Тютчев безумие анализ. «Безумие», анализ стихотворения Тютчева

Гавриил Романович Державин, биография которого представлена ниже, - поэт, переводчик, драматург и... губернатор. Годы его жизни - 1743-1816. Прочитав эту статью, вы узнаете обо всех этих сторонах деятельности такого разносторонне одаренного человека, как Гавриил Романович Державин. Биография его будет дополнена и многими другими интересными фактами.

Происхождение

Гавриил Романович родился под Казанью в 1743 году. Здесь, в селе Кармачи, находилось родовое имение его семьи. В нем прошло детство будущего поэта. Семья Державина Гавриила Романовича была небогатой, дворянского рода. Гавриил Романович рано потерял отца, Романа Николаевича, служившего майором. Матерью его была Фекла Андреевна (девичья фамилия - Козлова). Интересно, что Державин является потомком Багрима, татарского мурзы, который выселился из Большой Орды в 15 веке.

Обучение в гимназии, служба в полку

В 1757 году поступил в Казанскую гимназию Гавриил Романович Державин. Биография его уже в это время отмечена усердием и стремлением к знаниям. Он хорошо учился, однако закончить обучение не удалось. Дело в том, что в феврале 1762 г. будущего поэта вызвали в Петербург. Он был определен в Державин начал службу рядовым солдатом. Он провел в своем полку 10 лет, а с 1772 года занимал должность офицера. Известно, что Державин в 1773-74 гг. принимал участие в подавлении а также в дворцовом перевороте, в результате которого Екатерина II взошла на престол.

Общественная и литературная известность

Общественная и литературная известность к Гавриилу Романовичу пришла в 1782 году. Именно тогда появилась его знаменитая ода "Фелица", восхвалявшая императрицу. Державин, горячий от природы, нередко из-за своей несдержанности имел сложности в жизни. Кроме того, у него наблюдалось нетерпение и усердие к работе, не всегда приветствовавшееся.

Державин становится губернатором Олонецкой губернии

По указу императрицы в 1773 году была создана Олонецкая провинция. Она состояла из одной округи и двух уездов. В 1776 году было сформировано Новгородское наместничество, в состав которого входили две области - Олонецкая и Новгородская. Первым губернатором Олонецкой стал Гавриил Романович Державин. Биография его на долгие годы будет связана с административной деятельностью в этой ответственной должности. На нее по закону возлагался весьма обширный круг обязанностей. Гавриил Романович должен был наблюдать за тем, как исполняются законы и как ведут себя остальные должностные лица. Для Державина, однако, это не представляло больших трудностей. Он считал, что только от добросовестного отношения каждого к своему делу и соблюдения чиновниками законодательства зависит наведение порядка в суде и местном управлении.

Подведомственные учреждения уже через месяц после основания губернии были осведомлены о том, что все лица, состоящие на службе государства и нарушившие закон, будут строго наказываться, вплоть до лишения чина или места. Неуклонно пытался навести порядок в своей губернии Державин Гавриил Романович. Годы жизни его в это время отмечены Однако это привело только к конфликтам и разногласиям с элитой.

Губернаторство в Тамбовской губернии

Екатерина II в декабре 1785 г. издала указ о назначении Державина на должность губернатора теперь уже Тамбовской губернии. Он прибыл туда 1786 года.

В Тамбове Гавриил Романович нашел губернию в полном расстройстве. Четыре главы сменилось за 6 лет ее существования. В делах царил беспорядок, не были определены границы губернии. Огромных размеров достигли недоимки. Остро ощущался недостаток образования общества в целом, а в особенности дворянства.

Гавриил Романович открыл для юношества классы арифметики, грамматики, геометрии, вокала и танцев. Духовная семинария и гарнизонная школа давали очень плохие знания. Гавриил Державин решил открыть в доме Ионы Бородина, местного купца, народное училище. Театрализованные представления давались в доме губернатора, а вскоре начали строить театр. Очень многое для Тамбовской губернии сделал Державин, мы не будем все это перечислять. Деятельность его заложила фундамент для развития этого региона.

Сенаторы Нарышкин и Воронцов приезжали для ревизии дел в Тамбовской губернии. Столь очевидным было улучшение, что Державин в сентябре 1787 года был удостоен почетной награды - ордена Владимира третьей степени.

Как был отстранен от должности Державин

Однако прогрессивная деятельность Гавриила Романовича на этом посту столкнулась с интересами местных дворян и помещиков. Кроме того, И.В. Гудович, генерал-губернатор, становился во всех конфликтах на сторону приближенных, которые покрывали, в свою очередь, местных мошенников и воров.

Державин предпринял попытку наказать Дулова, помещика, который приказал избить за мелкую провинность пастушонка. Однако эта попытка не удалась, а неприязнь к губернатору со стороны провинциальных помещиков окрепла. Тщетными оказались и действия Гавриила Романовича по пресечению воровства местного купца Бородина, который обманул казну, поставляя для строительства кирпичи, а затем на невыгодных для государства условиях получил винный откуп.

Все увеличивался поток клеветы, жалоб, рапортов на Державина. В январе 1789 года он был отстранен от своей должности. Большую пользу губернии принесла его недолгая деятельность.

Возвращение в столицу, административная деятельность

В этом же году Державин вернулся в столицу. Он занимал здесь различные административные должности. В это же время Гавриил Романович продолжал заниматься литературой, создавая оды (подробнее о его творчестве мы расскажем чуть позже).

Державин был назначен государственным казначеем при Павле I. Однако он не поладил с этим правителем, поскольку по привычке, сформировавшейся у него, Гавриил Романович в своих докладах нередко ругался и грубил. Александр I, сменивший Павла, также не оставил без внимания Державина, сделав его министром юстиции. Однако через год поэт был освобожден от должности, поскольку он служил "слишком ревностно". В 1809 году Гавриил Романович был отстранен со всех административных постов уже окончательно.

Творчество Державина

Русская поэзия до Гавриила Романовича была достаточно условной. Державин сильно расширил ее темы. Теперь в поэзии появились разнообразные произведения, от торжественной оды до простой песни. Также впервые в отечественной лирике возник образ автора, то есть личность самого поэта. Державин считал, что в основе искусства обязательно должна быть высокая истина. Разъяснить ее способен только поэт. При этом искусство может быть подражанием природы лишь тогда, когда возможно приблизиться к постижению мира, к исправлению нравов людей и к их изучению. Державин считается продолжателем традиций Сумарокова и Ломоносова. Он развивал в своем творчестве традиции русского классицизма.

Предназначение поэта для Державина - порицание дурных поступков и прославление великих. Например, в оде "Фелица" Гавриил Романович прославляет просвещенную монархию в лице Екатерины II. Справедливая, умная императрица противопоставляется в этом произведении корыстным и алчным придворным вельможам.

На свой талант, на свою поэзию Державин смотрел как на орудие, данное поэту свыше для победы в политических битвах. Гавриил Романович даже составил "ключ" к своим произведениям - подробный комментарий, в котором сказано, какие события привели к появлению того или иного из них.

Имение Званка и первый том сочинений

Державин в 1797 году купил имение Званка и проводил в нем ежегодно несколько месяцев. Уже в следующем году появился первый том сочинений Гавриила Романовича. В него вошли стихи, обессмертившие его имя: "На смерть кн. Мещерского", "На рождение порфирородного отрока", оды "На "Бог", "Водопад", "Вельможа", "Снегирь".

Драматургия Державина, участие в литературном кружке

Выйдя в отставку, почти полностью посвятил свою жизнь драматургии Державин Гавриил Романович. Творчество его в этом направлении связано с созданием нескольких либретто опер, а также следующих трагедий: "Темный", "Евпраксия", "Ирод и Мариамна". С 1807 года поэт принимал активное участие в деятельности литературного кружка, из которого позднее образовалось общество, получившее большую известность. Называлось оно "Беседа любителей русского слова". В своей работе "Рассуждение о лирической поэзии или об оде" обобщил свой литературный опыт Державин Гавриил Романович. Творчество его сильно повлияло на развитие художественной словесности в нашей стране. Многие поэты ориентировались на него.

Смерть Державина и судьба его останков

Итак, мы рассказали вам о таком великом человеке, как Гавриил Романович Державин. Биография, интересные факты о нем, творческое наследие - все это было освещено в данной статье. Осталось рассказать лишь о кончине Державина и о дальнейшей судьбе его останков, которая была непростой. Только после этого можно считать, что была представлена биография полная Державина Гавриила Романовича, хотя и кратко изложенная.

Державин умер в своем имении Званка в 1816 году. Гроб с его телом был отправлен по Волхову на барже. Поэт обрел свое последнее пристанище в Спасо-Преображенском соборе возле Великого Новгорода. Этот собор находился на территории Варлаамо-Хутынского монастыря. Здесь же была похоронена и жена Державина Гавриила Романовича, Дарья Алексеевна.

Монастырь был разрушен в годы Великой Отечественной войны. Могила Державина также пострадала. Перезахоронение останков Гавриилы Романовича и Дарьи Алексеевны состоялось в 1959 году. Они были перенесены в Новгородский Детинец. В связи с 250-летием Державина в 1993 году останки поэта были возвращены в Варлаамо-Хутынский монастырь.

В школах не случайно и по сей день проходят такого поэта, как Державин Гавриил Романович. Биография и творчество его важны не только с художественной, но и с воспитательной точки зрения. Ведь истины, которые проповедовал Державин, вечны.

Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым, небесный свод,-
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках.

То вспрянет вдруг и, чутким ухом
Припав к растреснутой земле,
Чему-то внемлет жадным слухом
С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!

(No Ratings Yet)

Еще стихотворения:

И мне безумие дано За этим явственным пределом, И я взрастил его зерно В моем уме осиротелом! На небо ль хмурое смотрю — Я прозреваю блеск заемный, Восторгов девственных зарю...
Прохожий обернулся и качнулся Над ухом слышит он далекий шум дубрав И моря плеск и рокот струнной славы Вдыхает запах слив и трав. «Почудилось, наверное, почудилось! Асфальт размяк, нагрело солнце...
Душа молчит. В холодном небе Все те же звезды ей горят. Кругом о злате иль о хлебе Народы шумные кричат… Она молчит, — и внемлет крикам, И зрит далекие миры,...
И если б мне пришлось прожить еще года До сгорблой старости, венчанной сединою, С восторгом юноши я вспомню и тогда Те дни, где разом все явилось предо мною, О чем...
Я, двух корабликов хозяин с юных дней, Стал снаряжать их в путь: один кораблик мой Ушел в прошедшее, на поиски людей, Прославленных молвой, Другой — заветные мечты мои помчал В...
Кто знает? Никто здесь не знает. Кто слышит? Никто там не слышит. Ничего не бывает Все забывают Сладко зевают Медленно дышат Тихо, как рак задом во мрак, Пятится счастье в...
Я лежу на земле И гляжу на закат Сквозь зеленые ливни трав, И мне чудится; Падает наземь солдат, От последнего взвода отстав. Он, подкошенный пулей. Под сердце подмял Поседевшие ковыли....
Спит залив. Эллада дремлет. Под портик уходит мать Сок гранаты выжимать… Зоя! нам никто не внемлет! Зоя, дай себя обнять! Зоя, утренней порою Я уйду отсюда прочь; Ты смягчись, покуда...
Привет, Россия — родина моя! Как под твоей мне радостно листвою! И пенья нет, но ясно слышу я Незримых певчих пенье хоровое… Как будто ветер гнал меня по ней, По...
Хоть мы учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, но хорошо бы отдохнуть от этих дел – да ну их к богу! Уйти от суеты, как Фет. Скитаться в поисках покоя, а...
Всю ночь гремел овраг соседний, Ручей, бурля, бежал к ручью, Воскресших вод напор последний Победу разглашал свою. Ты спал. Окно я растворила, В степи кричали журавли, И сила думы уносила...
Зима разгулялась над городом южным, По улице ветер летит ледяной. Промозгло и мутно, туманно и вьюжно… А горы сверкают своей белизной. Весной исчезают метели и стужа, Ложится на город немыслимый...

Вы сейчас читаете стих Безумие, поэта Тютчев Федор Иванович

Толстогузов П.Н. Стихотворение Тютчева «Безумие»: опыт расширенного анализа // Русская речь. - 1998. - № 5. - С. 3-15.

Стихотворение Ф.И.Тютчева «Безумие», датируемое предположительно 1830 годом (опубликовано в 1834), является, по мнению В.В.Кожинова, «загадочным» и пока не нашедшим «убедительного толкования» (см.: Тютчев Ф.И. М. Стихотворения. М., 1976. С. 302). К.В.Пигарев предполагал, что в этом стихотворении речь идет об искателях воды, Н.Я. Берковский писал, что у Тютчева содержится выпад в адрес натурфилософии Шеллинга. «Водоискатели и рудознатцы - люди особого значения в глазах Шеллинга и его приверженцев. Водоискатели - посвященные, доверенные лица самой природы. Тютчев мог слышать в Мюнхене о прославленном водоискателе Кампетти, в 1807 году призванном в этот город. Кампетти был любимцем мюнхенских шелленгистов - Риттера, Баадера и, наконец, самого Шеллинга. О водоискателях Шеллинг писал в своих «Разысканиях о человеческой свободе» (1809), хорошо известных Тютче-

ву. Таким образом, последняя строфа «Безумия» - по сюжету своему «строфа Кампетти» - точно указывает, с каким миропониманием ведёт свой спор Тютчев» (Берковский Н.Я. О русской литературе. Л., 1985. С. 175). К.В.Пигарев указал на связь «Безумия» с позднейшим посланием А.А.Фету («Иным достался от природы...», 1862). Это наблюдение позволило В.В.Кожинову сделать вывод о том, что первая строфа послания, непосредственно соотносящаяся с «Безумием», содержит тютчевскую автохарактеристику и что «Безумие» - «резкое самокритическое стихотворение, в котором поэт выразил мучительные сомнения в своем провидческом даре» (Кожинов В.В., там же). Б.Я.Бухштаб отнес «Безумие» к тем тютчевским текстам, которые содержат «образы с налетом романтического мистицизма» и в то же время «окрашены скепсисом» (Бухштаб Б.Я. Русские поэты. Л., 1970. С. 35).

Не оспаривая ни одно из приведенных соображений на это и в самом деле загадочное стихотворение, попробуем уточнить границы его истолкования, имея в виду, что для русской поэзии первой трети XIX века «узнавание тематических комплексов является вторичным моментом по отношению к узнаванию словаря» (Гинзбург Л.Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 203). Поэты тютчевской эпохи использовали в пределах освоенной ими художественной сферы устойчивые формулы, «слова-сигналы» (выражение В.А.Гофмана). Наблюдения над использованием таких формул, эпигонским или экспериментальным, позволяют существенно расширить область комментирования. При работе с тютчевскими текстами это тем более важно, ведь еще Ю.Н.Тынянов обратил внимание на такую особенность поэзии Тютчева, как литературность : «стихи Тютчева связаны с рядом литературных ассоциаций, и в большой мере его поэзия - поэзия о поэзии» (Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 190).

Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым, небесный свод...

(Стихотворение «Безумие цит. по: Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1987.)

Разграничение «земли» и «неба», столь характерное для романтического мировосприятия и романтической поэзии, здесь заменено апокалиптическим образом «слившихся» первоначал. Нечто подобное можно обнаружить в шевыревском переводе стихотворения Шиллера «Die Grösse der Welt» («Беспредельность», 1825), где «умолкание стихийной брани» первоначал есть знак «пределов вселенной», или в «Искании Бога» Ф.Н.Глинки (ок. 1826 - 1830): «Я ви-

дел: смерклись небеса... И грозно небеса дымились... Всё стало пылом, всё огнём». Характерены образный космизм, апокалиптичность дымного и мглистого ландшафта у Тютчева и пространства в тексте Ф.Н.Глинки и в переводе С.П.Шевырева: «И небо за мною / Оделося мглою...». Здесь «Богом творенью поставлена грань» (Шевырев, «Беспредельность»). Однако Тютчев предельно лаконичен: он опускает космологические и теологические детали и объяснения равно как визионерскую («я видел») интродукцию.

Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.

Тема безумия - одна из принципиальных для литературы первой трети XIX века. Она содержит смысловой контрапункт: безумие как высокое поэтическое состояние духа, форма проявления поэтической, мистической интуиции (здесь «с безумием граничит разуменье» - Е.А.Баратынский, «Последняя смерть», 1827) и безумие - тяжкое повреждение духа, его онемение, когда человек превращается в «хладного истукана», в котором «небесный огнь ума приметно догорает» (В.Н.Щастный. «Безумный», 1827). Ср. вопрос, выражающий внутреннюю противоречивость этой темы в повести Н.А.Полевого «Блаженство безумия» (1833): «Неужели... только безумие есть истинное проявление мудрости и откровение тайн бытия?».

«Беззаботность» и «веселье» в поэтической традиции начала XIX века - синонимы анакреонтической «беспечности», являющейся отличительным признаком поэта и поэтико-философского времяпровождения («беспечный Поэт» в послании «К друзьям» К.Н.Батюшкова, 1815; у Пушкина: «Блажен, кто веселится/В покое, без забот...» - «Городок», 1815).

У Тютчева «весёлая беззаботность» почти оксюморонным образом сопряжена с «жалким Безумием», и такой поворот темы напоминает о распространённом лирическом сюжете: поэт отказывается от «беспечности», чтобы говорить «языком Истины свободной», но разочаровывается, поскольку «для толпы ничтожной и глухой / Смешон глас сердца благородный» (Пушкин, «В.Ф.Раевскому», 1822; та же тема в «Разговоре книгопродавца с поэтом», 1824: ранее «беспечный» и общительный поэт удаляется в «глушь», а его исповедь должна казаться для непосвященных «безумца диким лепетаньем»). О внимании Тютчева к теме высокого поэтического безумия свидетельствует переведенный им в конце 1820-х годов отрывок из «Сна в летнюю ночь» Шекспира: «Любовники, безумцы и поэты/Из одного воображенья слиты».

В «Безумии» тема приобретает новое звучание: беззаботное веселье, провидческий дар и жалкое положение безумца обра-

зуют внутренне противоречивую и вместе с тем единую характеристику.

Под раскаленными лучами,
Зарывшись в пламенных песках...

Образ пустынного ландшафта в поэзии тютчевской эпохи столь же многозначен. Пустыня - это место поэтического и философского уединения, прибежище отшельников и пророков. В «Фаусте» мы встречаем ряд значений, связанных с пустынным ландшафтом: отшельничество, пустота, философское «ничто» (Öde und Einsamkeit, Wildernis, Leere, Nichts; см. первый акт второй части, сцена «Тёмная галерея»). Такая метафизическая обстановка характеризуется отсутствием пространства и времени в их земном смысле («kein Ort, noch weniger eine Zeit», по словам Мефистофеля). Наконец, пустыня - это место последнего суда, место, где совершаются космические судьбы человека (обстановка «Анчара» и «Пророка» у Пушкина, у него же «аравийский ураган» в «Пире во время чумы» как образ одной из гибельных, но вместе с тем отвечающих глубинному запросу человеческой природы стихий; ср. также у Ф.Н.Глинки в стихотворении «Вдруг что-то чёрное мелькнуло...», между 1826 - 1834, где ареной апокалипсического действия становятся «пустынь концы»). Кроме того, пустыня - метафора жизни как юдоли, мучительно бесцветного существования в застылых жизненных формах (ср., например, у Брентано в «Ich bin durch die Wüste gezogen», 1816, или у Е.А.Баратынского - «пустыня бытия» в «О счастии с младенчества тоскуя...», 1823).

Некоторый оттенок ориентальности, который часто сопровождает этот мотив в поэзии 20-30 годов, вряд ли сохраняется здесь у Тютчева, и не может иметь самостоятельного значения в «Безумии». Как «почва, зноем раскаленная», в пушкинском «Анчаре», как метафизическая пустыня в «Фаусте», так и «пламенные пески» в «Безумии» имеют предельно обобщённый колорит места, где разыгрывается пятый акт человеческой истории, «день гнева». (В тютчевской «Урании» - не позднее 1820 - пустыня предстает символом бренности исторических «Вавилонов»: «Где Вавилоны здесь, где Фивы? - где мой град? ... Их нет! - Лучи его теряются в степях, / Где скорбно встретит их ловец или оратай, / Бесплодно роющий во пламенных песках».)

Если же вернуться к размышлению о семантической двупланности тютчевского текста, то оно и здесь обнаруживает необходимые аргументы: «обгорелая земля» с её «пламенными песками» оказывается как местом суда, так и приютом, убежищем для «жалкого Безумия» (трудно представить, чтобы «на почве, зноем раскалённой», в пушкинском «Анчаре», кто-то мог жить: суть именно в том, что

только ядовитое древо может существовать в этих местах. Как и пушкинский раб, Фауст с величайшим трудом преодолевает враждебные человеку пространства пустыни). Сводятся воедино ранее не сочетавшиеся в традиции смыслы (не сочетавшиеся и у самого Тютчева. Так в «Послании Горация...», 1819, идиллия «священной рощицы» как места уединений, эмблематический образ «тернистой пустыни» жизни и космический образ грозной стихии - «Уже небесный лев тяжёлою стопою в пределах зноя стал - и пламенной стезею течет...» - вполне самостоятельны и не перекрывают друг друга).

Отдельное замечание - об эпитетах «раскалённый» и «пламенный». Они - в первую очередь «пламенный» (и его заместители - «пылкий», «огненный») - весьма характерны для раннего Тютчева (по нашим наблюдениям эпитет «пламенный» в самых различных значениях встречается примерно в каждом четвертом стихотворении поэта 20-х - нач. 30-х годов) и для поэтической традиции: «пламенная любовь», «пламенное сердце», «пламенная грудь», «пламя страстей», «святое пламя вдохновенья» и т.п. Причём более обычным было метафорическое значение этого слова, хотя у самого Тютчева есть примеры использования смысла, близкого к предметному («пламенная стезя» солнца в «Послании Горация...», «пламенные пески» в «Урании», 1820, «пламенное небо» в стихотворении «С чужой стороны» - вольный перевод из Гейне, «солнца раскалённый шар» в «Летнем вечере» и т.д.) Разумеется, «пламенные пески» - это почти явная предметность (пески горячие, как пламя), но вряд ли только она. Аллюзивность тютчевских текстов не позволяет нам расслабиться ни на минуту - эпитет и здесь продолжает удерживать некую семантическую «взвесь», постороннюю предметному смыслу.

Дело в том, что «пламя» в поэзии начала XIX века не используется как образ без того, чтобы не иметь - напрямую или в подтексте - семантической оппозиции, некоего, условно говоря, «хлада». В «пламени страстей» не только горят, но и сгорают (Е.А.Баратынский: «Как страшно ты перегорела!» - «Как много ты в немного дней...», 1825), жизнь «охлаждает» человека (он же, «Взгляни на лик холодный сей...», 1825), люди сопоставляются как выразители «пламени» и «льда» (Онегин и Ленский в «Евгении Онегине»). Эта оппозиция может образовать сюжет, как в стихотворении «С чужой стороны» (вольный перевод Тютчева из Гейне), может выразить натурфилософское и богословское содержание: в «Искании Бога» Ф.Н.Глинки, например, «пыл» и «огонь», в которых лирический герой «не видит» Бога, контрастно сменяются «тишиной» откровения о потустороннем, «неземном». В тютчевском «Летнем вечере» это метафора «горячих ног» природы, прикоснувшимся к подземным ключам (тема, которая затем получит развитие в знаменитых стихотворениях «День и ночь» и «Святая ночь на небосклон взошла...»).

В «Безумии» такой контраст очевиден - «пламенные пески» образуют оппозицию «подземным водам» (в последней строфе), но если «пламя» и «хлад» в традиции метафорически оформляли идею борьбы человеческих или вселенских начал, то здесь они, скорее, дополняют друг друга: «пламенные пески» - естественная (и единственно возможная, о чём говорит начальное «там, где») сфера существования для «Безумья жалкого» и столь же естественная сфера его поисков. Семантическая оппозиция теряет устойчивость: здесь нечему «сгореть» и нечему «охладиться». «Ток подземных вод» не может изменить лицо сгоревшей земли, потому что его медиум - Безумие. Огонь здесь лишается своего очистительного и судебного смысла, а вода перестаёт быть подательницей жизни.

Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках.

«Стеклянные очи» Безумия напоминают «неподвижный» взгляд, часто фигурировавший как обязательная деталь романтического портрета (где «неподвижность» могла означать высшую степень созерцательной сосредоточенности; см., у С.П. Шевырёва: «недвижным оком созерцал» - «Мудрость», 1828; вообще такая «неподвижность» могла быть мистическим, роковым знаком: «неподвижны» глаза ростовщика в гоголевском «Портрете», редакция «Арабесок», 1835), к которой нередко прибегал сам Тютчев в этот период (например, в стихотворении «Лебедь» «недвижные очи» орла, которыми он, между прочим, «впивает солнца свет», то есть направление взгляда остаётся тем же, что и в «Безумии»). Но перед нами не просто образное соответствие, а снижение мотива: «стеклянные очи» выражают смысл идиотической прострации, созерцание приобретает характер простого отражения. Оксюморонность здесь рождается из сочетания поиска («чего-то ищет») и его заведомой бесплодности (взгляд незрячего). Ещё один план реминисценций, на которые, возможно, рассчитывал поэт, вновь связан с библейской топикой. В Апокалипсисе есть хорошо известный, очень выразительный образ, в котором стекло и огонь являются основными характеристиками: «И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнём; и победившие зверя и образ его, и начертание его и число имени его, стоят на этом стеклянном море, держа гусли Божии» (Откр. 15, 2). Другой знаменитый пример из Писания ещё более красноречив, ибо в нем связаны зрение и стекло: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1 Кор. 13, 12). Оба примера имеют прямое отношение к эсхатологической проблематике. В сущности, и в апостольском послании, и в упоминавшихся уже стихотворениях любомудров речь идёт о слепоте человека («солнце взоры ослепило», «неясно созерцает взор» у С.П. Шевырева), слепоте перед явлением сверхразумных начал.

Сам Тютчев в позднем стихотворении «Иным достался от природы» (1862, послание «А.А.Фету»), которое представляет собой переработку центрального мотива «Безумия», определяет одну из разновидностей поэтико-мистической интуиции как «инстинкт пророчески-слепой ». Возможно, «стеклянный» взор Безумия - разновидность именно такой слепоты. Кроме того, мотив «стеклянного» зрения перекликается с содержанием программного стихотворения поэта начала 20-х годов - послания А.Н.Муравьеву «Нет веры к вымыслам чудесным...». Ср.: «Где вы, о древние народы! / Ваш мир был храмом всех богов, / Вы книгу Матери-природы / Читали ясно, без очков!..». В этом же послании «весёлое сновиденье» поэта-визионера противопоставлено «убогой хижине» учёного «критика». В «Безумии» жалкое Безумие оказывается в сфере предчувствий и «сновидений» наяву, то есть ранее противостоявшие друг другу характеристики сведены в одну, внутренне противоречивую.

«Облака» в этом случае, разумеется, не могут быть деталью идиллического ландшафта, а их другое устойчивое значение - иллюзия, мираж. Ср. у Евг. Баратынского в стихотворении 1829 года: «Чудный град порой сольется / Из летучих облаков, / Но, лишь ветр его коснется, / Он исчезнет без следов».

Слух пророка и духовидца, может быть, ещё более важное свойство, нежели его зрение. В «Искании Бога» Ф.Н. Глинки герой троекратно не смог увидеть Бога, но услышал Его «в тишине». Именно после прикосновения серафима к ушам пушкинского пророка тот «внял» высотам и глубинам. «Зачем с безумным ожиданьем к тебе прислушиваюсь я?» - спрашивает герой Евг. Баратынского, обращаясь к природной стихии («Шуми, шуми с крутой вершины...», 1821). Предполагается существование «безглагольного» языка природы или сверхприродных реальностей, звуки которого недоступны обычному слуху. Тютчев вновь насыщает текст выражениями, которые отсылают к существовавшему поэтическому словарю. Сравним: «Над суетой вознесся духом / И сердца трепет жадным слухом , / Как вещий голос, изловил!» (Д.В.Веневитинов, «Поэт и друг», 1827). Единственная оговорка: пророк, духовидец и поэт у Тютчева - всё то же Безумие, и его «довольство тайное» означает как посвящённость, так невменяемость.

И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!

О «шеллингианском» подтексте этих строк, как уже отмечалось, говорили К.В.Пигарев и Н.Я.Берковский). С не меньшим основанием можно указать на непосредственное соотношение со всё той же поэзией 20-х годов и с «гётевскими» мотивами. Движение вглубь земли как метафора познания тайн природы - мотив, характерный для «поэзии мысли»: «Прокопал до сердца / Глубины земные . / Что ж нашел я в безднах?» (Ф.Н.Глинка, «Дума», между 1826 - 1830 годами). Представляется, что этот мотив возникает в русской поэзии не без влияния образов из первой части «Фауста». См.: «Wo faß ich dich, unendliche Natur? / Euch Brüste, wo? Ihr Quellen alles Lebens, / An denen Himmel und Erde hängt, / Dahin die welke Brust sich drängt - / Ihr quellt, ihr tränkt, und schmacht ich so vergebens?» - «С напрасным стоном, / Природа, вновь я в стороне / Перед твоим священным лоном! / О. как мне руки протянуть / К тебе, как пасть к тебе на грудь, / Прильнуть к твоим ключам бездонным!», перевод Б.Пастернака («Ночь»). «Грудь» природы у Гёте оказывается источником глубоко лежащих ключей жизни. В дальнейшем этот образ уточняется в трагедии: в сцене «Лес и пещера» Фауст, обращаясь к духу, благодарит его за то, что он позволил ему «заглянуть в глубину груди» природы («Vergönnest mir in ihre tiefe Brust / Wie in den Busen eines Freunds zu schauen»).

Сравним два перевода этого места, принадлежащих Д.В.Веневитинову и Тютчеву: «Но я могу в её таинственную грудь, / Как в сердце друга, заглянуть» (Веневитинов, 1826); «допустил / Во глубину груди её проникнуть, / Как в сердце друга!» (Тютчев, кон. 20-х - нач. 30-х годов). Уже из этого сравнения видно, что Тютчев стремится почти буквально удержать образность подлинника. Для нас это важно, поскольку Тютчев, как известно, во второй половине 20-х - начале 30-х годов переводил обе части «Фауста» (от этих переводов сохранились лишь пять фрагментов, полностью переведенный первый акт второй части был по свидетельству самого поэта случайно уничтожен им), и образный ряд великой трагедии наверняка повлиял на его собственный поэтический стиль.

В монологах Фауста в первой части нередко возникает сравнение места, где обитает человек, с «пылью», «прахом» земным (Staube, Dust; последнее из этих слов в нижненемецких диалектах означает запылённый воздух или чад, что немаловажно при соотнесении с образностью первой строфы «Безумия»). Ср.: «Was sucht ihr mächtig und gelind, / Ihr Himmelstöne, mich am Staube?» («Ночь»), в переводе Тютчева: «Чего вы от меня хотите, / Чего в пыли вы ищете моей, / Святые гласы...». В знаменитом рассуждении Фауста о том, что в нём живут «две души» («У ворот»), Гёте даёт очень резкий образ такого «двоедушия»: «Die eine hält, in derber Liebeslust, / Sich an die Welt mit klammernden Organen; / Die andre hebt gewaltsam sich vom Dust / Zu den

Gefilden hoher Ahnen». Нам неизвестен тютчевский перевод этих строк, но вот как их перевел его современник, «поэт мысли» Д.В.Веневитинов: «Одна, обнявши прах земной, / Сковалась с ним любовию земною; / Другая прочь от персти хладной / Летит в эфир, к обители родной» (ок. 1827, перевод опубликован в 1829).

Семантика «праха» и «пыли» весьма часто встречается у Тютчева в 20-е - первой половине 30-х годов: «А я здесь в поте и в пыли, / Я, царь земли, прирос к земли!..» («С поляны коршун поднялся...», 1835), «исчадье праха» (пер. фрагмента из «Эрнани» Гюго, 1830), «Вчерашний зной, вчерашний прах!..» («Как птичка, раннею зарёй...», нач. 30-х), «И не дано ничтожной пыли / Дышать божественным огнём» («Проблеск», 1825). Интересно, что своеобразной иронической параллелью к словам Фауста о проникновении в глубины природной жизни является в трагедии образ червя, прокладывающего свои ходы в земной пыли, образ, который примеряет к себе герой: «Dem Wurme gleich ich, der den Staub durchwühlt» («Ночь»).

Во второй части (знакомство Тютчева с содержанием первого акта второй части, шестью сценами «Императорского дворца», могло произойти в 1828 году, когда эти сцены были изданы в 12 томе прижизненного собрания сочинений Гёте) Фауст должен отправиться на поиски Матерей - древних богинь, олицетворяющих природные первоначала, и его путь, как уже было отмечено, лежит через пустыню, одно из значений которой философское Ничто («In deinem Nichts hoff ich das All zu finden» - «в твоём Ничто я надеюсь обрести Всё»), а также в глубины земли («ins Tiefste schürfen»). Такое решение темы двоемирия и поиска глубоко залегающих тайн природы обобщается Тютчевым в «Безумии» в очень близком образном ключе: Безумие зарывается в пески, апокалиптический эквивалент земных «пыли», «праха» и метафизического Ничто, и живет в них, подобно червю, смотря при этом в облака и прислушиваясь к подземным источникам. Но если в первой части «Фауста» трагико-героический аспект в конечном счете преобладает, то в тексте Тютчева он явным образом совмещён с аспектом иронической травестии основной темы, характерным для второй части трагедии.

Чтобы установить, какой тематический комплекс образуется в «Безумии», недостаточно только «слов-сигналов» или образно-метафорических соответствий, необходимо отыскать хотя бы приблизительно похожие лирические сюжеты в поэзии 20-х годов. Самая общая тема - мистическая интуиция, которая отличает мистика-визионера от остальных и даёт возможность понимать «безглагольную речь» природы. Сюжет, который реализует эту тему, чаще всего представляет собой какую-либо форму лирического «откровения», засвидетельствованного личным мистическим опытом: «Я видел: смерклись небеса», «Говорил я с ветром» (Ф.Н.Глинка: «Искание

Бога», «Дума»), «Я слышу: свищет аквилон», «И, мнится, сердцем разумею / Речь безглагольную твою» (Евг.Баратынский: «Шуми, шуми с крутой вершины...»). В такой лирической форме «безумное ожиданье» (Евг.Баратынский) героя предстает как безусловно высокое состояние, тогда как здравомыслие обычного человека предстает как слепота («Но он глух для гласов , / Для явлений слеп; / Не внимает сердцу, / В небо не глядит» - Ф.Н.Глинка, «Дума», ок. 1826 - 1830; «...пойми, коль может, / Органа жизнь глухонемой!» - Ф.И.Тютчев, «Не то, что мните вы, природа...», ок. 1836). Сюжет может принять иной вид: герой делит со всем человеческим родом общую судьбу - принадлежность и к божественному, и к «праху». Этот сюжет реализован, например, самим Тютчевым в стихотворении «Проблеск» (не позднее 1825), где образный ряд (в последних трёх строфах) уже предвещает мотивы «Безумия»:

Как верим верою живою,
Как сердцу радостно, светло!
Как бы эфирною струёю
По жилам небо протекло!

Но ах, не нам его судили;
Мы в небе скоро устаём, -
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнём.

Едва усилием минутным
Прервём на час волшебный сон,
И взором, трепетным и смутным,
Привстав, окинем небосклон, -

И отягченною главою,
Одним лучом ослеплены,
Вновь упадаем не к покою,
А в утомительные сны.

Уже здесь «волшебный сон» и «утомительные сны» оказываются двумя контрастными (если не взаимоисключающими для сложившейся поэтической системы) определениями одного и того же состояния. Так же взор - «трепетный и смутный», где мистический трепет оказывается в родстве со слепотой. Мы обнаружим несколько тютчевских текстов 20-х - начала 30-х годов, в которых подобные контрастные определения играют ведущую роль («14 декабря 1825 года», «И гроб опущен уж в могилу...», «Вечер мглистый и ненастный...», «Mal’aria», «Осенний вечер»). «Безумие» в этом ряду, пожалуй, самый выразительный пример такого приема. То, что при чисто тематическом подходе можно считать философским «скепсисом» поэта (Б.Я.Бухштаб), при структурно-семантическом подходе выглядит как способ организации текста: поэтические формулы и создаваемый ими образный ряд содержат предельно широкий для данной

традиции диапазон значений. Что в результате рождается нечто вроде «скептического» итога, вполне понятно: диссонансы губительны для однозначно положительных смыслов.

Тютчев скорее всего не был скептиком в сфере мысли (интересно, что философская «сумма» тютчевского наследия часто определялась через крайности скептического индивидуализма и высокого, чуткого к таинственной жизни природы идеализма - пример Вл.Соловьёва и Мережковского в их статьях о Тютчеве задал своеобразную парадигму). Тютчевым был предложен образец гениального синтеза поэтических смыслов в той тематической области, которая в его эпоху осознавалась как важнейшая (поэтико-философская тема познания и его границ). В текстах вроде «Безумия» он сочетал контрастные смыслы как объективно присущие теме и поэтому не зависящие ни от поэтического произвола, ни от взглядов автора.

Сюжет «Безумия» эмблематически замкнут в «неподвижное» целое: Безумие как образ имеет постоянные характеристики, постоянные же характеристики имеет ландшафт (точнее, отрицательный ландшафт, который выражает отсутствие жизни и земных ориентиров - kein Ort, noch weniger eine Zeit! - и который ещё не раз возникнет в лирике Тютчева). Здесь нет места лирическому «взлёту» к главному в сюжете: всё построено на внутренней подвижности смысла, который обнаруживает одические («грандиозные образы» пустынного ландшафта), элегические (сетование на ограниченность человеческих возможностей) и сатирические (жалкое самодовольство человека) оттенки одномоментно . Поэтому «Безумие» несмотря на в высшей степени «фантастический» колорит воспринимается как абсолютно убедительный образ, за которым просматривается не вполне ясное (при чисто тематическом подходе), но по ощущению столь же абсолютно веское суждение.

Л.Я.Гинзбург в статье «Опыт философской лирики» писала, что особое звучание стихам Д.В.Веневитинова при всей шаблонности его поэтического словаря придавало ощущение стоящей за его текстами новой единой темы (темы, связанной с философской медитацией, которая - тема - и определяла «поэзию мысли»). Особенность тютчевских текстов образовалась из обратного хода: глубина темы прояснялась через выявление объективно этой теме принадлежащих контрастных смыслов.

Так анакреонтическое «беззаботное веселье» оказывается в «пустыне» и должно раскрыться как «жалкое безумие», а само «безумие» должно раскрыть оба объективно присущих ему значения, высокое и низкое, мистическое и клиническое (такой «амбивалентный» смысл безумия будет затем развит русской литературой, достаточно указать на «Записки сумасшедшего» Н.В.Гоголя, роман «Идиот» Ф.М.Достоевского, «Красный цветок» В.М.Гаршина). Так фаустовская тема (и её шеллингианская параллель) в рамках лири-

ческой миниатюры должна обнаружить внутреннюю диалектику «праха» и «небесного» начала. Современники Тютчева прекрасно понимали колеблющуюся природу фаустовского начала: «Фауст соединяет в себе все слабости человечества... Это совершенный образец творения непостоянного и переменчивого» (О.М.Сомов, «О романтической поэзии», 1823 - Литературно-критические работы декабристов. М., 1978. С. 257). Но Тютчев сторонится как героического, так и скептического итога по отношению к этой теме, он лишь дает эмблематически ясный образ Безумия, которое является средоточием такой «слабости».

Замечание Л.Я.Гинзбург о том, что «Тютчев работал многозначным и изобретаемым словом и вместе с тем исходил из объективных философских тем» (Гинзбург Л.Я. Указ.соч. С. 226), должно быть дополнено: каковы были тютчевские способы достижения такой многозначности и что может значить «изобретаемое слово» применительно к его лирике? Многозначность здесь нередко извлекалась из ситуации, когда слово или формула, имеющие устойчивое поэтическое значение (или несколько), помещались в контекст, где по отношению к ним оказывались возможными взаимоисключающие - с точки зрения традиции - истолкования. На наш взгляд, это одна из составляющих тютчевского требования «художественного беспристрастия» (письмо И.С.Гагарину, июль 1836 - Тютчев Ф.И. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1988. С. 268), одна из причин, почему современники считали его открывателем «новых путей в поэтических пространствах» (В.П.Боткин, «Стихотворения А.А.Фета» - Боткин В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 233), а потомки - примером поэта «объективного типа» (С.Л.Франк, «О задачах познания Пушкина» - Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 441). «Щелочная» среда объективирующего контекста возвращала слову бытийную и поэтическую вескость, избавляя его от опасности оказаться стертым, от тупика эпигонского употребления.

Ю.Н.Тынянов, давая определение поэтическому стилю Тютчева, писал: «слова (вводящие «философскую» тему - П.Т.) <...> приобретают необычайную значительность в маленьком пространстве фрагмента. Одна метафора, одно сравнение заполняют всё стихотворение. (Вернее, все стихотворение является одним сложным образом.)» (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 43). Тынянов полагал, что среди методов достижения подобной сложности - антитеза, которая формирует как образный ряд, так и строфическое построение (Там же, С. 44-46). В «Безумии» мы не обнаружим формальных антитез, потому что они перенесены здесь в сферу внутрисловесной и внутриобразной семантики. Слово и представляемый им образ изнутри противоречивы, за-

ключают в себе антитезу как момент внутреннего развертывания смысла.

Сообщая о смерти жены (Элеоноры Федоровны), Тютчев писал В.А.Жуковскому в октябре 1838 года: «Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая... и вдруг поймем... и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится» (Тютчев Ф.И. Указ. соч. С. 276). Мгновенное схватывание, постижение в «одном слове», насыщенном противоречивыми смыслами, неуловимой сложности жизни - это был метод и Тютчева-поэта.

Что такое безумие? Болезнь или счастье? Почему люди становятся безумцами? Отчего теряют рассудок? Эти вопросы могут появиться у любого, кто прочитает название стихотворения Федора Ивановича Тютчева «Безумие». Вообще, эта тема была не просто популярна в XIX веке: едва ли не каждый начинающий поэт обязательно затрагивал ее в своем творчестве. Как не вспомнить знаменитое стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума. », написанное Александром Сергеевичем Пушкиным. Кого-то безумие пугало, кто-то считал, что, только лишившись рассудка, можно стать по-настоящему счастливым.

В любом случае, когда молодой человек, не перешагнувший еще порог тридцатилетия (а Тютчеву на момент написания этого стихотворения в 1830 году только исполнилось 27 лет), пишет о безумии, возникает закономерный вопрос: что побудило его обратиться к этой теме? Надо отметить, что тема безумия как некого высокого поэтического состояния духа была распространена в первой трети XIX века. При этом безумие проявлялось как форма поэтической и где-то даже мистической интуиции. Странно только, почему Тютчев наделяет безумие эпитетом «жалкое» .

Вообще, создается ощущение, что перед нами человек, переживший Апокалипсис, по крайней мере, начало стихотворения вызывает именно такую ассоциацию:

Там, где с Землею обгорелой Слился, как дым, небесный свод.

Можно представить, что мог испытать человек, своими глазами видевший, как рушится земная твердь, и теперь ему ничего не остается, как пребывать в «беззаботности веселой». Да, казалось бы, безумец счастлив и беззаботен. Но нет! Тютчевский безумец, словно перенося некое наказание («под раскаленными лучами, зарывшись в пламенных песках»), «чего-то ищет в облаках». причем «стеклянными очами». Почему возникает такая метафора? Широко распространено выражение «остекленевший взгляд», т. е. замерший, сфокусировавшийся на чем-то. Обычно такая реакция возникает вследствие огромного потрясения или потому, что человек на какое-то время отрешился от действительности. Можно предположить,... что и здесь герой до такой степени погружен в себя,

Что слышит ток подземных вод,

И шумный из земли исход!

Правда, словом » мнит » автор выражает, скорее, ироничное отношение к безумцу, возо мни вшему себя способным якобы что-то предвидеть. Об этом говорит и «довольство тайное на челе». говорящее как о посвященности в некие тайны бытия, так и о невменяемости безумца.

Стихотворение Тютчева было и остается одним из самых таинственных произведений XIX века. Многие критики уже второе столетие бьются над его разгадкой. Конечно, мы не сможем сказать определенно, какую именно идею хотел выразить автор. Ведь, по словам самого Тютчева, «мысль изреченная есть ложь». И все-таки ключи к разгадке можно попробовать найти.

В 1836 году (через 6 лет после «Безумца») Тютчев написал стихотворение «Цицерон». строчки из которого стали довольно известны и популярны:

Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые!

На Руси блаженными часто называли юродивых, по сути, тех же сумасшедших. Ведь именно они могут быть по-настоящему счастливыми, так как не осознают бренности земного бытия. Но в стихотворении «Цицерон» «блаженного» «призвали всеблагие», т. е. вершители судеб. Став свидетелем «высоких зрелищ» и испив «из чаши их бессмертье», герой получает возможность стать если не пророком, то участником и летописцем великих исторических событий. Это тоже тяжелое бремя — в эпоху перемен творить историю, и вряд ли такое можно сравнить с «беззаботностью веселой», в которой пребывает герой «Безумца» и расплачивается этим самым безумием, причем «жалким». Можно предположить, что Тютчев не видел смысла в высоком поэтическом безумии.

Ведь безумцев в нашей истории было немало, причем безумцев, что называется, высшего ранга, — тех, кто вел за собой толпы последователей, кто правил народом и вершил судьбы. Такое безумие уже не жалкое, оно страшное.