Загадки старца фура. Человек, который смеется
На далеком-далеком острове, отделенном от материка мощным океанским течением, грядой острозубых рифов и облаками тумана, жило древнее племя людей. Все они были слепыми.
Их глаза не видели ничего. Но они трудились, выходили в море, удили рыбу и охотились точно так же, как делает это любой человек на земле. Они умели слушать!
Весь окружающий мир эти люди воспринимали благодаря тончайшему слуху. И потому они не знали, не догадывались даже, что лишены чего-то существенного, необходимого каждому человеку, что может и должно принадлежать им по праву, облегчая и украшая жизнь.
До тех пор, пока однажды грозный шторм не пригнал к их берегам погибающий корабль.
Шлюпка причалила к берегу и, шурша, врезалась носом в песок. Людей, сидевших внутри, осталось немного, - несколько измученных матросов и немолодой, с изможденным лицом капитан.
Но на берегу их уже ждали, - сильные, молодые воины, увенчанные красивыми уборами из серебристых перьев, стояли в строгом порядке, приветствуя гостей ударами копья п песку. Один из них тут же бросился в воду и ловким движением помог вытащить лодку. Люди насторожились и ожидали, что же последует дальше, но на лицах островитян не было враждебности. Зато все сразу заметили, что воины слепы. Да, они, эти могучие красавцы, держащие тяжелые копья как легкие былинки, оказались незрячими. Их плотно закрытые пеленой тумана глаза вызывали чувство горького сожаления, недоумения и печали. Капитан огляделся: с кем же говорить? Но тут, словно прочитав его мысль, подошел юноша и просто сказал:
Ты можешь не бояться за себя и своих людей. Мы знаем, что вы голодны и устали. Я отведу вас в деревню, там женщины приготовили вкусную пищу. А Онако, наш старший, уже давно отправил рубщиков в лес, чтобы приготовить бревна для починки вашего корабля.
Матросы и капитан онемели... Следующим действием капитана было посмотреть в море, чтобы убедиться, что корабль стоит достаточно далеко. Невозможно отсюда рассмотреть, что он нуждается в починке, тем более, если ты - слеп!
Тут капитан рассмеялся. Не желая обидеть парня, но догадавшись, что тот фантазирует, капитан ответил:
Мы, действительно, голодны и очень устали. Но - ждать нас с раннего утра?! Лишь час назад я бросил якорь в этих водах!
Реакция туземца показалась ему очень странной. Т т подумал, помолчал немного, а потом сказал, наклонив голову и словно к чему-то прислушиваясь:
Ваши лица - другие. Есть что-то, что отличает тебя от нас. Но это что-то мешает тебе слышать.
Ничего не понял капитан из слов воина, но спросить не успел, - тот уже подхватил свое копье, и весь отряд двинулся вдоль берега.
Матросы шли с трудом. Они еле волочили негнущиеся, отвыкшие от долгой ходьбы ноги. Островитяне же, напротив, - почти бежали, при этом не спотыкаясь, не путаясь и почти не производя шума. Они двигались так легко и быстро, что казалось невозможным, что ни один из них не видел дороги.
Капитан, - шепнул один из матросов. - Смотрите!
Старый моряк поднял глаза и увидел, как один из воинов, чтобы не наступить на камень, обошел его слева. Другой совершенно спокойно переступил через бревно, лежащее на песке. Понаблюдав с минуту, капитан понял, что эти люди все же видят, но каким-то другим, не понятным ему образом. Не успев найти ответ на этот вопрос, капитан вгляделся в деревню. При первом же взгляде стало понятно: их, действительно, ждали. Прекрасные пальмовые столы стояли на берегу красивым квадратом и были украшены фруктами и цветами. Ощущение, возникшее у капитана и матросов, напоминало ощущение человека, который готовился прибыть сюрпризом, но, приехав, увидел, что его сюрприз давно открыт, и что хозяева заранее оповещены о его прибытии. Изумление отражалось на их лицах: кто же мог рассказать островитянам о том, что корабль терпит бедствие в местных водах? Как могли они знать, что измученные штормом, голодные, нуждающиеся в помощи люди приближаются в шлюпке?
Ничего не понимая, но чувствуя, что вопросы бурей проносятся в голове, капитан огляделся с недоумением, как ребенок. Впервые в жизни нечто не поддавалось логике, противоречило всем привычным представлениям. Но уже приближался вождь, обратив к ним такое же незрячее, как у других, лицо. Совершенно безошибочно выделив капитана из группы гостей, он мягко обратился к нему:
Не бойтесь. Мы отличаемся от вас, это верно, но никто не желает вам зла. Угощайтесь, отдыхайте, а завтра мы поможем вам починить корабль.
Они ели осторожно, все еще опасаясь какого-то подвоха со стороны этих странных людей, но чем дальше, тем спокойнее становились лица, и вот уже потянулись руки, чтобы приобнять ухаживающих за ними женщин, послышался смех, веселые шутки.
Капитан, а они не так уж и плохи! - Улыбался матрос, поглядывая на пышную островитянку, стоявшую рядом с ним.
Не распускайтесь, - оборвал его старый моряк, поглядывая строго на свою команду. - Ведите себя достойно! И не забывайте: они видят лучше зрячих!
Позже, сидя рядом с Онако и наслаждаясь теплом костра, капитан спросил его о причине.
Когда-то, - рассказывал вождь, - и на нашем острове люди могли видеть. Но теперь уже это - легенда. Наши дети не знают, что такое глаза. Они слушают.
Слушают?
Да. Новое поколение слышит даже лучше, чем мы, старики. Знаешь, кто рассказал мне о том, что большая лодка, - ваш корабль, - приближается к острову? Тот маленький мальчик. Он почувствовал хруст парусов.
Капитан засмеялся. Поэтично сказано, - подумал он про себя, - но невозможно слышать такой легкий звук, как трепет парусов на ветру, если ты не находишься вблизи корабля.
А как вы узнали, что мы устали? - Спросил он, понимая, что вступает в необычную игру, но не лишая себя этого удовольствия. - Что голодны, и что корабль изрядно потрепан бурей?
Утомленные люди гребут слабо, и в их веслах нет ритма.
Многое покажется тебе странным, - помолчав, продолжил Онако, - если ты не поймешь, что значит - слушать...
Они сидели на берегу, - вождь и капитан, два разных человека, живущих в непохожих мирах. На синей глади океана мягко шевелились волны. Онако подхватил горсть песка и медленно высыпал его на землю. Песок тонко просочился сквозь его пальцы.
Ты видишь, поэтому не стремишься слышать. Но мы - другие. Нам нужно общаться с миром, чтобы жить в нем и понимать его. Взгляни. Этот песок, - он такой же материал, как и все остальное. Он соприкасается с морем, воздухом и дождем. Он разговаривает с ними. А я - разговариваю с песком. Ты удивлен, - как я узнал тебя? Очень просто. Твоя фигура больше, чем другие, излучала уверенность и бесстрашие. Ты - как будто на голову выше. Ты шел впереди, и тысячи предметов успели рассказать мне, какого ты роста, во что одет и что держишь в руках. О том, что вы имеете глаза, можно догадаться по многим признакам. Вы спотыкаетесь о камни, потому что глаза смотрят прямо, а того, что под ногами, вы не видите. Вы не знаете, что происходит сзади или сбоку от вас. Стоит вам отвернуться - и вы становитесь беззащитны! Когда ваши глаза закрыты, вы теряете связь с миром,
Это не совсем так, - отозвался капитан. - Мы тоже слушаем.
Конечно, - кивнул Онако и поднял седую голову. - Скажи мне, что происходит вот на том рифе? - И он протянул руку немного влево. Там, на небольшой голой скале, сидели птицы, - несколько отдыхающих чаек. Их клювы были повернуты в сторону горизонта.
Капитан честно прикрыл глаза и вслушался. Конечно, это нелепо, - понять, что происходит с чайками на таком расстоянии.
Там сидят чайки, - ответил он, - это то, что я видел. Когда же я закрыл глаза, то просто услышал шум волн и ветер.
Те чайки - разведчики, - объяснил вождь. - Они не просто сидят. Они ждут. Течение гонит большой косяк рыб, и когда он приблизится, две или три птицы полетят к берегу, чтобы сообщить об этом своей стае.
Заинтересованный капитан внимательнее вгляделся в риф. Отсюда было непросто увидеть даже самих чаек, не только понять их стремления. Но вдруг две крупные птицы сорвались со скалы и молнией метнулись к острову. Не прошло и минуты, как вся стая, суматошно крича, нависла над морем и начала охоту. Капитан прекрасно видел, как чайки пиками вонзались в воду и выныривали, держа в клювах трепещущую рыбу. Он в изумлении посмотрел на Онако.
Все это ты услышал?!
Все это и много больше, - ответил Онако. - Ты же только смотрел.
Утром капитан убедился, что юноша, бывший проводником, оказался прав, - вождь, действительно, посылал людей в глубину леса, и вскоре прекрасные стройные бревна л жали на песке. Островитяне вмиг обтесали их, обработали им одним известным раствором, и уже к вечеру третьего дня корабль украсили новые мачты.
Не торопясь, стараясь делать все как можно тщательнее, матросы заделали пробоины, обновили шпаклевку, починили сломанную утварь. На это ушла неделя. Казалось бы, можно и в путь! Но тянул и тянул время, не желая расставаться с островом, отдохнувший капитан. Он много гулял, разговаривал с детьми и подростками, часто смеялся их фантазиям, но потом долго и углубленно размышлял. Вождь наблюдал за ним издалека, догадываясь, а может быть, даже точно зная, что происходит в душе старого моряка.
Наконец, настал день, когда капитан объявил, что пора отплывать.
Я дам тебе юношу, - ответил Онако. - Он проведет твой корабль сквозь плотный туман. Дальше поплывете сами.
Стоя на корме, капитан долго вглядывался в их незрячие лица. Ветер надул паруса, остров отдалялся, но почему-то громче и громче слышался капитану голос седого вождя: «Ты ничего не поймешь, пока не научишься слушать...»
Молодой туземец крепко держал штурвал. Его тонкое, умное лицо, обращенное к ветру, было так же вдохновенно, как лицо самого капитана, когда тот вел свой корабль. Судно уверенно продвигалось сквозь полосу густого тумана.
Как ты делаешь это? - Спросил капитан. Он помнил о том, что новое поколение обладает особым даром.
Юноша слегка повел подбородком в его сторону.
Как я веду корабль?
Да. Откуда ты знаешь, куда повернуть штурвал?
Я разговариваю. Это немой разговор. Минуту назад в борт ударила сильная волна. Она пришла с севера и принесла весть от дальнего рифа: тот предупреждает, что стоит на пути корабля, и советует обойти его справа, там воды глубже. С другой стороны - голос течения подсказывает, что можно воспользоваться его силой и сохранить высокую скорость.
Как! Волны, рифы - они говорят с тобой?
Конечно. Весь мир говорит со мной. Почему ты изумлен? Однажды ты объяснял мне, что видишь глазами. Я понял, что весь мир говорит с тобой через твои глаза, и ты не удивляешься этому!
Капитан замолчал, пораженный. Простая догадка о человеке, говорящем с миром посредством глаз, повернула его мысль в новое русло. А ведь мальчик прав! - думал он, оглядывая иным взором облака, бегущие струи воды, небо и бескрайнюю даль. Я вижу - я говорю. Он слушает - и разговаривает...
По палубе прошел старпом. Когда он удалился, юноша сказал:
Сейчас здесь был человек, который считает себя очень важным и умным. Он давно хочет занять твое место.
Вот как? - Улыбнулся капитан. - Откуда ты знаешь?
Я слышу!
Над водой промчался крик серой чайки.
Что она сказала?
Ветер меняется, он гонит туман в сторону. Мы скоро выйдем в чистое море.
Капитан еще раз взглянул в лицо паренька.
Но почему весь мир говорит с тобою? Ведь он бы мог и молчать?
И тут светлая, как день, улыбка озарила весь облик юноши. Он крепко вдохнул свежий бриз и, смеясь, отрицательно покачал головой:
Мир не может молчать, когда я говорю с ним. Так не бывает. Это - как лучший, самый надежный друг. Он всегда готов помочь тебе.
Величавой птицей корабль выскользнул из тумана. Матросы сбросили на воду легкий каяк туземца; он попрощался и прыгнул в лодку. Через минуту плотные облака поглотили его.
А корабль продолжил путь. Спустя несколько недель он прибыл в порт, разгрузился и был готов к новому плаванию. Старший помощник пришел к капитану с целой массой выгодных предложений.
Могу я узнать, — куда? — С едва уловимым сарказмом поинтересовался старпом.
Конечно.
Капитан долгим, пристальным взглядом изучал его лицо.
Правда ли, что вы были бы рады на некоторое время занять мое место? - Спросил он неожиданно, и теперь внимательно следил за тем, как меняется лицо молодого человека.
Тот смешался, но пристальный взгляд капитана принуждал к честному ответу, и он ответил, слегка склонив голову:
Так вот мое решение. Вы займете мое место. И доставите меня на остров слепых.
Капитан! - Вскричал помощник. - Это невозможно! Да и зачем вам это?
И тогда старый моряк повернул голову к горизонту, а взгляд его улетел в безграничное пространство. В мечту.
Я хочу научиться слушать, - ответил он так тихо, что его слов почти не различили.
"Первогодок"
(Очерк из былой морской жизни)
Когда на пятый день после ухода из Кронштадта корвета "Ястреб" в кругосветное плавание "засвежело", как говорят моряки, и корвет бросало, точно щепку, со стороны на сторону по волнам разбушевавшегося Немецкого моря, молодой матросик Егор Певцов струсил не на шутку.
Это было первое его знакомство с бурей на море, его морское крещение.
Певцов был в числе вахтенных и потому в это осеннее неприветное утро находился наверху, на палубе "Ястреба", который под зарифленными парусами, поднимаясь с волны на волну и раскачиваясь, несся с крепким попутным ветром, доходящим до степени шторма, верст по семнадцати в час.
На нем было сто семьдесят пять матросов, пятнадцать офицеров, священник и доктор.
Бледный как смерть, с помутившимся взглядом серых больших глаз, стоял матросик у грот-мачты, крепко вцепившись рукой в снасти, чтобы не упасть на качающейся палубе, которая словно бы уходила из-под его ног, еще не привычных сохранять равновесие во время качки, - и, полный страха, взглядывал на высокие заседевшие волны, бросавшиеся со всех сторон на "Ястреба" и с грозным гулом разбивающиеся одна о другую.
Далеко-далеко раскинулось бурное море, вздымаясь высокими холмами. Белоснежные гребни их пенились и, срываемые ветром, рассыпались жемчужною пылью.
Идет непрерываемый морской гул, сливающийся с воем ветра, который то стонет, то гудит, проносясь по мачтам, парусам и снастям и потрясая веревки. Небо покрыто низкими, черными, быстро несущимися облаками. Горизонт застлан мглою.
Мрачно, тоскливо и холодно кругом.
Щемящая тоска и на сердце матроса, впервые увидавшего бушующее море и в страхе преувеличивающего опасность. Оно чужое ему, страшное и постылое, и он думает, что нет постылей морской службы. То ли дело на сухом пути!
И, когда корвет в своих стремительных размахах ложится боком и верхушки волн вливаются через борт на палубу, молодой матрос в ужасе широко открывает глаза и весь замирает.
Ему кажется, что корвет не поднимется, что вот-вот эти свинцовые водяные горы, которые тут, так близко, в нескольких шагах, поглотят судно со всеми людьми, и нет спасения. Смерть неминуема, - она глядит, холодная и страшная, из этих холодных и страшных волн.
А жить так хочется, так страстно хочется. За что умирать?
И матросик шепчет побелевшими, вздрагивающими губами:
Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!
Но корвет уже поднялся одним боком и стремительно ложится другим.
И в эти мгновенные промежутки надежда закрадывается в потрясенную душу матроса.
Егор Певцов первогодок.
Всего только шесть месяцев тому назад, как его, неуклюжего, крепкого и приземистого, белобрысого двадцатиоднолетнего паренька, с большими добродушными серыми глазами, в числе других новобранцев привели в Кронштадт из глухой деревушки Вологодской губернии.
Он сделался матросом, никогда в жизни не видавши не только моря, но даже и озера. Видал он только маленькую речонку Выпь, протекавшую у деревни.
Его поместили в казарму, одели в матросскую форму, и на другой же день экипажный командир, осматривавший новобранцев, оглядев Певцова, проговорил, обращаясь к командиру роты, в которую был назначен Певцов:
Из этой "деревни" хороший марсовой выйдет!
И затем спросил Певцова:
Как зовут?
Егором! - испуганно отвечал новобранец.
Фамилия?
Матросик в недоумении моргал глазами.
Прозвище как?
Певцов...
Вологодский?
Вологодские будем.
Ну, братец, служи хорошо!.. Будь молодцом... Все, смотри, будьте молодцами! - подбодрил экипажный командир новобранцев.
И вслед за тем прибавил суровым тоном:
А не то...
Он не досказал и ушел.
Но все новобранцы поняли, в чем дело. Они уже слышали, когда шли в партии, что на службе спуска не дают.
Действительно, в те времена спуска не давали и матросов учили при помощи очень суровых наказаний.
После крестьянской жизни трудно было Певцову привыкать к казарме.
Он первое время находился в постоянном страхе и, что называется, лез из кожи вон, чтобы не навлечь на себя наказание. Но по тем временам это не всегда было возможно.
Унтер-офицер Захарыч, назначенный обучать новобранцев выправке и ружейным приемам, добродушный вне службы пожилой человек, не отличался большим терпением и, сам выученный далеко не ласково, находил, что без боя "никак невозможно обломать деревенщину" и, как он выражался, привести в "форменный рассудок".
И этот унтер-офицер нередко зверел во время учебы. Ему все казалось, что "деревня" необыкновенно упорна и не "обламывается" с тою скоростью, с какою бы ему хотелось: и грудь не выпячена, и молодцеватого вида нет... Одним словом, новобранцы - мужики мужиками. Пожалуй, и ротный за это не похвалит и велит "всыпать" учителю.
И глаза учителя наливались кровью; его красноватое лицо с багровым от пьянства носом перекашивалось, и он начинал "крошить".
Матросик покорно выдерживал удары озверевшего унтер-офицера и только бледнел и жмурил глаза. Но потом целый день был сам не свой. Полный тоски и обиды, забивался он куда-нибудь в угол и думал горькие думы о безвыходности своего положения.
Подобная муштровка происходила ежедневно. Несмотря на старания Певцова угодить своим усердием Захарычу, редкий день обходился без того, чтобы матросик не был избит.
А Захарыч вдобавок еще говорит:
Это еще что!.. на сухой пути... А в море будет вам, подлецы, настоящая разделка!
Подтверждение этих слов о настоящей "разделке" в море молодой матрос не раз слышал в казарме из обычных разговоров, которыми коротали вечера матросы. Наслушался он о строгостях на судах, о разных командирах и старших офицерах, которые за всякую малость приказывали полировать спину, и о том, как тяжела и опасна матросская служба в море, и о том, какие бывают в море штормы и ураганы.
Отчаяние и страх закрадывались в сердце молодого матроса; и в голову его пришла мысль о побеге.
Мысль эта не покидала первогодка. Его манил к себе густой старый лес, который он так любил и куда, бывало, ходил стрелять рябчиков из своего скверного ружьишка. Его манили поля... манила деревня с черными покосившимися избушками.
Там все свое, родное, к чему он привык с детства... Здесь все чужое... и это море...
О, каким постылым показалось ему оно, когда он увидал его однажды со стенки Купеческой гавани в одно из воскресений, когда был отпущен из казарм погулять!
Жестокое наказание, которому при всей роте был подвергнут один "отчаянный" матрос, пропивший все казенные вещи, бывшие на нем, произвело потрясающее впечатление на Певцова.
После этого случая мысль о побеге не давала покоя матросику.
И ровно через месяц после того, как Певцов был приведен в Кронштадт и выучивался у Захарыча, он в одно из воскресений, отпущенный гулять, решился не возвращаться более в казармы.
Кронштадтский босяк, с которым познакомился Певцов на рынке и потом зашел с ним в кабак, уверил молодого матроса, что в Питере паспорт легко раздобыть, стоит только найти там Вяземскую лавру; а с паспортом живи где угодно.
Часу в десятом утра Певцов с заветным рублем в кармане, рублем, принесенным из деревни, шел по льду, через море, в Ораниенбаум.
Шел он не по дороге, а стороной от нее, чтобы не встретиться с кем-нибудь.
Уже Певцов был на половине дороги, порядочно прозябши в рваном армяке, который ему дал босяк в обмен на казенную шинель, как увидал, что навстречу ему идет матрос, лицо которого было почти закрыто башлыком.
Скоро они сблизились. И вдруг встречный остановился и крикнул:
Егорка! стой!
Матросик так-таки и обомлел: перед ним стоял Захарыч.
Изумлен был и Захарыч.
Положим, я выпивши... У кумы в Рамбове был. Но только по какой причине ты в таком виде? Обсказывай, Егорка!
Не погуби, Захарыч!
Я не душегуб, Егорка... Я совесть имею. Говори сей секунд, что это ты задумал... Никак бежать?
Силушки моей не стало, Захарыч...
В отчаянность пришел?..
В отчаянность...
Из-за чего?.. Из-за меня?.. - дрогнувшим голосом произнес Захарыч.
Изо всего... И из-за тебя... Захарыч...
А я не с сердцов, Егорка, - виновато сказал Захарыч. - Надо обламывать тебя... форменного матроса сделать... Мне и невдомек, что ты такой... обидчивый... А я вот что тебе скажу: не бегай, Егорка!.. Не бегай, дурья голова!.. Я тебе добром говорю... Никому не доложу, что встретил тебя... Иди, коли хочешь, с богом, но только пропадешь ты... Поймают тебя и скрозь строй... за бега... А слышал ты, как это скрозь строй гоняют?
Слышал...
То-то и есть... Не дай бог!
Все равно пропадать... И теперь ежели вернуться, пропал я.
Пропал?! Я тебе не дам пропасть... Ежели я тебя до такой отчаянности довел боем, что ты вон в армячишке рваном бежать решился, то я и вызволить тебя должен, Егорка... Небось не пропадешь... Совесть-то у меня есть... Валим в Рамбов!.. Там я тебя опять как следует одену, и будешь ты снова матрос... И ни одна душа не узнает.
Матросик не верил своим ушам. Захарыч, который мучил его, так ласково говорит, жалеет его.
И, тронутый этой лаской до глубины души, он мог только взволнованно проговорить:
Захарыч... Спасибо!
И чувствительный же ты парень, Егорка!.. Так валим, что ли? Ишь ведь, зазяб!
Они пошли вместе в Ораниенбаум и скоро были у кумы.
Здорово, кума! Опять обернулся! Надо с тобой обмозговать одно дело!.. Только прежде поднеси шкалик парню. Зазяб больно. И мне по спопутности! - весело говорил Захарыч куме, не старой еще женщине, вдове боцмана.
После того как оба выпили по шкалику, Захарыч о чем-то зашептался с кумой, и она тотчас же куда-то исчезла.
Вскоре она вернулась с форменной матросской шинелью и фуражкой, и матросика обрядили.
Ну, теперь айда домой, Егорка!.. Только прежде еще по шкалику... не так ли, кума? И провористая же баба моя кума, Егорка!..
Выпили еще и пошли в Кронштадт.
И, когда матросик вернулся в казарму, она была ему уж не так постыла.
На другой день все новобранцы, бывшие в учебе у Захарыча, заметили, что он не так уж зверствует, как раньше. Правда, ругань по-прежнему лилась непрерывно, и одного непонятливого он съездил по уху, но съездил легко и вообще дрался с рассудком.
А Певцова, старавшегося изо всех сил, даже похвалил и вечером позвал пить чай.
Когда месяца через три матросика назначили в кругосветное плавание и он затосковал, Захарыч, тоже назначенный на "Ястреб", старался утешить своего любимца и обещал сделать из него хорошего марсового.
Главное дело, не бойся! Вначале будто боязно, когда тебя, примерно, на рее качает; а потом ничего... Видишь, что другие матросики не боятся, стараются... Чем же ты хуже их? Я, братец ты мой, десять лет был марсовым и, как послали меня в первый раз марсель крепить, тоже полагал, что тут мне и крышка. Либо в море упаду, либо башку размозжу о палубу. А вот, как видишь, цел вовсе.
Сказывают, строгость большая на море, Захарыч?
Как следует быть... Но только ежели ты сам держишь себя в строгости, то не за что тебя и драть как Сидорову козу, коли командир и старший офицер наказывают не зря или в беспамятстве ума, а по чести и с рассудком... Без взыску нельзя... Такая уж взыскательная флотская служба...
А как наш командир и старший офицер? Очень строгие? - с жадным любопытством спросил молодой матрос.
То-то нет... Тебе на первый раз посчастливилось, Егорка! И жалостливые и матросом не брезгуют... Понимают, что у матроса не барабанная шкура и задарма нет у них положения разделывать спину. Особенно капитан... Я с ним плавал одно лето... С большим понятием человек... С им не нудно служить...
А старший офицер?..
Ишь ведь пужливый ты... допытываешься! - добродушно усмехнулся Захарыч.
И, помолчав, продолжал:
Матросы, кои служили с ним раньше, сказывали, что добер... Однако любит при случае по зубам пройтись. Да ты, Егорка, не сумлевайся насчет этого! - вставил Захарыч, заметив испуг на лице первогодка. - У его рука, сказывали, легкая! А порет по справедливости, если кто свиноватил. А чтобы понапрасну обескураживать человека - ни боже мой! Да чего бояться? Ты у меня исправный и старательный матросик. За что тебя драть? И вовсе не за что! Так-то, Егорка! Счастье твое, что попал ты на судно к такому доброму капитану!
Эти слова, а главное, тон их, ласковый и душевный, очень подбодрили молодого матроса.
И первые дни плавания не показались ему страшными.
Несмотря на позднюю осень, погода стояла тихая, и в Финском заливе и в Балтийском море не было ни ветра, ни волнения. Стоял штиль, и корвет, не покачиваясь, шел себе под парами, попыхивая дымком из горластой трубы.
Первогодок был назначен во вторую вахту. Он должен был находиться на палубе, у грот-мачты, в числе "шканечных" и исполнять работы, требующие только мускульного труда, то есть тянуть, или, как говорят матросы, "трекать" снасти (веревки).
Наверх взбираться, на ванты, и крепить паруса его не посылали еще.
Привык он и к судовой жизни, к жизни по точному расписанию. Привык по свистку боцмана вскакивать в пять часов утра из своей койки, подвешенной вместе с другими в междупалубном пространстве, называемом "жилой палубой", скатывать койку, нести ее наверх и класть в бортовое гнездо, затем петь во фронте утреннюю молитву и после кашицы и чая приниматься за обычную уборку палубы: скоблить ее камнем, проходить шваброй, окачивать водой - словом, доводить до той "каторжной", как говорят матросы, чистоты, которою щеголяют военные суда.
После мытья палубы начиналась чистка орудий, бортов и всех медных вещей, находящихся на палубе: поручней, кнехтов, уток и т.п. Суконок и кирпича не жалели.
И во время этой "убирки", то есть до восьми часов утра, когда поднимался флаг и начинался судовой день, молодой матрос привык видеть небольшую, круглую фигуру старшего офицера, который носился по корвету, заглядывая то туда, то сюда, покрикивая своим тоненьким тенорком и иногда "смазывая" лица лодырей матросиков, которые вместо работы болтали.
Привык Егор и слушать, как заливается "соловей". Так называли матросы старого боцмана Зацепкина, который во время уборки почти не переставая "заливался", то есть ругался, выпуская такие затейливые словечки, которые вызывали нередко веселое настроение в матросиках. До того эти вариации были неожиданны и затейливы.
К восьми часам уборка кончалась, и начинался день.
Благодаря гуманному отношению командира и дни не казались тяжелыми Егору.
До одиннадцати часов утра он вместе с другими матросами занят был какой-нибудь нетрудной работой наверху. Ему поручали или плести мат, или скоблить шлюпку, или разбирать по сортам пеньку. Каждый был занят делом. И тогда слышно было, как на палубе за работой мурлыкались вполголоса песни.
А в одиннадцать уже шабашили, и в начале двенадцатого два боцмана и все унтер-офицеры становились в кружок и долгим свистом возвещали о раздаче водки. Выносилась на палубу большая ендова, и каждый, по вызову, подходил и пил чарку. Выпивал и молодой матросик и с аппетитом ел вкусные матросские щи, мясо из них и затем кашу. Кормили отлично в море, и Егор отъедался на хороших харчах.
После обеда, если Егор не стоял на вахте, он вместе с другими отдыхал, растянувшись в жилой палубе, пока в три часа свисток боцмана не будил спавших. От трех до четырех шло обучение грамоте, и Певцов с особенной охотой занимался с одним из молодых офицеров и слушал, когда этот же офицер читал матросам что-нибудь вслух.
После этих занятий было какое-нибудь ученье - парусное или артиллерийское, - но недолгое благодаря распоряжению капитана не изнурять людей, и без того устававших во время вахт. А на вахте приходилось стоять по шести часов.
С пяти часов работ уже не было, и в это время матросы обыкновенно собирались на баке, слушали хор песенников и вели между собой беседы. В шесть ужинали, и в восьмом часу уже свистали на молитву, а после молитвы отдавалось приказание брать койки.
И подвахтенные отправлялись спать и спали крепким сном наработавшихся за день людей до утра, если только среди ночи не раздавался в палубе тревожный свисток в дудку и вслед за тем зычный окрик боцмана:
Пошел все наверх рифы брать!..
Такой окрик раздался в шестую ночь после выхода из Кронштадта, когда корвет вошел в неприветное Немецкое море, отличающееся неправильным и очень беспокойным волнением.
Егор проснулся, соскочил с койки и едва устоял на ногах - так сильно качало. Испуганный, он крестился и в первую минуту растерялся.
Живо... живо! Копайся у меня! - раздался грозный окрик боцмана Зацепкина.
И его здоровая, широкоплечая фигура носилась в слабо освещенной несколькими фонарями жилой палубе, и палуба оглашалась руганью.
Вали наверх, черти! Лётом, идолы!.. Не то подгоню!
Матросик торопливо надевал короткое пальто-буршлат и искал шапку.
Из открытого люка доносился шум ветра.
Матросы стремглав выбегали наверх, а Егор, не привыкший ходить по качающейся палубе и растерянный, замешкался.
В эту минуту сверху спустился бывший на вахте Захарыч и подошел к нему.
Иди... иди... не бойся, Егорка! А то боцман тебя не похвалит!.. - проговорил Захарыч.
И Певцов, с трудом перебирая ногами, чтобы не упасть, вышел одним из последних на палубу, направляясь к своему месту, к грот-мачте.
Его охватил резкий, холодный ветер, и у бака обдало солеными брызгами.
То, что увидал он при слабом свете луны, наполнило его сердце страхом.
А между тем ничего особенно страшного еще не было. Ветер только еще начинал крепчать, разводя большое волнение, и корвет порядочно-таки качало. Море гудело, но рев его еще не был страшен.
Марсовые, к вантам! По марсам! - раздался звонкий, крикливый тенорок старшего офицера.
Стоявший на палубе первогодок увидал, как полезли наверх матросы, как затем расползлись по реям и стали делать свое трудное матросское дело: брать рифы у марселей. Их маленькие черные перегнувшиеся фигуры раскачивались вместе с реями, и молодому матросу казалось, что вот-вот сию минуту кто-нибудь сорвется с реи и упадет в бушующее море или шлепнется на палубу.
И сердце его замирало, и вместе с тем он удивлялся смелости матросов.
Вместе с другими Егор "стрекал" снасть. И сосед его, тоже первогодок, пожаловался:
С души рвет. Моченьки нет. А тебя, Егорка?
И, страсти какие... Господи!
Не разговаривать! - сердито крикнул офицер, заведовавший грот-мачтой.
Я тебе поговорю! - прошептал унтер-офицер, грозя кулаком.
Молодые матросы притихли.
Аврал продолжался долго.
Взяли четыре рифа у марселей, убрали нижние паруса, спустили стеньги, закрепили покрепче орудия.
И, когда корвет был готов встретить шторм, просвистали: "Подвахтенных вниз".
Егор спустился в душную палубу, забрался в койку и испуганно озирался.
Спи, спи, деревня! - насмешливо кинул ему сосед по койке.
Страшно...
Это какое еще страшно!.. Это что еще... А вот что завтра бог даст!..
А что завтра?..
Но сосед отвечал громким храпом.
Скоро заснул и Егор.
Когда с восьми часов он вступил на вахту, буря уже разыгралась, и первогодок был в ужасе.
Он все еще цепенел от страха во время размахов корвета, но страх понемногу ослабевал, и нервы его словно бы притупились. Но, главное, он видел, что старые матросы хоть и были сосредоточены и серьезны, но никакого страха на их лицах не было.
И капитан, и старший офицер, и старший штурман, и молодой вахтенный мичман, тот самый мичман, который учил Егора грамоте, - все они, по-видимому, спокойно стояли на мостике, уцепившись за поручни и взглядывая вперед.
А боцман Зацепкин, находившийся на баке, кого-то ругал с такой же беззаботностью, с какою он это делал и в самую тихую погоду.
Все это действовало успокаивающим образом на смятенную душу матроса.
И как раз в эту минуту подошел к нему Захарыч.
Ну что, брат Егорка? - участливо спросил он.
Страшно, Захарыч! - виновато отвечал матросик.
Еще бы не страшно! И всякому страшно, ежели он в первый раз штурму видит... Но только страху настоящего не должно быть, братец ты мой, потому судно наше крепкое... Что ему сделается?.. Знай себе покачивайся... И я тоже, как первогодком был да увидал бурю, так небо мне с овчинку показалось... Гляди... капитан наверху. Он башковатый. Он, не бойсь, и не в такую бурю управлялся... А с этим штурмом управится шутя... Он дока по своему делу!..
И матросик после этих успокоительных слов уж без прежнего страха глядел на высокие волны, грозившие, казалось, залить корвет.
А положение между тем было серьезное, и Захарыч это отлично понимал, но не хотел смущать своего любимца.
Шторм усиливался.
Лицо капитана, по наружности спокойное, становилось все напряженнее и серьезнее по мере того, как волны все чаще и чаще стали перекатываться через палубу.
К полудню шторм достиг высшей степени своего напряжения. Нос корвета начинал зарываться в воде.
Капитан побледнел и тихо отдал приказание старшему офицеру приготовить топоры, чтобы рубить мачты для облегчения судна.
И старший офицер так же тихо и спокойно отдал это приказание унтер-офицерам.
И несколько человек стали у мачт, готовые по команде рубить их.
А Егор именно теперь, во время такой серьезной опасности, и не подозревал, что смерть близка, и надежда не покидала его.
Корвет метался среди волн и плохо слушался руля. Нос тяжело поднимался и чаще зарывался в воду.
Раздался стук топоров, и скоро фок-мачта упала за борт.
Нос облегчился, и волны перестали заливать корвет. Егор, не понимавший, в чем дело, увидал только, что лицо капитана просветлело. И лица старых матросов оживились. Многие крестились.
И молодца же наш капитан, - сказал Егору, снова подходя к нему, Захарыч. - Вызволил!
А разве опасно было?
Еще как!.. Потопнуть могли... Штурма форменная!..
Егор ахнул, понявши, от какой он избавился опасности, и спросил:
А теперь?..
Теперь... Теперь слава богу!.. Да и штурма затихает.
Действительно, после полудня шторм стал утихать, и к вечеру корвет шел под парами, направляясь к Копенгагену.
А зачем ты, Захарыч, не сказал мне тогда всей правды про бурю? - спрашивал в тот же вечер Егор Захарыча в жилой палубе.
Зачем?.. А не хотел пугать тебя, Егорка... По крайности ты раньше не мучился бы страхом, если б, сохрани бог... Жалко мне тебя было, Егорка... вот зачем... А теперь ты сам знаешь, какие бури бывают... И после того, как видел настоящую штурму, станешь форменным матросиком, как и другие... Правильно я говорю?..
Спасибо, Захарыч!.. Добрый ты!.. Век тебя не забуду! - дрогнувшим голосом отвечал молодой матросик.
Константин Станюкович - Первогодок , читать текст
См. также Станюкович Константин Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
Петербургские карьеры
АГАФЬЯ I В одной из изб небольшой деревеньки Тверской губернии собирал...
Побег
Из цикла Морские рассказы I Солнце быстро поднималось в бирюзовую высь...
Это именно загадки воображения, так как в загадках скрыто слово, которое объясняется образами. Поехали)Ответы и обсуждения в комменты
1. Во всяком обществе Они имеют власть, Их слуги бдят, Чтоб чтимы они были, Коль приняты
2. Есть у него хребет, И крылья с двух сторон; Случается, он вздёрнут Иль заложен он *
3. Чтобы его не терять, Его нужно проявлять, А чтобы им обладать, Его нужно воспитать И никогда не терять.
4. Кто мог себе вообразить, Что этот город Галилеи С годами сможет превратиться В символ известных беспорядков?
5. Тот, что в соборе Шартра, Известен широко: Любят играть с ним дети, Хоть выбраться оттуда нелегко.
6. В одеждах либо обнажённые, Одни из них глубоко почитаемы, Благодаря другим немало знаменитостей Остались в вечности.
7. Это скрытая уловка, Или просто хитрый плут, Офицерская нашивка, Тонкий хлебец тоже тут.
8. Он дружбы залог, Он ничтожный пустяк, Он выражение внимания, А иногда лишь приличия знак.
9. Мужественная, живая, летящая, Тайная или административная, На земле по ней узнают моряка *
10. За вами тащится оно неотрывно, Не отстаёт, словно прилипло; Одним из них во время битвы Тюренн великий был убит.
11. Она хотела навязать свои законы И покорить северные острова; Собрала оттуда все сокровища,
Но половину растеряла.
13. Он носит колпак и фартук, Он, прячась, гудит тихонько; Раз в год бородач навещает его С машиной подарков огромных.
14. Он наводит слезу на глаза, Мы при этом совсем не грустим, Он уходит своею дорогой, Что ведёт прямиком в небеса.
15. Возвышаясь на нём, как колонна, Вы парите на крыльях славы, Но едва как колонну его разбивают, Вы немедля оттуда падёте.
16. Свидетельствует он о прошлом, И наполняется с годами; В нём фотографии лежат, С полуразмытыми чертами
17. Это несметное количество людей, Частиц и элементов, что собрались воедино, Их можно словом «множество» назвать.
18. Этим дорожат, невзирая на опасность, Берегут, невзирая на трудности.
19. Ветер его колышет и возбуждает, Всё, что он видит, пожирает, Но если его не усмирить, То это конец *
20. Приносят выгоду всегда По многочисленным тарифам; Гуляют по миру они И могут быть обменяны.
21. Она бывает новая, она бывает полная, И цветом вовсе не вороньего крыла;Мечтателей любимица, Она и селенитами населена *
22. Сверхъестественное для смертных, Оно является достоянием богов,
Таких, как Юпитер, А также всех великих
23. Маленькую или большую, Мы находим её на дорогах, Как гласит легенда, она решила судьбу Одного греческого философа.
24. Меняется в течение года, Но может быть фиксированной.
25. Она нарушает кристальную чистоту, Препятствует проникновению солнечного света И приближает слепоту.
26. Присуща человеку и предмету Всегда бывает видима она; Порой она обманчива, Порой была бы честь соблюдена.
27. Чтобы скрыться от глаз посторонних, Он из серого становится зелёным;
Интересы свои защищая, Одежонку легко он меняет *
28. Спутница самых первых дней, Каждый день приходим мы к ней; В очень давние времена Нелегко согревалась она.
30. Она прекрасна и может быть старинной, И рассказать историю веков. Сказаниями волшебников и фей Поведает о славе всех героев.
31. Родившись от кролика или барашка Она постоянно хранит тепло. Неочищенной или расчёсанной С Пиренеев везут её *
32. Её формула известна. Сердечные формы используются редко. Достояние цивилизованных людей, Остальным она плохо известна.
33. Имеет нрав неукротимый, И неустойчиво стоит. Будь ты сейчас младой иль старый, Гора тебя приговорит.
34. Спорят о нём почти что всегда. Хотя на деле — простая вода. И нет в нём сомнений только тогда, Когда окружит вас как облака.
35. На двенадцать поделён, Этот звёздный небосклон. В его знаках мы прочтём
В это мгновение довольно сильный порыв ветра потряс оконные рамы и ставни гостиницы, стоявшей в стороне от других построек. Это было похоже на раскаты грома, донесшиеся с неба. Голос подождал минуту, затем продолжал:
Перерыв. Что ж, не возражаю. Пусть говорит Аквилон. Джентльмены, я не сержусь. Ветер словоохотлив, как всякий отшельник. Там, наверху, ему не с кем поболтать. Вот он и отводит душу. Итак, я продолжаю. Перед вами труппа артистов. Нас четверо. A lupo principium - начинаю со своего друга; это волк. Он не возражает, чтобы на него смотрели. Смотрите же на него. Он у нас ученый, серьезный и проницательный. Как видно, провидение собиралось сделать его сначала доктором наук, но для этого требовалась некоторая доля тупоумия, а он совсем не глуп. Прибавим, что он лишен предрассудков и отнюдь не аристократ. При случае он не прочь завести знакомство и с собакой, хотя имеет все права на то, чтобы его избранница была волчицей. Потомки его, если только они существуют, вероятно премило урчат, подражая тявканью матери и вою отца. Ибо волк воет. С людьми жить - по-волчьи выть. Но он также и лает - из снисхождения к цивилизации. Такая мягкость манер - проявление великодушия. Гомо - усовершенствованная собака. Собаку следует уважать. Собака - экое странное животное! - потеет языком и улыбается хвостом. Джентльмены, Гомо не уступит по уму бесшерстному мексиканскому волку, знаменитому холойтцениски, но превосходит его добросердечием. К тому же он смирен. Он скромен, как только может быть скромен волк, сознающий пользу, которую он приносит людям. Он сострадателен, всегда готов прийти на помощь, но делает это втихомолку. Его левая лапа не ведает, что творит правая. Таковы его достоинства. О втором своем приятеле скажу только одно: это чудовище. Вы только подивитесь на него. Некогда он был покинут пиратами на берегу океана. А вот это - слепая. Разве на свете мало слепых? Нет. Все мы слепы, каждый по-своему. Слеп скупец: он видит золото, но не видит богатства. Слеп расточитель: он видит начало, но не видит конца. Слепа кокетка: она не видит своих морщин. Слеп ученый; он не видит своего невежества. Слеп и честный человек, ибо не видит плута, слеп и плут, ибо не видит бога. А бог тоже слеп - в день сотворения мира он не увидел, как в его творение затесался дьявол. Да ведь и я слеп: говорю с вами и не замечаю, что вы глухи. А вот эта слепая, наша спутница, это жрица таинственного культа. Веста могла бы доверить ей свой светильник. В ее характере есть нечто загадочное и вместе с тем нежное, как овечье руно. Думаю, что она королевская дочь, то не утверждаю этого. Мудрому свойственна похвальная недоверчивость. Что касается меня самого, то я учу и лечу. Я мыслю и врачую, Chirurgus sum . Я исцеляю от лихорадки, от чумы и прочих болезней. Почти все виды воспалений и недугов не что иное, как заволоки, выводящие болезнь наружу, и если правильно лечить их, можно избавиться еще и от других болезней. И все же не советую вам обзаводиться многоголовым вередом, иными словами карбункулом. Это дурацкая болезнь, от которой нет никакого проку. От него умирают, только и всего. Не подумайте, что с вами говорит невежда и грубиян. Я высоко чту красноречие и поэзию и нахожусь с этими башнями в очень близких, хотя и невинных отношениях. Заканчиваю свою речь советом: милостивые государи и милостивые государыни, выращивайте в душе своей, в самом светлом ее уголке, такие прекрасные цветы, как добродетель, скромность, честность, справедливость и любовь. Тогда каждый из нас сможет здесь, в этом мире, украсить свое окошко небольшим горшочком с цветами. Милорды и господа, я кончил. Сейчас начнем представление.
Человек в одежде матроса, прослушавший всю эту речь на улице, вошел в низкий зал харчевни, пробрался между столами, заплатил, сколько с него потребовали, за вход и сразу же очутился во дворе, переполненном народом; в глубине двора он увидел балаган на колесах с откинутой стенкой: на подмостках стояли какой-то старик, одетый в медвежью шкуру, молодой человек с лицом, похожим на уродливую маску, слепая девушка и волк.
Черт побери, - воскликнул матрос, - вот замечательные актеры!
3. ПРОХОЖИЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА
"Зеленый ящик", который читатели, конечно, узнали, недавно прибыл в Лондон. Он остановился в Саутворке, Урсуса привлекала "зеленая лужайка", имевшая то неоценимое достоинство, что ярмарка на ней не закрывалась даже зимой.
Урсусу было приятно увидеть купол святого Павла. В конце концов Лондон - это город, в котором немало хорошего. Ведь для того, чтобы посвятить собор святому Павлу, требовалось известное мужество. Настоящий соборный святой - это святой Петр. Святой Павел несколько подозрителен своим излишним воображением, а в вопросах церковных воображение ведет к ереси. Святой Павел признан святым только благодаря смягчающим его вину обстоятельствам. На небо он попал с черного хода.
Собор - это вывеска. Собор святого Петра - вывеска Рима, города догмы, так же как собор святого Павла - вывеска Лондона, города ереси.
Урсус, чье мировоззрение было настолько широко, что охватывало все на свете, был вполне способен оценить все эти оттенки, я его влечение к Лондону объяснялось, быть может, той особой симпатией, которую он питал к святому Павлу.
Урсус остановил свой выбор на Тедкастерской гостинице, обширный двор которой был как будто нарочно предназначен для "Зеленого ящика" и представлял собой уже совершенно готовый зрительный зал. Квадратный двор был отгорожен с трех сторон жилыми строениями, а с четвертой - глухой стеной, возведенной против гостиницы; к этой-то стене и придвинули вплотную "Зеленый ящик", который вкатили во двор через широкие ворота. Длинная деревянная галерея с навесом, построенная на столбах, находилась в распоряжении жильцов второго этажа; она тянулась вдоль трек стен внутреннего фасада, образуя два поворота под прямым углом. Окна первого этажа были ложами бенуара, мощеный двор - партером, галерея - бельэтажем. "Зеленый ящик", прислоненный к стене, был обращен лицом к зрительному залу. Это весьма напоминало "Глобус", где были сыграны впервые "Отелло", "Король Лир" и "Буря".
Пересеки и тропик, и экватор,
И отпируй сей праздник моряков!.. – предписывали вы мне, ваше превосходительство, Владимир Григорьевич: я мысленно пригласил вас на этот праздник, но он не состоялся. О нем и помысла не было. Матросы наши мифологии не знают и потому не только не догадались вызвать Нептуна, даже не поздравили нас со вступлением в его заветные владения и не собрали денежную или винную дань, а мы им не напомнили, и день прошел скромно. Только ночью капитан пригласил нас к себе ужинать. Почетным гостем был дед: не впервые совершал он этот путь, и потому бокал теплого шампанского был выпит за его здоровье. "Сколько раз вы пересекли экватор?" – спросили мы его. "Одиннадцать раз", – отвечал он.
"Хвастаете, дед: ведь вы три раза ходили вокруг света: итого шесть раз!" – "Так; но однажды на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало то по ту, то по эту сторону экватора".
На шкуне "Восток", купленной в Англии и ушедшей вместе с нами, справляли, как мы узнали после, Нептуново торжество. Я рад, что у нас этого не было. Ведь как хотите, а праздник этот – натяжка страшная. Дурачество весело, когда человек наивно дурачится, увлекаясь и увлекая других; а когда он шутит над собой и над другими по обычаю, с умыслом, тогда становится за него совестно и неловко. Если ж смотреть на это как на повод к развлечению, на случай повеселиться, то в этом и без того недостатка не было. Не только в праздники, но и в будни, после ученья и всех работ, свистят песенников и музыкантов наверх. И вот морская даль, под этими синими и ясными небесами, оглашается звуками русской песни, исполненной неистового веселья, Бог знает от каких радостей, и сопровождаемой исступленной пляской, или послышатся столь известные вам, хватающие за сердце стоны и вопли от каких-то старинных, исторических, давно забытых страданий. И всё это вместе, без промежутка: и дикий разгул, топот трепака, и исторические рыдания заглушают плеск моря и скрип снастей. Такое развлечение имело гораздо более смысла для матросов, нежели торжество Нептуна: по крайней мере в нем не было аффектации, особенно когда прибавлялась к этому лишняя, против положенной от казны, чарка. В этом недостатка на кораблях не бывает: за всякую послугу, угождение матроса офицер платит чаркой водки. Съедет ли он по своей надобности на берег, по возвращении дает гребцам по чарке водки и т. п. Таким образом этих чарок набирается много и они выпиваются при удобном случае.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, всё к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. "Ну вот вам и лето! – говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. – Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и "Магеллановы облака" и "Угольные мешки!" Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Я забыл посмотреть на магнитную стрелку, когда мы проходили магнитный экватор, отстоящий на три градуса от настоящего. Находясь в равном расстоянии от обоих полюсов, стрелка ложится будто бы там параллельно экватору, а потом, по мере приближения к Южному полюсу, принимает свое обыкновенное положение и только на полюсе становится совершенно вертикально. Так ли это, Владимир Григорьевич? Вы любите вопрошать у самой природы о ее тайнах: вы смотрите на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и не пошло к югу. Один из рулевых матрос с недоумением донес об этом штурману. 14-го февраля начались те штили, которых напрасно боялись у экватора.
Опять пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но проходили дни, ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось, несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не было.
Через час солнце блистало по-прежнему, освещая до самого горизонта густую и неподвижную площадь океана.
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. "Шквал! – говорят, – ну, теперь задует!" Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Так дождались мы масленицы и провели ее довольно вяло, хотя Петр Александрович делал всё, чтобы чем-нибудь напомнить этот веселый момент русской жизни. Он напек блинов, а икру заменил сардинами. Сливки, взятые в Англии в числе прочих презервов, давно обратились в какую-то густую массу, и он убедительно просил принимать ее за сметану. Песни, напоминавшие татарское иго, и буйные вопли quasi-веселья оглашали более нежели когда-нибудь океан. Унылые напевы казались более естественными, как выражение нашей общей скуки, порождаемой штилями. Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского человека хоть одной улыбки, будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана. Так и тут, задумчиво расхаживая по юту, я вдруг увидел какое-то необыкновенное движение между матросами: это не редкость на судне; я и думал сначала, что они тянут какой-нибудь брас. Но что это? совсем не то: они возят друг друга на плечах около мачт.
Празднуя масленицу, они не могли не вспомнить катанья по льду и заменили его ездой друг на друге удачнее, нежели Петр Александрович икру заменил сардинами. Глядя, как забавляются, катаясь друг на друге, и молодые, и усачи с проседью, расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
Потом опять всё вошло в обычную колею, и дни текли однообразно. В этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни. Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, с свежей головой и аппетитом, выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь, пьешь чай, потом сядешь за работу. Солнце уж высоко; жар палит: в деревне вы не пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на гумно. Вы сидите под защитой маркизы на балконе, и всё прячется под кров, даже птицы, только стрекозы отважно реют над колосьями. И мы прячемся под растянутым тентом, отворив настежь окна и двери кают. Ветерок чуть-чуть веет, ласково освежая лицо и открытую грудь. Матросы уже отобедали (они обедают рано, до полудня, как и в деревне, после утренних работ) и группами сидят или лежат между пушек. Иные шьют белье, платье, сапоги, тихо мурлыча песенку; с бака слышатся удары молотка по наковальне. Петухи поют, и далеко разносится их голос среди ясной тишины и безмятежности. Слышатся еще какие-то фантастические звуки, как будто отдаленный, едва уловимый ухом звон колоколов… Чуткое воображение, полное грез и ожиданий, создает среди безмолвия эти звуки, а на фоне этой синевы небес какие-то отдаленные образы…
Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что будет за обедом? Кстати, Тихменев на вахте: спросить его.
"Что сегодня, Петр Александрович?" Он только было разинул рот отвечать, как вышел капитан и велел поставить лиселя. Ему показалось, что подуло немного посвежее. "На лисель-фалы!" – командует Петр Александрович детским басом и смотрит не на лисель-фалы, а на капитана. Тот тихонько улыбается и шагает со мной по палубе. Вот капитан заметил что-то на баке и пошел туда. "Что ж за обедом?" – спросил я Петра Александровича, пользуясь отсутствием капитана. "Суп с катышками, – говорит Петр Александрович. – Вы любите этот суп?" – "Да ничего, если зелени побольше положить!" – отвечаю я. "Рад бы душой, – продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, – поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только зелени в супе было побольше, да не могу, видит Бог, не могу… Ну так и быть, для вас… Эй, вахтенный! поди скажи Карпову, чтоб спросил у Янцева еще зелени и положил в суп. Видите, это для вас, – сказал он, – пусть бранят меня, если недостанет зелени до мыса Доброй Надежды!" Я с чувством пожал ему руку. "А еще что?" – нежно спросил я, тронутый его добротой.
"Еще… курица с рисом…" – "Опять!" – горестно воскликнул я. "Что делать, что мне делать – войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три свиньи, пятнадцать уток и всего тридцать кур: изо ста тридцати – подумайте! ведь мы с голоду умрем!" Видя мою задумчивость, он не устоял. "Завтра, так и быть, велю зарезать свинью…" – "На вахте не разговаривают: опять лисель-спирт хотите сломать!" – вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана. "Это не я-с, это Иван Александрович!" – тотчас же пожаловался на меня Петр Александрович, приложив руку к козырьку. "Поправь лисель-фал!" – закричал он грозно матросам. Капитан опять отвернулся. Петр Александрович отошел от меня. "Вы не досказали!" – заметил я ему. Он боязливо поглядел во все стороны. "Жаркое – утка, – грозно шипел он через ют, стараясь не глядеть на меня, – пирожное…" Белая фуражка капитана мелькнула близ юта и исчезла. "Пирожное – оладьи с инбирным вареньем…
Отстаньте от меня: вы все в беду меня вводите!" – с злобой прошептал он, отходя от меня как можно дальше, так что чуть не шагнул за борт. "Десерта не будет, – заключил он почти про себя, – Зеленый и барон по ночам всё поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на человека". Иногда и не спросишь его, но он сам не утерпит. "Сегодня я велел ветчину достать, – скажет он, – и вынуть горошек из презервов" – и т. д. доскажет снисходительно весь обед.
После обеда, часу в третьем, вызывались музыканты на ют, и мотивы Верди и Беллини разносились по океану. Но после обеда лениво слушали музыку, и музыканты вызывались больше для упражнения, чтоб протверживать свой репертуар. В этом климате сьеста необходима; на севере в самый жаркий день вы легко просидите в тени, не устанете и не изнеможете, даже займетесь делом. Здесь, одетые в легкое льняное пальто, без галстуха и жилета, сидя под тентом без движения, вы потеряете от томительного жара силу, и как ни бодритесь, а тело клонится к дивану, и вы во сне должны почерпнуть освежение организму.
