дней она вся в крови.
Мой первый раненый – старший лейтенант Белов, мой последний раненый – Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и я показала дочерям его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам.

Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого.
Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон…
Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его , а на нем еще шинель, сапоги.
Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь.
Сбросишь…
Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов…
И так раз пять-шесть за одну атаку.
А в тебе самой сорок восемь килограммов – балетный вес.
Сейчас уже не верится… Самой не верится…»
Мария Петровна Смирнова (Кухарская), санинструктор.

«Сорок второй год…
Идем на задание. Перешли линию фронта, остановились у какого-то кладбища.
Немцы, мы знали, находятся в пяти километрах от нас. Это была ночь, они все время бросали осветительные ракеты.
Парашютные.
Эти ракеты горят долго и освещают далеко всю местность.
Взводный привел меня на край кладбища, показал, откуда бросают ракеты, где кустарник, из которого могут появиться немцы.
Я не боюсь покойников, с детства кладбища не боялась, но мне было двадцать два года, я первый раз стояла на посту…
И я за эти два часа поседела…
Первые седые волосы, целую полосу я обнаружила у себя утром.
Я стояла и смотрела на этот кустарник, он шелестел, двигался, мне казалось, что оттуда идут немцы…
И еще кто-то… Какие-то чудовища… А я − одна…

Разве это женское дело – стоять ночью на посту на кладбище?
Мужчины проще ко всему относились, они уже готовы были к этой мысли, что надо стоять на посту, надо стрелять…
А для нас все равно это было неожиданностью.
Или делать переход в тридцать километров.
С боевой выкладкой.
По жаре.
Лошади падали…»
Вера Сафроновна Давыдова, рядовой пехотинец.

«Атаки рукопашные…
Я что запомнила? Я запомнила хруст…
Начинается рукопашная: и сразу этот хруст – хрящи ломаются, кости человеческие трещат.
Звериные крики…
Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом.
Все на моих глазах…
Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз… В сердце, в живот…
И это… Как описать? Я слаба… Слаба описать…
Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Жутко вообще делается…
После войны вернулась домой в Тулу. По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной…
Я просыпалась от собственного крика…»
Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты.

«Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
– Вы когда перенесли инфаркт?
– Какой инфаркт?
– У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Несколько девушек вынуждены были уйти из полка, не выдержали. Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2" подстреливали из автомата…

Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле.

А труд наших девушек-оружейниц!
Им надо было четыре бомбы – это четыре сотни килограммов – подвесить к машине вручную. И так всю ночь − один самолет поднялся, второй − сел.
Организм до такой степени перестраивался, что мы всю войну не были женщинами. Никаких у нас женских дел… Месячных… Ну, вы сами понимаете…
А после войны не все смогли родить.

Мы все курили.
И я курила, такое чувство, что ты немножко успокаиваешься. Прилетишь – вся дрожишь, закуришь – успокоишься.
Ходили мы в кожанках, брюках, гимнастерке, зимой еще меховая куртка.
Поневоле и в походке, и в движениях появлялось что-то мужское.
Когда кончилась война, нам сшили платья хаки. Мы вдруг почувствовали, что мы девчонки…»
Александра Семеновна Попова, гвардии лейтенант, штурман

«Прибыли мы к Сталинграду…
Там смертные бои шли. Самое смертельное место… Вода и земля были красные… И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой.
Нас никто слушать не хочет:
- "Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты".
А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут.
Малые ростом. Не выросли.
Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла…

В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство…
Наив!
Командир кричит:
- "Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать… Убьет!"
Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт?
Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая.
Ее не упросишь, не уговоришь.
Подвозили на старых полуторках народное ополчение.
Стариков и мальчиков.
Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою.
После боя и перевязывать было некого…
Все убитые…»
Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка.

«До войны ходили слухи, что Гитлер готовится напасть на Советский Союз, но эти разговоры строго пресекались. Пресекались соответствующими органами…
Вам ясно, какие это органы? НКВД… Чекисты…
Если люди шептались, то дома, на кухне, а в коммуналках – только в своей комнате, за закрытыми дверями или в ванной, открыв перед этим кран с водой.

Но когда Сталин заговорил…
Он обратился к нам:
- "Братья и сестры…"
Тут все забыли свои обиды…
У нас дядя сидел в лагере, мамин брат, он был железнодорожник, старый коммунист. Его арестовали на работе…
Вам ясно – кто? НКВД…
Нашего любимого дядю, а мы знали, что он ни в чем не виноват.
Верили.
Он имел награды еще с гражданской войны…
Но после речи Сталина мама сказала:
- "Защитим Родину, а потом разберемся".
Родину любили все. Я побежала сразу в военкомат. С ангиной побежала, у меня еще не спала окончательно температура. Но я не могла ждать…»
Елена Антоновна Кудина, рядовая, шофер.

«С первых дней войны в нашем аэроклубе начались переустройства: мужчин забирали, а заменяли их мы, женщины.
Учили курсантов.
Работы было много, с утра до ночи.
Муж мой ушел на фронт одним из первых. Осталась у меня только фотография: стоим с ним вдвоем у самолета, в летчицких шлемах…

Жили мы теперь вдвоем с дочкой, жили все время в лагерях.
А как жили? Я с утра ее закрою, дам каши, и с четырех часов утра мы уже летаем. Возвращаюсь к вечеру, а она поест или не поест, вся измазанная этой кашей. Уже даже не плачет, а только смотрит на меня. Глаза у нее большие, как у мужа…
К концу сорок первого мне прислали похоронную: муж погиб под Москвой. Он был командир звена.
Я любила свою дочку, но отвезла ее к его родным.
И стала проситься на фронт…
В последнюю ночь…
Всю ночь простояла у детской кроватки на коленях…»
Антонина Григорьевна Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик.

«Ребеночек у меня был маленький, в три месяца я его уже на задание брала.
Комиссар меня отправлял, а сам плакал…
Медикаменты из города приносила, бинты, сыворотку…
Между ручек и между ножек положу, пеленочками перевяжу и несу. В лесу раненые умирают.
Надо идти.
Надо!
Никто другой не мог пройти, не мог пробраться, везде немецкие и полицейские посты, одна я проходила.
С ребеночком.
Он у меня в пеленочках…
Теперь признаться страшно… Ох, тяжело!
Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи лезет. Остановят у поста:
- "Тиф, пан… Тиф…"
Они гонят, чтобы скорее уходила:
- "Вэк! Вэк!"
И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила. Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко.
А через день-два опять иду…»
Мария Тимофеевна Савицкая-Радюкевич, партизанская связная.

«Направили в Рязанское пехотное училище.
Выпустили оттуда командирами пулеметных отделений. Пулемет тяжелый, на себе его тащишь. Как лошадь. Ночь. Стоишь на посту и ловишь каждый звук. Как рысь. Каждый шорох сторожишь…

На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь. Это так…
Другим способом не выжить. Если будешь только человек – не уцелеешь. Башку снесет! На войне надо что-то о себе вспомнить. Что-то такое… Вспомнить что-то из того, когда человек еще был не совсем человек… Я не сильно ученая, простой бухгалтер, но это я знаю.

До Варшавы дошла…
И все пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли… Не спрашивайте больше меня… Не люблю я книг о войне. О героях… Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные…
Но победили!»
Любовь Ивановна Любчик, командир взвода автоматчиков.

«Однажды на учениях…
Я не могу это без слез почему-то вспоминать…
Была весна. Мы отстрелялись и шли назад. И я нарвала фиалок. Маленький такой букетик. Нарвала и привязала его к штыку. Так и иду. Возвратились в лагерь. Командир построил всех и вызывает меня.
Я выхожу…
И забыла, что у меня фиалки на винтовке. А он меня начал ругать:
- "Солдат должен быть солдат, а не сборщик цветов".
Ему было непонятно, как это в такой обстановке можно о цветах думать. Мужчине было непонятно…
Но я фиалки не выбросила. Я их тихонько сняла и в карман засунула. Мне за эти фиалки дали три наряда вне очереди…

Другой раз стою на посту.
В два часа ночи пришли меня сменять, а я отказалась. Отправила сменщика спать:
- "Ты днем постоишь, а я сейчас".
Согласна была простоять всю ночь, до рассвета, лишь бы послушать птиц. Только ночью что-то напоминало прежнюю жизнь.
Мирную.

Когда мы уходили на фронт, шли по улице, люди стояли стеной: женщины, старики, дети. И все плакали: "Девчонки идут на фронт". Нас шел целый батальон девушек.

Я – за рулем…
Собираем после боя убитых, они по полю разбросаны. Все молодые. Мальчики. И вдруг − девушка лежит.
Убитая девушка…
Тут все замолкают…»
Тамара Илларионовна Давидович, сержант, шофер.

«Платья, туфельки на каблуках…
Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом.
Раскова увидела – и через несколько дней приказ: всю женскую одежду отправить домой в посылках.
Вот так!
Зато новый самолет мы изучили за полгода вместо двух лет, как это положено в мирное время.

В первые дни тренировок погибло два экипажа. Поставили четыре гроба. Все три полка, все мы плакали навзрыд.
Выступила Раскова:
– Подруги, вытрите слезы. Это первые наши потери. Их будет много. Сожмите свое сердце в кулак…
Потом, на войне, хоронили без слез. Перестали плакать.

Летали на истребителях. Сама высота была страшной нагрузкой для всего женского организма, иногда живот прямо в позвоночник прижимало.
А девочки наши летали и сбивали асов, да еще каких асов!
Вот так!
Знаете, когда мы шли, на нас мужчины смотрели с удивлением: летчицы идут.
Они восхищались нами…»
Клавдия Ивановна Терехова, капитан авиации.

«Кто-то нас выдал…
Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон.
Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили.
Трясина.
И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила.
Ребенок голодный… Просит грудь…
Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет.
Каратели рядом…
С собаками…
Если собаки услышат, то все погибнем. Вся группа – человек тридцать…
Вам понятно?
Командир принимает решение...
Никто не решается передать матери приказ, но она сама догадывается.
Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит…
Ребенок больше не кричит…
Низвука…
А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…»

Из разговора с историком.
- Когда впервые в женщины появились в армии?
- Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войсках воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского.

Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: «Славянки ходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде Константинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многие женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами».

А в новое время?
- Впервые - в Англии в 1560-1650 годы стали формировать госпитали, в которых служили женщины-солдаты.

Что произошло в ХХ веке?
- Начало века… В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали в Королевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевский вспомогательный корпус и женский легион автотранспорта – в количестве 100 тысяч человек.

В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах.

А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена. Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской армии – 225 тысяч, в американской – 450- 500 тысяч, в германской – 500 тысяч…

В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всеми военными специальностями, в том числе и самыми «мужскими». Даже возникла языковая проблема: у слов «танкист», «пехотинец», «автоматчик» до того времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина. Женские слова родились там, на войне…

«Дорогие мои! После двухдневных автомобильных мытарств прибыл в часть. Пришлось по дороге переменить до десятка автомашин. К счастью, все окончилось благополучно. Я отдохнул, наелся, выспался. Несмотря на некоторое опоздание, командование оценило мой отпуск.

От Москвы у меня осталось очень хорошее впечатление За время войны я приобрел настоящих, ценных и любящих меня друзей. Завтра обновлю свои дровни и покачу по дорогам Смоленщины…»

«…Ну, сероглазый солдат, хочешь знать, что я делаю?

Получила от тебя письмо, очень полюбила тебя за те дни в Москве. Какая-то была в тебе тишина, полнота, ласковость. Может, их мне и не хватало тогда. Помню глаза твоей мамы вечером у тебя… Мучаюсь немного про себя, но жаловаться не хочется. Я ведь довольна «кусочком вечера», когда ты был у меня…»

«Дорогие мои! С тех пор, как возвратился, я непрерывно нахожусь в разъездах, и сейчас ночь застала меня в дороге. Приближается годовщина нашей роты. К своему празднику, как-никак, а надо подготовиться. Теперь Москва кажется далеко позади, как будто не был там или как будто такой беспокойный сон приснился. Погода стоит сырая, осенняя. Болота не замерзают. На телеге ехать скользко, а на санях – тяжело. Приходится ходить больше пешком».

«Благодарю за поздравление с Новым годом, который начался для меня печально – я не вылезаю из гриппа и всяких осложнений… Теперь мне уже 21 год (с 1 января), но на меня это действует печально. Уныло действует обстановка и в университете. На студентов там не обращают внимания, не устроили даже новогоднего вечера. Скоро месяц, как я не получаю от моего жениха Вали писем, это после ежедневных.

Мучает неизвестность».

«Ленечка!

Получила вчера твое письмо, но пришло оно в темную минуту – у меня была Тая, изменившаяся и постаревшая за несколько часов. Больше о Валентине ничего не надо узнавать. Отец уже получил извещение. Вот и все.

Напиши ей, дорогой, а я кончу сегодня».

Перед началом наступления на Смоленск в топографическом отделе при штабе армии мне выдали карты-двухкилометровки, чуть ли не до границ Восточной Пруссии.

Линию связи я прокладывал вдоль Минского шоссе. С утра шел дождь.

Все мои солдатики промокли насквозь.

Я ехал верхом и так промок и замерз, что у меня зуб на зуб не попадал, знобило.

До поворота на Смоленск оставалось еще километров двадцать. Надо было накормить и просушить людей, но справа и слева от шоссе тянулись леса и болота. Тут я увидел проселочную дорогу и за деревьями дом.

Я знал, что немцы, отступая, все хутора и брошенные жителями деревни минировали.

Вся земля вокруг была опутана ниточками, проволочками. Зацепишься ногой – мина взрывается.

Если внимательно смотреть, то все это было видно, просто не надо было наступать на них.

Я предложил сержанту Корнилову осторожно подойти к дому, посмотреть, не заминированы ли двери, войти в дом и проверить, не заминирована ли печка. Обычно, отступая, немцы закладывали мины в русские печи и дымоходы. Затопишь – и взрывается весь дом.

Но Корнилов отказался.

– Лучше под трибунал пойду, но глупость эту делать не стану.

Тогда я спросил, нет ли среди солдат добровольцев, но все молчали.

Тогда я – авось пронесет и ко стыду моего и корнеевского взводов (человек пятьдесят со мной было) – слез со своего измученного коня и осторожно прошел от шоссе до дома, потом спокойно вернулся и уже совсем спокойно снова подошел к дому.

Внимательно осмотрел дверь, приоткрыл ее, закрыл, открыл совсем. В доме было холодно, давно не топили, но дрова были. Сердце билось. Все-таки страшно было, но я залез в печь, проверил дымоход, пооткрывал вьюшки. Мин не обнаружил.

Повеселевшие, мои солдатики набились в дом, затопили печь и только-только начали согреваться, как появился подъехавший на машине командир роты Рожицкий, и – трехэтажный мат!

– Что еще за остановка? Пять суток ареста! Немедленно двигаться дальше и линию тянуть.

Так и не напившись кипятка и не согревшись, прошагали мы еще двадцать километров до этого указателя на еще не взятый нашими войсками Смоленск, до деревенского дома напротив этого указателя.

На этот раз дом осмотрели мои сержанты. Мин не было. Затопили печь, сняли с себя мокрую одежду и кто на печи, кто на столах и скамейках, кто на полу заснули.

А потом внезапно открывается дверь и входит молодая красивая женщина, а за ней девочка и старуха. Перед домом мычат две коровы.

Женщина стремительно обнимает меня, благодарит и целует. Я первый русский офицер.

– Наши пришли, окончена оккупация!

Я смущен, не знаю, как освободиться, а солдаты смеются:

– Иди на сеновал, лейтенант, она же зовет тебя!

А женщина не отпускает меня и тоже смеется, и плачет, и рассказывает, как, пока шли бои, она скрывалась с матерью, дочкой и коровами в лесу, а вчера поняла, что пришли наши, и вот вернулась домой. На столе ведро молока, сметана, картошка, сало, пир горой, а Маша не отходит от меня – очень красивая, но вся в оспинках – и шепчет:

– Лейтенантик! Никого мне не надо, а с тобой пойду, – и ставит лестницу, и приглашает меня на чердак.

Я готов за нее жизнь отдать, но что это за московское воспитание, вошедшая в гены интеллигентность, будь она проклята!

Не могу я раздеться и лечь на женщину на глазах у своего взвода, и опять я придумываю какое-то неотложное военное якобы распоряжение о вызове меня куда-то и выбегаю из дома, и мой ординарец Гришечкин уводит мое счастье на сеновал. И надо мной смеются мои солдаты, а я придумываю, что в Москве ждет меня невеста, и все удивляются такой преданности. Каждому хочется, чтобы его ждали, каждый понимает, что временное, а что настоящее, и наивность моя и моя верность уже вызывают всеобщее уважение.

Но ведь они не знают, что я опять наврал, что на душе у меня камень и мысль, что вот мелькнуло что-то настоящее, может, и не ушел бы я от нее никогда и никуда, а вот смалодушничал и опять упустил свое счастье, свою судьбу.

А судьба спускается с сеновала и бросается мне на шею и шепчет:

– Лейтенантик мой, почему не пошел со мной, позови же меня!

Но она же мне только что изменила! Что это такое?

Мы на постое третий день. Каждое утро Гришечкин просит у меня коня, перевозит сено, вспахивает и боронит поле. Он деревенский мужик, все понимает по-своему: женщина, земля, пахота, неожиданный кусочек его довоенной настоящей жизни.

А мне худо.

А хозяйка все смотрит и смотрит на меня.

На четвертый день мы навсегда покидаем Машу и въезжаем в горящий Смоленск. Едем по центральной улице, а справа и слева взрываются от мин замедленного действия и падают многоэтажные дома.

Блиндаж сержанта Спиридонова располагался на высоте, на холме за деревней Сутоки. Я этого своего сержанта недолюбливал.

Бывший лагерник – то ли вор, то ли в драке покалечил кого-то, – глаза бегают, а рот непонятно улыбается. Хитрец, сквернослов и трус. Как стал сержантом, непонятно. Может быть, в запасном полку начальнику взятку дал, а может, спьяну или со страху подвиг в бою совершил. Была у него медаль «За отвагу».

Приехал я к Спиридонову. Слез с коня. Смотрю, девчонка лет семнадцати. Что-то у нее с телегой не ладилось. Я помог. Она платок скинула и поцеловала меня. От неожиданности я покраснел и сердце у меня забилось, а она расстегнула у меня на гимнастерке пуговку, руку к сердцу приложила и говорит:

– Так, твою мать! Чего разволновался? Почему руки у тебя дрожат? – Отвернулась, прыгнула на телегу, стеганула лошадь вожжами.

Я говорю:

– Куда же ты?

А ее уже не было. Однако бойцы мои и Спиридонов все видели и слышали.

Поужинал я в блиндаже, вышел на поляну. Луна. Звезды. За холмом стадо коров, силуэт пастушки.

А Спиридонов говорит:

– Товарищ лейтенант! А ведь это та самая Маша, что на телеге уехала. Наших всех отшивает, но, может быть, у тебя что получится.

И я пошел. Сердце билось, ноги ватные, но пошел и сел с ней рядом. Она спиной к луне сидела, мое лицо видела, а я ее не видел.

Потом она легла. Прошло с тех пор семьдесят пять лет, но ничего приблизительно сопоставимого по степени потрясения уже никогда не было. Может быть, с ума сошли?

Это было бесконечно и обоюдно, меня оглушил ее трепет, она что-то бормотала, и я, видимо, пребывал в невесомости. Это было похоже на космос, может быть, на море, я тонул в неизвестности, что-то накатывало, выше, выше, потом произошло чудо, и длилось оно тоже бесконечно.

Секс? Любовь? Ничего я не знаю. Была ночь. Несколько раз она отдавала мне свою жизнь, потом я ей прошлое и будущее, потом мы летели куда-то, а над нами было небо, звезды, луна, вечность. Первым заговорил я. Мне хотелось сделать для нее что-то большое, помочь жить, подарить на память какую-то необходимую для существования вещь. Но у меня ничего не было, кроме обмундирования и нагана. «Господи, – думал я, – неужели нельзя ничего придумать?»

И вдруг меня осенило, и придумывать я уже ничего не хотел, а предложил ей стать моей женой.

На нее напал смех.

– Лейтенант, – сказала она, – ведь я еще утром это поняла, ведь у тебя до меня никого не было, и ты завтра можешь погибнуть на войне, и ведь и мне так хорошо никогда не было, но подожди! Если ты правда хочешь, чтобы я тебя запомнила, подари мне туфли, лакированные лодочки на шпильках, я такие до войны в кино видела.

– Лакированные лодочки? Как странно. Это как у Гоголя – подари черевички! Где я возьму их? Но подожди. Сколько они стоят? У меня на книжке три тысячи рублей. Фронт уйдет, до Москвы часов двенадцать. Я отдам тебе эти деньги. Когда? Сегодня. Сегодня вечером. Ты поедешь в Москву, купишь там эти лодочки.

И я оседлал своего коня и через полтора часа был в штабе роты.

Однако ни писаря, ни начальника не было, а радист передал мне приказ командира части о начале наступления.

Я сидел у телефона, отдавал распоряжения, потом дни и ночи перемешались. По дорогам, параллельным шоссе Москва – Минск, мы то наводили, то сворачивали линии связи, шли и шли по пятьдесят километров в сутки.

Под Оршей немцы остановили нас.

Маша! Я все время думал о ней. Почему я не узнал фамилии, почему не узнал адреса? И под Оршей, и под Прагой думал, и когда демобилизовался и поступил в институт. Кто она была? Как сложилась ее жизнь? А может быть, был ребенок, а теперь ему шестьдесят пять лет? А отчество? То, что я обманул пастушку, знала вся 31-я армия, это Спиридонов постарался. И о предложении выйти замуж, и о деньгах, и о лакированных туфельках на шпильках. И по этому поводу было много смеха.

Шутя, мы делили свои сухари / на черствые равные части. / Мы изо дня в день от зари до зари / шутили, мечтая о счастье. / Под нами журчала гнилая вода, / от взрывов фонтаны вставали, / а счастье – оно приходило всегда, / когда мы о нем забывали. / Нежданная встреча. Награда. Кино. / Посылка. Письмо фронтовое. / У каждого, каждого было оно, / военное счастье скупое.

«…Дорогой Дима! У Джека Лондона есть повесть – «Алая чума». Там он описывает мир после двадцати лет запустения. Сегодня прошло два года. Смоленская область.

Остатки деревень с чрезвычайной быстротой, то ли от времени, то ли от рук людей, сравниваются с землей. На месте старых поселений растет бурьян и репей (может быть, пырей). Так, вероятно, стирались с лица земли города древних.

Леса сожгли или повырубили – степь. Только по берегам рек заросли малины. А рек столько же, сколько разрушенных деревень…»