Пушкинские традиции в лирике Некрасова.docx.

Любовь в стихах Некрасова светла и трагична. Сфера любви не замкнута, жизнь вторгается в нее со всеми своими горестями, противоречиями, обидами.

И всегда в его стихах сострадание и раскаяние сильнее обиды.

Общее свойство некрасовской поэзии – единство истинного и социального – ясно проступает и в его стихах о любви.

Счастье, свобода, доверие, нежность – все это взаимосвязано в стихах.

Такое направление в русской лирике впервые предложил Пушкин, осмелившийся соединить в поэтическом образе столь разные чувства, как любовь к свободе и любовь к женщине:

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

(«К Чаадаеву», 1818 г.)

Некрасов, идя по этому пути, открывает новые связи мира человеческой души с бесконечным миром действительности.

С такою же силой, как и Пушкин, заставляющей вспомнить о гражданской лирике декабристов, говорит Некрасов о героях 60-х годов. Стихотворение, посвященное Чернышевскому, было названо «Пророк». Уже само название пробуждало представление о вожде, наставнике, мыслителе, чей взгляд пронизал завесу времени; оно напоминало о стихотворениях с тем же названием, написанных Пушкиным (1826г.). Оно было написано в 1874 г., когда Чернышевский томился в Вилюйской тюрьме. Высокий слог, торжественный тон, образы, древних народных сказаний, символизирующие извечные нравственные идеалы, - все это сближает стихотворение Некрасова с вольнолюбивой лирикой 20-40-х годов.

В «Пророке» сталкиваются разные жизненные позиции. Поэт спорит с мнением чуждым ему, словно обращаясь к кому-т: «Не говори: «Забыл он осторожность!..», и прославляет того, кто, «служа добру», сознательно приносит себя в жертву.

Его еще покамест не распяли,

Но час придет – он будет на кресте;

Его послал Бог Гнева и Печали

Царям земли напомнить о Христе.

Духовный облик лучших людей России 60-70-х годов XIX века отразился в стихотворении «Элегия» (1874 г.), которое поэт назвал «самым задушевным и любимым» из последних своих стихов. Поэт выступает в этом стихотворении, как страстный защитник и выразитель народных интересов.

В элегии обычно передаются размышления о жизни, о людях, часто окрашенные печалью, горечью.

Были в русской лирике и элегии, где философские раздумья сочетались с пламенным вольнолюбием. Пример тому – пушкинская «Деревня». Некрасов хочет напомнить читателям о пушкинской традиции. В свою элегию он включает строки:

…увы, пока народы

Влачатся в нищете, покорствуя бичам,

Как тощие стада по скошенным лугам,

Оплакивать их рок, служить им будет муза,

И в мире нет прочней, прекраснее союза!..

Эти строки сразу приводят на память пушкинские:

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Некрасов подчеркивает тем самым прочность освободительных традиций поэзии, придает этим традициям всемирное значение: поэт говорит о народах, которые «влачатся в нищете»…

О пушкинской «Деревни» в некрасовской элегии напоминает и размер (шестистопный ямб) и пейзаж:

…сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят…

…по нивам, по лугам, уставленным стогами,

Задумчиво брожу в прохладной полутьме.

(Некрасов)

Некрасов верен самому духу пушкинской элегии, где отвергается возможность душевного покоя «на лоне счастья и забвенья» для каждого, кому невыносимо зрелище народного рабства.

Некрасов обращается к молодым силам, к надежде своей страны с призывом не обольщаться модными теориями, пытающимися увести поэзию и читателя от общественных тревог и битв:

Пускай нам говорит изменчивая мода,

Что тема старая – «страдания народа»

И что поэзия забыть ее должна, -

Не верьте юноши! Не стареет она.

Традиционность некрасовской элегии с особой контрастностью оттеняет приметы нового этапа русской жизни и русской поэзии.

Пушкин мечтал увидеть народ «угнетенный и рабство, падшее по манию царя». Тогда, в 1818 году, такая мечта множеству лучших людей Росси казалась осуществимой, казалась залогом «просвещенной свободы» отечества.

Некрасову довелось своими глазами увидеть «царскую милость»; он пишет об этом через полвека после того, как самодержавие расправилось с дворянами, стремившимися к освобождению крестьян. «Народ освобожден, но счастлив ли народ?» - вот главный вопрос некрасовской элегии. Поэт обращается к юным гражданам своей страны с надеждой, что голос его дойдет когда-нибудь и до самого народа. Пока народ безмолвствует (подобно народу в пушкинском «Борисе Годунове»), он «не внемлет», «не дает ответа». Но поэт зовет «идти вперед» и свято верить в неизбежность победы:

Я лиру посвятил народу своему,

Быть может, я умру, неведомый ему,

Но я ему служил – и сердцем я спокоен.

Пускай наносит вред врагу не каждый воин.

Но каждый бой иди. А бой решит судьба…

И в заключении о поэте вспомним стихотворение «Газетная». В стихотворении «Газетная», отвечая тем, кто упрекал его в чрезмерном внимании к «нашим немощам», поэт говорит:

Не заказано ветру свободному

Петь тоскливые песни в полях,

Не заказано волку голодному

Заунывные стоны в лесах;

Спокон веку дождем разливается

Над родной страной небеса,

Гнутся, стонут, под бурей ломаются

Спокон веку родные леса.

Спокон веку работа народная

Под унылую песню кипит,

Вторит ей наша муза свободная,

Вторит ей – или честно молчит.

Здесь речь идет об одной из примечательных особенностей русской поэзии: именно внутренняя свобода побуждала поэтов вслушиваться в родные напевы, проникаться настроениями родной земли. Некрасов, несомненно, помнил, что писал об этой традиции Пушкин:

Фигурно иль буквально: всей семьей,

От ямщика до первого поэта,

Мы все поем уныло. Грустный вой -

Песнь русская. Известная примета!

Начав за здравие, за упокой

Сведем как раз. Печалию согрета

Гармония и наших муз и дев.

Но нравится их жалобный напев.

«Домик в Коломне».

Эта черта, подмеченная Пушкиным, становится доминирующей в лирике Некрасова. Но печаль в ней сочетается с гневными интонациями, его муза – «муза мести и печали».

Всякий литературный деятель, будь то поэт или писатель, связан с классическими традициями прежних лет, всякий в той или иной степени испытывал влияние общепризнанных гениев. В этом плане примечательна лирика Некрасова. Начинал он, как и многие, с подражаний, в его практике можно встретить все: от пьес до фельетонов (пристрастие к последним, кстати, переросло ступень литературного эксперимента, Некрасов сочинял их даже в зрелые годы).

Первые шаги, достойные оценки, в литературе Некрасов делал в то время, когда память о Пушкине была еще очень свежа, таким образом, неизбежным оказалось сравнение его с великим предшественником. Здесь мнения высказывались неоднозначные, но категоричные. Одни считали, что Некрасов пошел своим путем, в большой степени опираясь, тем не менеее, на достижения Пушкина. Этих людей оказалось значительно меньше, нежели тех, кто был уверен в следующем: творчество одного диаметрально противоположно творчеству другого; если кто-то любит Пушкина, то Некрасова он должен чуть ли не ненавидеть; к тому же эти критики утверждали, что Некрасов неуважительно относился к Пушкину (а то и вовсе презирал). Последняя группа руководствовалась, вероятно, тем соображением, что внешне их поэзия сильно отличается; кроме того, это был период, когда достижения Пушкина пытались опустить или ограничить, утверждая, что тот был приверженцем "чистого искусства". Многие также заявляли, что благодаря Некрасову Пушкин прослыл бездарностью. На самом деле существует множеств доказательств того, что Некрасов был страстным его почитателем: в печати часто появлялись пасквили на Пушкина, но его ученик (каковым он себя считал) гневно опровергал их; по его словам, он еще с детства выучил наизусть тысячи пушкинских строк. Вероятно, это одна из причин, по которой многие стихотворения Некрасова имеют значительное сходство со стихотворениями Пушкина. Самый известный пример, так сказать, хрестоматийный, – "Элегия" (1874 г.) и "Деревня" (1819 г.).

…пока народы

Влачатся в нищете, покорствуя бичам,

Как тощие стада по скошенным лугам…

Это строки из некрасовского стихотворения. А вот – соответствующий отрывок из "Деревни":

…покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Следует сразу заметить, что Некрасов ни в коем случае не "списывал" фразы или темы у Пушкина. Думается, такое "заимствование" происходило по следующей причине: Некрасов писал об одной конкретной проблеме, в данном случае – о положении крестьян. Стихотворение было написано в 1874 г., т.е. уже после отмены крепостного права. Но поэт замечает, что жизнь крестьян не улучшилась по сравнению с дореформенным периодом. О том времени уже все сказано, и незачем повторятся, Некрасов просто берет емкую фразу (слово) и помещает в свое произведение, так что у читателя возникает мысленная аналогия с пушкинскими (или чьими-либо другими) строками.

Поэзия Некрасова неординарна не только потому, что в ней часто встречаются "заимствования" из иных авторов. Поэта мало занимала "эстетичность" слога, стиля; скорее, наоборот, он стремился максимально упростить, "опрозить" (по выражению К. Чуковского) поэзию. В то же время Некрасов придерживается несколько архаичных традиций, восходящих к Державину (схожий стиль – у Тютчева). Таким образом, некрасовский стих обладает определенной пышностью, что, впрочем, удачно сочетается со многочисленными прозаизмами. То есть поэт, несомненно, многое почерпнул из творчества своих предшественников, но и привнес нечто совершенно новое. Этот факт можно доказать, рассмотрев связь между поэзией Некрасова и произведениями любого из его учителей. Нельзя отрицать, например, присутствия в "Евгении Онегине" подобных "неожиданных" вставок – прозаизмов, но особенного размаха в их употреблении, думается, достиг лишь Некрасов.

Изображение "прозы жизни", со всеми ее страстями, грубостью, – прерогатива писателей "натуральной школы". Некрасов не просто принадлежал к их числу, но и активно пропагандировал это направление. Он даже выпустил в свет два издания, полностью принадлежавших произведениям этой школы; кроме того, он считал своей обязанностью продолжить дело Гоголя, начатое им "срывание масок". "Но продолжать – не значит копировать. Поэзия Некрасова есть новый этап гоголевского направления, этап, на котором обличение общественных зол сочетается с боевыми призывами к активному уничтожению их" (К. Чуковский). Действительно, творчество Гоголя было направлено больше на обличение; и сам он, поддавшись влиянию направленных против него сил, стал утверждать, что в "Мертвых душах" (где, по выражению Белинского, звучит "горький упрек современной Руси", "крик ужаса и стыда") ни в коем случае не стоит слышать упрека. Таким образом, Некрасову приходилось противостоять уже самому Гоголю. Тем не менее, отправной точкой развития Некрасова как натуралиста послужило именно творчество Гоголя, и, "борясь" с ним, поэт совершенствовал свое искусство.

Некрасов – поэт народный. Не всякий поэт или писатель, претендующий на народность, действительно ее заслуживает. Но Некрасову в самом деле удалось воспроизвести в своих произведениях самый дух русского народа. В них сочетаются скорбь и ирония, городской или деревенский пейзаж, в описании которого поэт не стыдится самых безобразных картин унижения, пьянства, разврата, и трагические, но в некоторой степени благородные характеры. Некрасов часто сгущает краски, но это – не недостаток. Он, можно сказать, учился этому с самого раннего периода своего творчества (в его первых, подражательных, стихотворениях можно встретить даже угрюмые, мрачные лермонтовские мотивы). Как уже говорилось, быть учеником классиков – вовсе не значит копировать их творчество. Некрасов оттолкнулся от их идей и принципов и пошел своим путем, что и позволило его произведениям приобрести бесспорную самобытность.

Продолжая традиции Пушкина и Лермонтова, Некрасов на протяжении всего своего пути постоянно обращался к теме поэта и поэзии.

Уже в 40-е годы, касаясь этих мотивов, поэт склонен сопоставлять свою Музу с простой женщиной из народа (“Вчерашний день часу в шестом…”1848). Этим самым Некрасов подчёркивает напрасность своего творчества осознанную или уже в ту раннюю пору и одновременно показывал трудности, с которыми он столкнулся в начале творческого пути, борясь с цензурой и журналистскими преследованиями. Муза его, словно молодая крестьянка бичом исполосованная, кнутом исчерчена. Через 4 года в стихотворении “Муза ”1852г. поэт развивает эти уподобления и оценки. Но муза поэта не только уподоблена сельской труженицы, но и названа “ печальной спутницей, печальных бедняков”.

Некрасов создаёт и своё размышление о творце “Блажен незлобливый поэт…”1852г. Созданное в пору “мрачного семилетия” оно посвящено памяти только что умершего Н. В. Гоголя. В стихотворении резко противопоставлены два типа поэта: “незлобливый художник слова” и “обличитель толпы”. Прославляя “обличителя толпы” Некрасов во второй части стихотворения использует пушкинскую образность, когда образ творца впервые обретает черты пророка которого “преследуют хулы ”, но который твёрдо проходит свой тернистый путь. Миссия пророчества здесь чётко обозначена.

Размышляя о художнике, творце, Некрасов создаёт прославленное стихотворение “поэт и грпжданин”1856,в котором образу поэта придал собственные черты. Обобщённостью отличается фигура гражданина, требующая от поэта отклика на жизненные конфликты, активного изучения народа, защиты обездоленных. Стихи “поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан” восходят к декабристской поэзии в частности к формуле Рылеева: ”я не поэт, я гражданин”. Сам Некрасов предавал большое значение этой политике декларации.

Откликаясь на споры о роли поэта в обществе, которые вились в журналистики, 1870-х годов Некрасов создаёт стихотворения поэту (“Поэту” памяти Шиллера 1874г.). Проблематика этого стихотворения отличается от предшествующих стихов о поэте: автор не касается здесь темы страдания и мук не связывает художника с судьбой русского крестьянства он создаёт идеальный, объективный образ поэта каковым для автора является Шиллер. Для Некрасова жизнь, мысли, творчество, великого немецкого поэта прекрасны, прежде всего, потому, что в них он видит проявления личности художника, судьи, который руководствуется высший принципиальности и красоты. В верном служении свободе он равен и верен Богу. Поэт нужен веку и людям служит им, а не замыкается в оторванном от жизни искусстве.

Но самым глубоким и выразительным драматическим стихотворением на тему поэта и поэзии становится в 70-е годы стихотворения “Элегия” 1874г. Это искренне душевная исповедь итог, подводимый в конце пути. Осмысливается характер пореформенных лет. Некрасов приходит к не утешительному выводу, что старая тема страданий народа не утратила своей злободневности: ”О, если бы её состарить годы! Процвёл бы божий мир…”. Доля народа, участь крестьян по-прежнему остаются тягостными и невыносимыми.

Многими своими мотивами стихотворения связанно с пушкинскими традициями. Когда в первой строфе поэт пишет о народах, которые “влачатся в нищете, покорствуя бичам, как тощие стада по выжженным лугам”. Он перекликается с “деревней” Пушкина: “склонясь на чуждый луг, покорствуя бичам здесь рабство тощее влачится по браздам…”. Размышляя о народе и о мире призванный оплакивать его бедствие, и трагический рок рождает проникновенную строфу о поэте и поэзии. Она является самым важным и глубоким некрасовским самовыражением: ”Я лиру посвятил народу своему, быть может, я умру не ведомый ему, но я ему служил – и сердцем я спокоен… ”. В этом пот видит роль и назначение поэзии вообще.
Подводя окончательно итоги своего пути, Некрасов возвышается к мотиву ранних произведений, он вновь утверждает родственность своей поэзии простому люду. Пришедшая к гробу Муза – “сестрица народа и моя” восклицает Некрасов. (“Угомонись, моя Муза, задорная”, ”О, Муза, я у двери гроба… ”)

(два примера стилистического "пушкинолюбия" в творчестве поэтов ж. "Современник")

В этой статье мы обратимся к рассмотрению образцов стилизации как жанра, а также попытаемся выяснить, как осваивали наследие великого лирика “революционно-демократические” авторы журнала “Современник”, а именно Н.А.Некрасов и Н.А.Добролюбов. Забегая вперед, отметим, что рассмотрение приводимых ниже фактов провоцирует вывод о том, что, как это ни парадоксально, уже по характеру освоения в произведении чужого материала, по стилистическому качеству аллюзийного произведения (т.е. отношению его или к вариациям, или к стилизациям) можно сделать прямое заключение о художественном (и шире - человеческом) отношении его создателя к предшественнику. Несомненно, этот вывод нельзя считать универсальным и пригодным ко всякому случаю: очевидно, в каждом конкретном случае он зависит от качества приводимых примеров.

1. Черта его личности.

Существуют поэты, которые, пусть и создают произведения стихотворные, более всего боятся писать “поэтично”. Соотнося свои стихи с высокими образцами лирики, они испытывают комплекс художественной неполноценности. Проявление их творческой натуры всегда отмечено двойственностью: уже в самих произведениях читатель различает, как лирик и “певец возвышенного”, пробуждающийся в поэте, собственной рукой зажимает себе рот, а самое большее, на что осмеливается,- выразить высокие чувства скупыми словами или вовсе спрятать их, пытаясь уверить читающую публику в том, что подобную высоту признает за чувствами иными (негодованием, удрученностью, сарказмом). Подобные авторы, как правило, удачно вживаются в такую измышленную “роль”, но... Нет-нет, да и проявится временами обида на свою творческую судьбу, и тогда поэт на время дает волю своей “постыдной слабости”: начинает писать “поэтично” и о “поэтичном”, выражать свои “положительные” эмоции. А потом устыдится и - или уничтожит свое сочинение, или постарается теми средствами, что в распоряжении любого писателя, замаскировать следы проявлений такого рода чувств.

К числу таких авторов принадлежит Н.А.Некрасов. Его первые дошедшие до нас стихотворные опыты относятся к году, следующему за годом смерти Пушкина. По-разному могла сложиться судьба начинающего литератора. Перед ним было несколько путей. Поначалу он выбрал путь самый очевидный: в его раннем сборнике “Мечты и звуки”, которого поэт впоследствии так стыдился, слишком много вялых подражаний популярным поэтам (Пушкину, Бенедиктову и другим). Вот, к примеру, как неосмысленно подходит ранний Некрасов к использованию литературного материала: в стихотворении 1839 года “Пир ведьмы” (в первой и второй его частях), с его шутливым характером и необязательным сюжетом, он стилизуется под серьезнейшее пушкинское произведение - “Бесы”.

Темно в хате, душно в хате;

Пляшут ложки на столе.

Скачет ведьма на ухвате,

Едет черт на помеле.

Светло в хате, чисто в хате...

(Мчатся тучи, вьются тучи...)

Ветер свищет, ветер вьется,

(Вьюга злится, вьюга плачет...)

Воет бор, ревет ручей;

Вдаль по воздуху несется

Стая леших и чертей.

(Мчатся бесы рой за роем...)

Поле стонет, поле плачет,

(Вьюга злится, вьюга плачет...

Завывает, словно волк;

(Кто их знает? пень иль волк?)

По земле ползет и скачет

(Вот уж он далече скачет...)

Змей гремучих целый полк.

Вползли змеи в двери хаты,

Черти с шумом из трубы,

Безобразны и рогаты,

(Бесконечны, безобразны...)

Повалились, как грибы.

Позднее Некрасов переменил литературный маршрут. Во-первых, литературным “пристрастием” заимствователя стало творчество Лермонтова. Во-вторых, все, что заимствовал Некрасов-поэт, он стремился “прозаизировать”. Почти все доступные ему художественные средства и сам литературный материал, что убедительно доказали Ю.Н.Тынянов (1) и Б.М.Эйхенбаум (2), он использовал исключительно для “прозаизации”: например, тонкие лирические стихи переделывал в сатиру, фельетон (“В один трактир они оба ходили прилежно...”). Но иногда желание уравнять свои стихи - хотя бы в стиле! - с высокими образцами (следовательно, и себя с их авторами?) пересиливало этот доминирующий творческий принцип. Не из подобных ли побуждений Некрасовым и Панаевым, создателями маски Нового поэта, были перекуплены права на созданный Пушкиным “Современник”?

Мы попытаемся дополнить некоторыми штрихами портрет “продолжателя” Некрасова, обратившись к уникальному примеру маскировки зависимости его собственного сочинения от конкретного литературного источника. Этот пример являет собой стихотворение, впервые опубликованное в 1851 году в “Современнике” (#11, с. 87-88) под заглавием “К ней” и носившее подзаголовок “(Из Ларры)” во всех прижизненных изданиях сочинений поэта. В текст его Некрасов неоднократно (на протяжении жизни) вносил изменения, а канонический образец, выверенный по авторской правке, появился в посмертном издании “Стихотворений” поэта в 1879 году (цитируя его, мы выделим курсивом интересующие нас фрагменты):

В неведомой глуши, в деревне полудикой

Я рос средь буйных дикарей,

И мне дала судьба по милости великой

В руководители псарей.

Вокруг меня кипел разврат волною грязной,

Боролись страсти нищеты,

И на душу мою той жизни безобразной

Ложились грубые черты.

И прежде, чем понять рассудком неразвитым,

Ребенок, мог я что-нибудь,

Проник уже порок дыханьем ядовитым

В мою младенческую грудь.

Застигнутый врасплох, стремительно и шумно

Я в мутный ринулся поток

И молодость мою постыдно и безумно

В разврате безобразном сжег...

Шли годы. Оторвав привычные объятья

От негодующих друзей,

Напрасно посылал я поздние проклятья

Безумству юности моей.

Не вспыхнули в груди растраченные силы -

Мой ропот их не пробудил;

Пустынной тишиной и холодом могилы

Сменился юношеский пыл,

И в новый путь, с хандрой, болезненно развитой,

Пошел без цели я тогда

И думал, что душе, довременно убитой,

Уж не воскреснуть никогда.

Но я тебя узнал... Для жизни и волнений

В груди проснулось сердце вновь:

Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений

С души изгладила любовь...

Во мне опять мечты, надежды и желанья...

И пусть меня не любишь ты,

Но мне избыток слез и жгучего страданья

Отрадней мертвой пустоты...

В авторский экземпляр “Стихотворений” 1873 г. (т.1,ч.1, с.51-52) Некрасов вписал, заменив прежнее, заглавие “(Подражание Лермонтову)” и на полях текста сделал следующие пометки: “Подражание Лермонтову. Сравни: Арбенин (в драме “Маскарад”). Не желаю, чтобы эту подделку ранних лет считали как черту моей личности” (курсив мой - В.С.); “Был влюблен и козырнул”.

Современные комментаторы произведений Некрасова, не считая связь стихотворения с указанным самим поэтом источником очевидной, но не отклоняясь от “версии” автора, пытаются сгладить это противоречие.

Если и признают связь “довольно отдаленной” (3), то не обосновывают это. Или выносят “соломоново решение”, указывая на конкретный(!) фрагмент “Маскарада” (действие 1, сцена 3, выход 2), но дополняя такое указание оговорками: стихотворение “не является подражанием... в точном смысле слова” (4) или “является не подражанием..., а переосмыслением лермонтовских тем” (5).

Только И.И.Подольская, комментатор академического издания сборника “Стихотворения.1856”, справедливо замечает, что в авторских пометках на полях “Стихотворений” 1873 года “бросаются в глаза настойчивые указания на подражательный характер стихотворения...”, и подчеркивает “противоречивый характер... примечаний, в одном из которых Некрасов называет стихотворение “подделкой”, а в другом пишет о влюбленности”, в чем ей “видны попытки скрыть автобиографический характер стихотворения” (6).

Но в этом ли противоречивый характер некрасовских примечаний? Исследовательница подразумевает, что признание Некрасова в стилизации является ложным, маскировочным. Некрасов действительно настойчив: мало того, что уже новым заголовком расписался в подражании, вдобавок напоминает об источнике еще и на полях. Да и точное указание источника “серьезного” стихотворения - исключительный случай для Некрасова. Если желание перечеркнуть описание фактов автобиографии (допустим, что автор искренен) возникло у Некрасова, то каковы были причины его возникновения? Устыдился собственной жизни?

Очевидно, что автор скрывал нечто иное. Названный им источник, конечно, фиктивен. Но зачем все-таки он его указал, если мог ограничиться заголовком? Скорее всего, для того, чтобы направить читателей по ложному следу и дать им возможность убедиться в “довольно отдаленной” связи с Лермонтовым. Тогда бы значимость этого стихотворения выросла в их глазах, и они бы оценили излишнюю скромность поэта.

Что же таким оригинальным образом старался скрыть Некрасов? Нам кажется, что при обнаружении преподносимых самим автором ложных данных следует учитывать характер мнимых фактов и искать истину прежде всего в том ряду, к которому эти факты могли бы относиться. Например, в данном случае, если поэт указал заведомо ложный источник, стоит подумать, не было ли его указание полупризнанием, и поискать источник истинный.

Некрасов действительно увел исследователей от настоящего объекта заимствования. Его нужно было прятать, потому что уж очень этот тайный источник известен. Это знаменитое пушкинское “Я помню чудное мгновенье...”.

Написанное в 1846 году, “Подражание Лермонтову” находится в кругу квазипушкинских стихов Некрасова: “Когда из мрака заблужденья...”, “Родина”, “-Так, служба! сам ты в той войне...”. Особенна заметна его связь с “Родиной”, где обнаруживаем аналогичное описание некрасовской молодости:

Но, ненависть в душе постыдно притая,

Где иногда бывал помещиком и я;

Где от души моей, довременно растленной,

Так рано отлетел покой благословенный,

И неребяческих желаний и тревог

Огонь томительный до срока сердце жег...

Но ведь, как известно, “Родиной”, которую оценил В.Г.Белинский, автор гордился. Почему же он должен был стыдиться того и скрывать то, о чем открыто написал в “Родине”? Очевидный ответ на этот вопрос подтверждает, что ретуширование автобиографии здесь ни при чем.

Тогда посмотрим, в чем же близость некрасовского текста пушкинскому шедевру. Обратим внимание на выделенные курсивом элементы. 1-й стих: формально-смысловая идентичность соответствующему элементу в пушкинской строке “В глуши, во мраке заточенья...”. 8-й стих: синтаксическое клише с лексическим фрагментом строки "И снились милые черты...". 17-й стих: точно цитируется фрагмент строки “Шли годы. Бурь порыв мятежный...”. Стихи 27-й и 28-й: они по контрасту соотносятся инспирировавшим их стихом “Душе настало пробужденье...”. Стихи с 29-го по 32-й (все 8-е четверостишье) соотносятся с заключительной строфой пушкинского стихотворения: в перекрестной рифмовке Некрасова первая пара рифм на “-ений” повторяет пушкинские на “-енье”, а вторая(“вновь” - “любовь”) - попросту заимствована (случай заимствования еще более явный, чем в тютчевском “Безумии”). Кроме того, первые две строки четверостишья Некрасова по смыслу соотносятся с тремя последними у Пушкина, а лексика катрена отчасти обусловлена источником: “для жизнии волнений” соотносимы с рядом “и жизнь, и слезы, и любовь”, а в строке “Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений...”, вероятно, использованы лексические элементы словосочетаний “бурь порыв мятежный” и “во мраке заточенья”. Наконец, в начальном стихе последнего четверостишья “Подражания...” тем же рядом “и жизнь, и слезы, и любовь” обусловлены “мечты, надежды и желанья”. Да и в стихотворной форме прослеживается зависимость: Некрасов сохранил рифмовку четверостиший источника ЖМЖМ, а к нечетным стихам в исходном 4-стопном ямбе (четные-то указывают на прежний метр!) добавил лишние стопы.

И еще обратимся к композиции некрасовского стихотворения: в ней относительно точно воспроизводится автором композиция лирического сюжета Пушкина (период воодушевления - длительный период духовной пустоты - момент неожиданного воскресения души, взаимосвязанного с появлением любовного чувства).

Как мы увидели, связь “Подражания Лермонтову” с пушкинским “Я помню чудное мгновенье...” достаточно прочная. Что же, является ли стихотворение Некрасова вариацией пушкинского? Нисколько. Вариация - образец более высокий, потому что, с одной стороны, более самостоятельна, а с другой - само заимствование чужого материала мотивировано, имеет художественную целесообразность. При всем сходстве элементов некрасовского и пушкинского текстов “Подражание Лермонтову” остается только на уровне стилизации - на низшем уровне.

Для того, чтобы ответить на вопрос, почему Некрасов не вышел на уровень вариации, сравним характер отношений между двумя планами его текста с характером отношений между двумя планами вариаций “Пророка”. Варьирующее стихотворение - это всегда вариация “на тему”. Иными словами, оба плана вариации имеют общий объект изображения. Можно было бы сопоставить некрасовскую стилизацию со стихотворением А.К.Толстого “Меня, во мраке и в пыли...” - и увидеть: Толстой, при всей “прозрачности” второго плана его произведения, не отступает от ведущей темы “Пророка”, от изображения внутреннего “просветления”, восприятия откровения. Не то у Некрасова: во-первых, если пушкинский текст посвящен описанию роли его адресата в жизни лирического героя, то в “Подражании Лермонтову” эта тема (любовная) отодвинута, она вытеснена изображением процесса духовной эволюции самого Некрасова (пушкинское ТЫ вытеснено эгоцентричным некрасовским Я); во-вторых, “Подражание Лермонтову”, подобно “Родине”, проникнуто пафосом “отрицания” (напомним, что последнее стихотворение Белинский одобрил именно потому, что почувствовал этот модный дух), и если бы это “отрицание” распространялось и на те явления жизни, которые описал Пушкин (что мы видим в “Пророке” лермонтовском), то это бы и придавало некрасовскому стихотворению характер вариации.

Итак, связь установлена. Остается выяснить, осознавал ли ее сам Некрасов или стилизация получилась произвольно. В пользу первого свидетельствует тот факт, что автор, который, как мы отметили выше, в течение жизни вносил в свой текст изменения, менял его таким образом, чтобы он стилистически приближался к собственному источнику. Так, например, была заменена начальная строка журнального варианта “В суровой бедности, невежественно-дикой...” на строку, содержащую элемент источника (“в... глуши”), в авторской тетради 1855-го года. Позднее был включен в канонический текст и стих с аллюзийным фрагментом “Шли годы. Оторвав...”.

Что же получается? Поэт, который якобы к середине сороковых годов избавился от необходимости подражать кому бы то ни было и выработал оригинальный стиль (с чем мы, конечно, согласимся), все-таки не избежал незрелого желания достичь чужой стилистической планки. Публикуя приведенное здесь стихотворение с подзаголовком “(Из Ларры)” во всех прижизненных изданиях, к концу жизни он решает “разоблачить” себя и... И дает своему творению столь же фиктивный заголовок “Подражание Лермонтову”, прекрасно осознавая, кому и какому именно произведению он так целенаправленно подражал. Но зачем это прятать?

То обстоятельство, что Некрасов являетя поэтом в стилистическом отношении действительно своеобразным, и позволяет заключить, что поэт через всю жизнь пронес подозрение в собственной художественной неполноценности. Если говорить об отношении стиля Некрасова к стилю Пушкина, то можно рассудить таким образом, что поэт-“отрицатель” был поглощен противоречивым чувством любви-вражды, творческой ревности. Как показывает разобранный выше пример, отталкиваться от Пушкина Некрасов пытался, но окончательно освободиться от этого тайного порока “пушкинолюбия” - так и не смог.

2. Искусные приноровления.

“Натура неглубокая, но живая, легкая, увлекающаяся, и притом, вследствие недостатка прочного образования, увлекающаяся более внешностью...”, “Его генеалогические предрассудки, его эпикурейские наклонности, первоначальное образование под руководством французских эмигрантов конца прошлого столетия, самая натура его, полная художнической восприимчивости, но чуждая упорной деятельности мысли, - все препятствовало ему проникнуться духом русской народности...”. Такую оценку Пушкину, поэту и человеку, дал в 1858 году в своей известной статье “О степени участия народности в развитии русской литературы” Н.А.Добролюбов, талантливый публицист и бездарный поэт.

Была ли закономерность в том, что многим литературным критикам середины прошлого века пришлось обратиться к этому роду деятельности по причине отсутствия поэтического дара, трудно судить, помня, к примеру, о разнообразных проявлениях своих способностей Аполлоном Гри-горьевым. Но в судьбе Добролюбова эта закономерность устанавливается. Не стяжавший славы косноязычными виршами, проникнутыми “постромантическими” (или “предсимволистскими”?) мотивами одиночества, томления, смерти, незрелый еще человек скрылся за маской умудренного жизненным опытом прокурора, предъявляющего обвинение социальным, политическим и культурным явлениям современной российской действительности. Это Добролюбов своей критической деятельностью и организационной работой в “Современнике” способствовал тому, чтобы из рядов авторов журнала бежали, сторонясь политического и культурного экстремизма “молодого крыла” редакции (Чернышевского и Добролюбова), наиболее одаренные писатели, такие, как Тургенев. Именно Добролюбов стал символической фигурой, заложив основы утилитарного подхода к искусству и возглавив движение “утилитаристов”. Сторонники этого движения требовали от действительных художников слова, чтобы они подчинили свое творчество сиюминутным об-щественным нуждам (понятно, какое “общество” имелось в виду). Их взгляд на задачи искусства очень хорошо выразил популярный в середине прошлого века пародист и сатирик Б.Н.Алмазов (7):

Нет, нет, не должен я... И просто не могу,

Как встарь, поэзии высокой предаваться!

Когда встречаем грязь на каждом мы шагу,

Скажите, что тут петь и чем тут восторгаться? /.../

(“Исповедь современного стихотворца”, 1860)

“Просто не могу”... Как точно вскрыта причина возникновения “утилитаризма”! И насколько к месту здесь пародическое использование стихов Пушкина! Этот перепев обличает двойственность в отношении к Пушкину, в целом присущую идеологическому лагерю разночинцев-“отрицателей”. С одной стороны, Пушкин уже стал признанным литературным авторитетом, да еще таким, оспаривать или не замечать роль которого бесполезно и не умно. Поэтому и консерваторы, и либералы, и демократы 50-60-х годов обильно цитируют Пушкина в своих публицистических статьях. С другой стороны, творчество Пушкина стало знаменем для приверженцев “чистого искусства”, в большинстве своем асоциальных, избегающих тенденциозности и утилитаризма в литературе. Поэтому революционно-демократическая критика или стремилась найти в многогранном мировоззрении поэта такие идеи, которыми Пушкин как бы опровергал самого себя, отчетливо выразившего презрение к запросам толпы в стихотворении “Чернь” (“Подите прочь - какое дело /Поэту мирному до вас!”), или, если убедительные контрдоводы привести было трудно, отказывала признаваемому ей пушкинскому таланту в общественной его значимости.

Так поступал с наследием поэта и Добролюбов. В своих статьях он неоднократно пользовался пукшкинскими цитатами и, подобно многим, использовал творчество Пушкина в качестве эталона художественности, который применялся им в работах, посвященных собственно литературным вопросам. Но он же и дискредитировал в вышеуказанной статье значимость поэта: “Мало того - он отвращался от тех проявлений народности, какие заходили из народа в общество, окружавшее Пушкина... Пушкин тоже тяготился пустотою и пошлостью жизни... Но он не видел исхода из этой пустоты, его сил не хватало на серьезное обличение ее (Пушкин как художник, по Добролюбову, слабосилен! - В.С.), потому что внутри него не было ничего, во имя чего можно было предпринять подобное обличение (Пушкин как человек пуст! - В.С.)... Оттого-то он и не пристал к литературному движению, которое началось в последние годы его жизни. Напротив, он покарал это движение еще прежде, чем оно явилось господствующим в литературе...”. Мог ли не считать Добролюбов Пушкина пусть авторитетным, но противником!

Как же проявилось в поэзии Добролюбова это двойственное отношение к Пушкину? Через год после опубликования названной статьи читатели “Современника” познакомились с его сатирическим приложением - журналом “Свисток”, детищем Добролюбова. В первом номере журнала, в разделе “Мотивы современной русской поэзии”, сатирик под маской поэта Конрада Лилиеншвагера поместил стихотворение “Всегда и везде”, название которого повторяет название пародии К.Павловой, а подзаголовок - указывает, что стихотворение посвящается многочисленным героям “обличительных” пьес: “Посв. гг. Надимову, Волкову, Фролову, Фолянскому и подобным”. Но и заглавие, и подзаголовок, кроме того, что обусловлены сатирическими целями, являются средством маскировки зависимости добролюбовского текста от стихотворения Пушкина “Брожу ли я вдоль улиц шумных...”, в котором Добролюбов разглядел явное выражение определенной художественной и мировоззренческой установки Пушкина, доставшейся по наследству поэтам, близким к идеям “чистого искусства”. Вообще молодой сатирик, о чем мы скажем ниже, эту установку оспаривал, но в данном случае она ему не помешала (напротив, даже помогла) стилизовать свое сочинение “под Пушкина”. Сопоставим фрагменты двух стихотворений:

Добролюбов: Пушкин:

Я видел муху в паутине, Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Паук несчастную сосал; Вхожу ль во многолюдный храм,

И вспомнил я о господине, Сижу ль меж юношей безумных,

Который с бедных взятки брал. Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды -

И чей-нибудь уж близок час.

Я видел ручеек в долине, Гляжу ль на дуб уединенный,

Виясь коварно, он журчал; Я мыслю: патриарх лесов

И вспомнил я о господине, Переживет мой век забвенный,

Который криво суд свершал. Как пережил он век отцов.

Я видел деву на картине, Младенца ль милого ласкаю,

Совсем нага она была; Уже я думаю: прости!

И вспомнил я о господине, Тебе я место уступаю:

Что обирал истцов до тла./.../ Мне время тлеть, тебе цвести.

Лягушку ль видел я в трясине, День каждый, каждую годину

В театре ль ряд прелестных лиц, Привык я думой провождать,

Шмеля ли зрел на георгине, Грядущей смерти годовщину

Иль офицеров вкруг девиц, Меж их стараясь угадать. /.../

Везде, в столице и в пустыне,

И на земле, и на воде,

Я вспоминал о господине,

Берущем взятки на суде!..

Хотя метр и способ рифмовки общие, здесь мы не обнаруживаем семантического ореола метра уже потому, что темы, объекты изображения разные. Можно было бы заметить, что и в том и в другом случае у лирического героя возникают однотипные ассоциации (у каждого из героев - свои) независимо от того, где герой находится. Но это является сущностью не темы, а построения сюжета. При наличии хотя бы минимального формального сходства общий композиционный принцип сигнализирует о вероятной связи двух текстов. Казалось бы, точным показателем прямой их связи должно выступать относительно адекватное расположение в каждом тексте общих лексических элементов. Но мы можем сделать теоретическое допущение, что возможны случаи, когда автор сознательно стремится написать произведение по чужой сюжетной схеме и, чтобы скрыть связь с тектсом источника, “следит за собой”, не допуская лексических повторений. Перед нами именно такой пример.

Добролюбов не просто перенял общий принцип организации сюжета. Можно сказать, что он выверял расположение частей своего сюжета по композиции пушкинского. Обратимся к композиционным соответствиям: каждая из начальных строф каждого текста сообщает о какой-либо одной ассоциации, возникшей у героя, а в заключительных строфах авторы соединяют ассоциации в едином обобщении. Но пушкинский сюжет движется дальше, а добролюбовский на этом заканчивается: автору были нужны в источнике только те его части, что несли в себе элементы эпического (указывали на перемену мест и действий). Обратив внимание на выбор Добролюбовым явлений, которые вызывают у его героя ассоциации с судьей-взяточником, мы заметим, что сатирческий текст имеет легкий оттенок пародийности.

Связь между строфами в каждом тексте создают анафорические ряды: у Пушкина - “Брожу ли... , Я предаюсь...”, “Гляжу ль... , Я мыслю...”, “Младенца ль милого ласкаю, Уже я думаю...”; у Добролюбова - “Я видел... ; И вспомнил...”. Прием анафорической композиции общий, но анафоры, казалось бы, разные. Тем не менее, к концу текста Добролюбова начинает проявляться сходство и в этом дополнительном показателе: построение предпоследнего четверостишья (“Лягушку ль видел...” - “В театре ль...” - “Шмеля ли зрел...” в первых трех стихах) копирует построение начального четверостишья Пушкина (“Брожу ли...” - “Вхожу ль...” - “Сижу ль...” в соответствующих стихах).

Несмотря на оттенок пародийности, стихотворение Добролюбова направлено прежде всего против умеренно-обличительной поэзии, творцов которой регулярно атаковали сатирики-демократы. А потому по своим жанровым характеристикам текст Добролюбова попадает в ряд переходных (между пародией и перепевом) явлений. Таким образом, Добролюбов и использует текст Пушкина в качестве опоры для собственного, и в то же время тайно оспаривает его, тем самым проявляя свой сальеризм.

Признание сатирика в том, с чем именно он не согласен, обнаруживаем в следующем, втором номере “Свистка”. В том же разделе “Мотивы современной русской поэзии” публикуется цикл пародий “Четыре времени года”, который Добролюбов приписывает Лилиеншвагеру и называет “поэмой”. Эту “поэму” предваряет вступительное слово, в котором сатирик от лица редакции характеризует Лилиеншвагера и современную поэзию: “Этот поэт-мыслитель замечателен особенно тем, что природа со всеми своими красами для него, собственно говоря, не существует сама по себе, а лишь служит поводом к искусным приноровлениям и соображениям, почерпнутым из высшей жизни духа. В новейшее время лучшими нашими критиками признано, что природа лишь настолько интересует нас, насколько она служит отражением разумной, духовной жизни. С этой точки зрения должен быть признан огромный талант в г. Лилиеншвагере... Поэзия его должна составить новую эпоху в нашей литературе: нельзя без особенного чувства читать стихотворения, в которых поэт при виде весны размышляет об английском судопроизводстве или, отморозивши себе нос, с отрадою признается историческим воспоминаниям о двенадцатом годе. До сих пор только г. Розенгейм приближался несколько к такой высоте, да еще разве гг. Майков и Бенедиктов в некоторых стихотворениях давали слабые намеки на подобную гражданскую поэзию”.

Слава автора указывают прямо на объект сатиры - гражданскую поэзию, называя адреса пародий. Но примечательно, что из поля зрения исследователей, указывающих на Розенгейма и Майкова как на адресатов первых двух пародий цикла (8), выпал адресат заключительной части “поэмы”. Ситуация тем интереснее, что вряд ли возможно установить конкретный объект данной пародии, так как Добролюбов пародировал в этой части современную патриотическую поэзию в целом. Но следовало бы назвать тот литературный источник, который сатирик взял за основу.

Источником, использованным в интересующем нас стихотворении “Зима”, является стихотворный "отрывок" Пушкина “Осень”. В отличие от пародии “Всегда и везде”, в тексте которой композиционное соответствие проступает, но лексического - не обнаруживается, в стихотворении “Зима”, кроме контура пушкинской композиции, находим использование отдельных лексических элементов указанного прототекста и построенных по контрасту с отдельными стихами Пушкина перифрастических оборотов.

Соотнесем текст “Зимы” с проецируемыми в него фрагментами “Осени” (они помещены в скобках непосредственно вслед за теми частями добролюбовского стихотворения, появление которых они обусловили):

Зима холодная! Тебя в укор нам ставят

Те, кои чуждое все неразумно славят.

Но мне приятнее родимая зима,

(“Осень”, строфа V:

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила, читатель дорогой...

VII: Унылая пора! очей очарованье,

Приятна мне твоя прощальная краса...)

Чем пресловутая Италия сама.

Невольным образом наш холод жесточайший

Напоминает мне о родине дражайшей.

Идя по улице и отморозив нос,

С отрадою всегда припомнишь тот мороз,

(VIII: Здоровью моему полезен русский холод...)

Что нам в двенадцатом году помог французов

Прогнать и перебить, как самых жалких трусов.

Тогда вся кровь во мне кипит по холоду;

(VIII: Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят...)

Я сам тогда живу в двенадцатом году,

(VIII: ...я снова счастлив, молод...)

Не чуя холода, ни ветра завываний,

Полн исторических, родных воспоминаний...

(VIII: Я снова жизни полн...)

Дрожь в теле чувствуя, пылаю я душой

(VIII: К привычкам бытия вновь чувствую любовь...)

И родину люблю сильнее я зимой.

(VIII: И с каждой осенью я расцветаю вновь...

Х: И пробуждается поэзия во мне...)

Я гордо сознаю тогда душою мощной,

Что Русь действительно есть исполин полнощный!..

Оставив в стороне поиски конкретного автора из числа современников поэта как объекта сатиры, обратим внимание на характер использования материала источника. “Осень” Пушкина оказалась удобным пародическим макетом для сатиры. Но не задевает ли добролюбовская пародия и самого Пушкина, патриотические стихотворения которого (например, “Клеветникам России”) Добролюбов порицал?

А об этом свидетельствует и то, что предваряющие “поэму” слова Добролюбова о природе как “поводе к искусным приноровлениям” для современных поэтов могут быть отнесены и к “Осени” (Добролюбов, выступая против поэтов “чистого искусства” видел в них прежде всего продолжателей этой пушкинской традиции - элегической медитации, хотя, заметим, традиция эта - допушкинская, но воспринята она поэтами середины века именно через поэзию Пушкина), и то, что “Четыре времени года” композиционно соответствуют пушкинской “Осени” в целом.

С чем же мы познакомились? С пародией, по терминологии Тынянова, “переадресованной”? Пародии, как правило, актуальны, посвящены вопросам современным, а Тынянов в свое время как пример “переадресованной пародии” приводил “Энеиду”, написанную австрийцем Блюмауэром (9), в которой за явным пародийным планом старого образца (“Энеиды” Вергилия) скрывалось вызванное актуальными причинами пародирование современников. Случай с добролюбовской “поэмой” тем и уникален, что “переадресовка” идет в обратном направлении, а использование приобретает двойственный характер: пушкинский отрывок и пародируется, и выступает в роли пародического источника. Таким образом, сатирическое стихотворение “Зима” является двойной пародией (отдельно - на политические взгляды, отдельно - на художественные), охватывая и смешивая жанровые черты собственно пародии и перепева.

По ознакомлении с приведенным примером можно сделать вывод о том, что двойственность в отношении к Пушкину имеет в стихах Добролюбова отчетливее выраженный характер, чем в стихах Некрасова. Но и в том, и в другом случае рефлексирующие авторы, возводящие самих себя до почетного уровня поэтических соперников Пушкина, не могут избавиться от его стилистического влияния и держатся за композиционный каркас источника, почти не отступая от него. Это позволяет заключить, что необусловленность самого использования старой формы новым содержанием придает процитированным выше текстам характер не вполне творческих подражаний.

Возвращаясь к некрасовскому тексту, надо заметить, что в нем отразился не только всем известный шедевр. Дурной вкус Некрасова как читателя романтической поэзии сказывался в том, что он отбирал для скрытых подражаний те чужие тексты, которые, казалось, были насыщены тривиальными метафорами, вообще лексическими штампами. Нашел он такой текст и у Пушкина. Это незавершенное стихотворение от 1834 года:

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Надолго ли?.. а кажется, прошли

Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.

"Мутный поток" попал в строку "Я в мутный ринулся поток...", сочетание "мрачные бури" было расчленено в стихе "Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений...". Но копирование не было механическим. Нет, оно имело "творческий" характер!

Некрасов - в самом благоприятном для него значении этого слова - опошлил пушкинские метафоры. У Пушкина "мутный поток" - метафора одного этапа переменчивой жизни, метафора времени вообще. Такая метафора и незатёрта, и мотивирована языковой формулой "течение времени". К тому же в пределах строфы она развивается в образ реки жизни. Но Некрасов копировал не образы (по-видимому, пушкинское искусство построения образа его не интересовало) - а словесный материал. У него "мутный поток" стал метафорой разврата, т.е. неких обстоятельств, в которые попал невинный юный герой. Это в целом характерно для романтической литературы в худших ее образцах - снимать с героя ответственность за действия и переносить акцент на сложившиеся обстоятельства.

Последний стих в тексте Пушкина повлиял на структуру соответствующей некрасовской строки. И здесь словесный материал был тайному эпигону близок. "Мрачные бури" - какая прекрасная в своей пошлости метафора! Кто только из романтиков не упоминал о буре страстей, о буре в груди героя (даже блистательный Тютчев отметится: "О, бурь заснувших не буди...")! Вот и "ранние бури" у Некрасова - это, конечно, подразумеваемые "ранние чувства". Между тем, метафорическая формула "дни мрачных бурь" у Пушкина далеко не банальна. Уже в силу того что, так сказать, наполнена биографией (и ссылка, и цензурные притеснения, и подозрения в сочувствии декабристам). Именно здесь она отражает объективные жизненные обстоятельства.

Так живое пушкинское слово Некрасов омертвлял превращением в романтический штамп.

Список литературы

1. Ю.Н.Тынянов. Стиховые формы Некрасова. - в кн.: Ю.Н.Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., Наука, 1977, с. 18-27.

2. Б.М.Эйхенбаум. Некрасов. - в кн.: Б.Эйхенбаум. О прозе. О поэзии. Л., Художественная литература, 1986, с. 340-373.

3. Н.А.Некрасов. Собрание сочинений в 4-х тт., т.1. М., Правда, 1979, с. 328.

4. Н.А.Некрасов. Полное собрание стихотворений в 3-х тт., т.1. Л., Советский писатель, 1967, с. 608.

5. Н.А.Некрасов. Полное собрание сочинений в 15-ти тт., т.1. Л., Наука, 1981, с. 590.

6. Н.А.Некрасов. Стихотворения. 1856. М., Наука, 1987, с. 445.

7. Б.Н.Алмазов. Сочинения в 3-х тт., т.2: Стихотворения. М., Университетская типография, 1892.

8. Свисток. М., Наука, 1981, с. 449.

9. Ю.Н.Тынянов. О пародии. С. 288.

Сообщение о неизвестном факте

некрасовского подражания Пушкину

VII Пуришевские чтения. МПГУ, 1995.