Макэлрой джозеф мужчины и женщины. Потерянный постмодернист: Джозеф Макэлрой

Еще в 2009 году, электронный литературный журнал «The Millions» начал свою серию "трудные книги" – раздел, в котором выявляют самые трудные и самые неприятные для прочтения книги, когда-либо написанные. Рассматриваются также элементы стиля писателя, которые делают прочтение его творений трудным и сложным процессом.

Два куратора литературного журнала, Эмили Колетт Уилкинсон и Гарт Риск Холберг, выбрали самые трудные из самых трудных, десять литературных произведений, которые являются настоящими Эверестами, восхождение на которые потребует от вас изрядной доли смелости и упорства. Хотя, возможно, некоторые из них вам уже покорились.

Валлийский поет Дилан Томас называл «Найтвуд» "одной из трех величайших прозаических книг, когда-либо написанных женщиной", но для того, чтобы узреть это величие, вы должны овладеть извилистым, готическим стилем прозы Барнс.

В своем предисловии к роману литературный критик, Томас Стернс Эллиот, писал, что «это в целом живая проза», но «она требует от читателя нечто, чего обыкновенный читатель романов не готов дать». «Найтвуд» - это роман идей, свободное собрание монологов и описаний.

Первая трудность: изобилие ссылок (более ста) на устаревшие культурные явления и понятия (некоторые неясные уже даже в Англии восемнадцатого века), а также персона рассказчика: обедневший сифилитический сумасшедший, который безжалостно режет на кусочки свою рукопись и своих сограждан.

Его компульсивное отклонение намеренно непонятно, но более непонятной является его сатира, направленная на "злоупотребления и упадок в системе образования и религии". Общее впечатление: книга написана консервативным англиканским священником, который не находит ничего святого в своем окружении.

Вам нравится хорошее интеллектуальное чтиво? Если это так, то Гегель ваш человек, а эта книга, классика немецкого идеализма и, несомненно, одно из самых значительных произведений современной философии, является прекрасным поводом для начала.

Опровержение Гегелем кантовского идеализма, история сознания, и квинтэссенция объяснения процесса диалектики слишком тяжелы для понимания и еще тяжелее для запоминания, главным образом из-за широкого охвата понятий и терминологии. Смысл книги фактически непостижим без хороших пояснений редактора и подручных справочников.

4. Вирджиния Вульф «На маяк»

Благодаря фирменному литературному приему - смешении отдельных сознаний героев, художественная проза Вирджинии Вулф является интеллектуально и психически трудной.

Мало того, что порой трудно сказать, кто есть кто: кто говорит или думает - в замешательство вводит, даже вызывает тошноту, нахождение в чужом сознании, с его собственными ритмами и ассоциативными моделями. Порой кажется, что вас захватило чужеродное сознание.

Хитрость заключается в том, чтобы сдаться (это работает с другими модернистами "высокого полета"), чтобы позволить тексту пройти через вас и отнести туда, куда вздумается, не заботясь слишком о догматичном понимании происходящего.

5. Сэмюэль Ричардсон «Кларисса, или история молодой леди»

« Кларисса…» Ричардсона является тяжеловесом не только в физическом смысле. Физический вес романа является частью его сложности, тем более, что все 1500 страниц небогаты событиями.

Но бедность сюжета с лихвой восполняется психологической глубиной истории. Ричардсон стал первым мастером психологического романа, и его никто не превзошел с тех пор.

Эти глубины весьма темны и психически мучительны: отказ Клариссы и дегуманизация ее чудовищной семьи, садистские муки, которым она подвергается в руках ее спасителя, который оказался мучителем - "очаровательный социопат" Роберт Лавлейс.

«Поминки по Финнегану» длинная, плотная и лингвистически узловатая книга, которая вас щедро вознаградит, если вы научитесь ее читать. Под учением вовсе не имеется ввиду, что вы должны цепляться за научные толкования текста. Нужно просто отдаться словесной музыке Джойса.

Смысл текста здесь больше зависит от произведенного эффекта на читателя, чем от декодирования. Попробуйте читать 25 страниц в день, вслух, с плохим ирландским акцентом. Возможно, вскоре вас охватит легкое безумие - и вы на несколько дней-недель переместитесь в мир Ирландии Джойса.

Литературный смысл и философский смысл – несколько разные категории, причем последний не обязан быть приукрашенным и сказочным. Философский текст стремиться стать новой наукой, фундаментом, на котором строятся научные знания.

Хайдеггер говорит о многих вещах с шокирующей правотой, тем не менее, абстрактность и сухость его книги препятствуют легкому пониманию ее тайн и секретов. Необходимо время чтобы надлежащим образом все осмыслить.

Трудность и удовольствие от чтения шедевра Спенсера возникают из общего источника: его семиотической распущенности. Королева фей является аллегорией силы самой аллегории.

Эта аллегория «осушает ум, как сладкие вина, разодетая в слои одежд, заставляет бежать сквозь пение Эдемского сада…» В книге полно подобных сумасшедших образов, но это не вершина коварного плана Спенсера (Как и Хайдеггер, он закончил только половину своего опуса).

«Королева фей» - тщательно поэтически сложена: сотни и сотни идеально составленных строф. Сюжет романа быстро забывается, а вот поэтические образы не стираются из памяти годами.

Joseph McElroy

I always think of the child as a girl. What if it’s a boy?

Oh, it couldn’t be. .

Martha Martin, Revelations, Diaries of Women

Nothing new here, except my marrying, which to me, is matter of profound wonder.

A. Lincoln, Letter to a fellow lawyer, November 9, 1842

My thanks to Alice Quinn, my editor at Knopf, for hours, weeks, and months she spent on this book. Thanks also to Margaret Cheney, the copy editor, who has followed every parenthesis and sentence with the most exacting attention. And thanks to my friend Robert Walsh, a young writer and editor of great gifts, who has read the book several times and encouraged me at every turn to believe in the American heart of its common sense and heartfelt and humorous extremities. And thanks to Chris Carroll for help when I needed it.

My thanks also to the Guggenheim Foundation and the National Endowment for the Arts for grants, and to Queens College of The City University of New York for paid time-off from teaching, and to the University of New Mexico for the D. H. Lawrence Fellowship in San Cristobal, New Mexico.

division of labor unknown

After all she was not so sure what had happened, or when it had started. Which was probably not a correct state to be in, because what had happened made the biggest difference in her life so far. Hours of life that worked her back full to breaking of pain and drained it of its work when the back of her child’s head with a slick of dark hair and its rounded shoulders gave her that last extra push to free its arms still held inside her. She would tell her husband later - she knew she would - and she did tell him. She told her husband and he told others for weeks afterward. Also he had his own side to tell. She loved his excitement.

Pain all in her back worked free of her at the end, dropping away into a void below, and it could almost not be recalled. This pain had been new and undreamt of. As new as the height of the young obstetrician whom she had never seen until she arrived at the hospital, he stood in surgical green against the ceiling above her head, then at her feet, at a distance down there between the stirrups tilting his head this way and that way between her thighs, and the green cap on his head was as far away as the bright, fairly unmetallic room she was giving birth to her child in, and the young obstetrician’s words were the talk that went almost and sharply along with the pain her husband Shay - she was thinking of him as Shay - also in surgical green, could not draw off into the ten-buck pocket watch he’d timed her with (where was it? in a pocket? mislaid? she didn’t care where it was). Her husband Shay’s chin hung close to her; I will always be here, his chin might have said, and his hand out of sight somewhere gripped hers, his hand might have been invisible for all she knew; but then he had to see for himself what was going on at the other end and he moved down to the foot of the delivery table and he peered over the doctor’s shoulder as if they were both in it together, and then Shay half looked up from that end against his better judgment she was sure and frowned at her but with love smiled the old smile. He needed a shave, his tan had grown seedy. The doctor stood up between her thighs and said they were getting there.

She was just with it enough to be embarrassed and so she didn’t say she didn’t want Shay down there looking. He was already there. Her baby had changed. It had felt older last week, older than their marriage. One night he had told her with his tongue just what he would do to her when the head began to show, and she didn’t think he meant it but she didn’t tell him. Now he heard her pain. He couldn’t see it. She could see it on the blank ceiling, oh God oh blank, and it was coming to birth, that pain, and would always be there like a steady supply of marrow-to-burn mashed out of her from her skull downward.

The men there between her thighs said, "Hey" and "Oh" at the same time (doctor, husband, respectively). They spoke at once, like song.

What’s she look like down there? Oh God oh God. What’s she sucking spitting look like down sucking splitting there? Look like? Well, she never really had known, so why should she know now? A saddle of well-worked mutton? A new dimension of Her. Later she was encouraged to recall it all. As if she did.

Afterward she did recall a thought about being an invalid that had escaped her during the pain, the labor, and came back at a later moment of the pain when she was not really trying very hard to recall another, different thing that she couldn’t at that moment even refer to (so how did she know there was anything to recall?), it suddenly quite naturally during the pain took the place of the invalid insight and it had to do with Shay moving the way he moved when they were at last in the delivery room and he’d been at her side holding her hand. He moved then slowly away from her head to the foot of the delivery table to look at the very top of the baby’s head (girl head or boy head). But also at the part of her he said opened like an animal looking to be a flower. But now with the baby coming down, she was pushing against what Shay would be seeing, whatever that was, and the thing that had come to her had to do with his moving from one end of her to the other, from the upper part where her eyes were, downward - the way he did it, walked to the foot of the table, and the way this turned her into something but she lost it - had it, lost it, a wrinkle in her mind somewhere stirred like the start of a laugh- and later she found herself recalling this thing about being an invalid: that, here she was perfectly healthy, never more, and healthier than Shay with his sinus; and in order to have this baby she had to become an invalid, and she got the picture again of her recurrent dream she’d never told Shay, of gazing out the endless window of her lab and seeing a man led to execution who she learned had been in the hospital getting better for several weeks until he was able to have the punishment executed on him which then she saw was a thousand and one strokes; then he was to crawl back to the infirmary he had just walked out of: but she saw that her thinking was incorrect and she was not an invalid at all, she was using herself, that was what she was doing, being fruitful. Her husband had hated his first name when he was eleven and had been Dave for a while and then, of all things, Shay, he hadn’t gotten over it, she called him Shay sometimes, hadn’t gotten over what? it sounded like a movie actor. What is the fruit of a cross between an animal and a flower?

The men looking her over, head to toe, were glad to be there and so was she to have them, and so was the nurse and so was she to have the nurse and so were they to have the nurse, and so were they glad to have her and her pain and the baby that she could remember looking ahead to: the truth was not head to toe, it was the men looking when they couldn’t see in, until they saw what was coming out to meet them, which was nice, wasn’t it.

How did you feel?

It was (she sips the last of her daiquiri which now is not so chilled) the most beautiful experience of my life. No, it was rough, it was painful, but I couldn’t remember all the pain. It was an experience I wouldn’t have missed.

She was glad it was ending, glad Shay wanted to be there with her, she was alone with her pain whittling at her, but no, we are not alone.

Shay and the chin he was hitched to moved away but down and near the foot of the delivery table in the bright delivery room, and he moved politely as if he didn’t want to notice himself moving. She found on his face a pursed-lip fixity sharing her pain, she knew he shared it. It was love. She was glad, so glad. She couldn’t have done it without him, later that was what she was telling everyone again. Having apparently already told them. For how else could there be an again? She heard herself.

And recalled the word for what Shay had made her into when he respectfully moved with a Sunday museum-goer’s slowness, from her higher to her lower, from her eyes and dry mouth that he’d kissed and that hadn’t changed, to the action down there - she thought of him as Shay during the labor - and he mustn’t look back at her, this was what she felt, or felt he felt, as if he could share her labor only by not looking back at her. Well, it wasn’t as if she couldn’t have had a mirror to follow the action. But he, who had been impatient for the baby to come and who had said the time had never gone faster, had looked along her length so that by his slowness she had become a model.

Of what? A model of a woman on a scale not to be sniffed at.

Still, a model. A model woman? In the mouths of others. Scientist, lover, mother of a fetus nearing term, nutritionist at the bar of the breakfast nook, creator soft and trim who’d give you a hand and a thigh, demonstrate relative acceleration, share a birth with you, be tracked by your pocket clock through space to the next contraction (breathing quick and regular, hhh - hhh - hhh - hhh, as she and Shay had been shown at the natural childbirth sessions), while she’d often said (knowing she will often later say) that she must have (later had had ...

Выискивая интересную книгу, люди часто обращаются к различным рейтингам и рекомендациям экспертов. Нашу сегодняшнюю десятку литературных произведений осилит далеко не каждый читатель. Дело в том, что портал The Millions опубликовал рейтинг самых трудночитаемых книг в истории .

Каждое из произведений, угодивших в десятку, отличается приличным объемом, сложным запутанным слогом, странной структурой и замысловатым синтаксисом. Прочитав одну-две книги из нашего сегодняшнего списка, вы имеете полное право похвастаться своим интеллектуальным превосходством, а также недюжинной силой воли.

Лесбийский роман американской писательницы-модернистки редактировал поэт и драматург Томас Стернз Элиот. От этого произведение не стало легче, хотя некоторые литературные порталы регулярно включают её в обязательных для прочтения.

9. Джонатан Свифт, «Сказка бочки»

Антицерковный памфлет был подвергнут запрету самим Папой Римским. Сюжет произведения пересказать невозможно по причине его полного отсутствия. Автор много и пространно рассуждает обо всех аспектах человеческой жизни, ее законах и принципах. Отдельные части памфлета логически никак не связаны между собой.

8. Георг Гегель, «Феноменология духа»

Одна из главных работ философа имеет три части, посвященные соответственно сознанию, самосознанию и абсолютному субъекту. Искушенным книголюбам философского склада понравятся новаторские для своего времени идеи Гегеля, основанные на понятии «являющегося духа». Книга считается фундаментальным трудом в истории философской мысли.

7. Вирджиния Вулф, «На маяк»

Роман погружает читателя в размышления о времени и о течении человеческой жизни. Автор выстраивает настоящий калейдоскоп из обрывков мыслей разных героев. Сюжет практически отсутствует. Даже поклонники творчества Вулф называют роман противоречивым.

6. Сэмюэль Ричардсон, «Кларисса»

Неторопливый сюжет романа, пространный анализ мыслей и поступков героев, постоянные отсылки к более ранним событиям вызывают у большинства читателей неоднозначные чувства. «Кларисса» считается лучшим романом Ричардсона.

5. Джеймс Джойс, «Поминки по Финнегану»

Этот комический роман ирландский модернист писал 16 лет. Текст произведения представляет собой непредсказуемую смесь каламбуров на разных языках. Малодоступный для понимания роман вызывает противоречивую реакцию литературоведов.

4. Мартин Хайдеггер, «Бытие и время»

Произведение оказало существенное влияние на философию XX столетия. Как и каждый фундаментальный труд по философии, «Бытие и время» никому не покажется легким и необременительным чтивом.

3. Гертруда Стайн, «Становление американцев»

Роман никогда не пользовался популярностью среди широкого круга читателей. По стилю, структуре и слогу произведение можно окрестить «экспериментальной прозой».

2. Эдмунд Спенсер, «Королева фей»

Героями этой аллегорической поэмы стали феи и эльфы. Но образы далеки от привычных нам сказочных персонажей. Напротив, все действующие лица олицетворяют реальных англичан и французов времен царствования Утера Пендрагона.

1. Джозеф МакЭлрой, «Женщины и мужчины»

Роман МакЭлроя – настоящий литературный Эверест, покорить который дано не каждому. Кстати, Los-Angeles Times включило эту книгу в число классических произведений американского постмодернизма.

того я не знаю" - так русский поэт Иннокентий Анненский начал свою статью "Что такое поэзия?». Также можно было бы начать и разговор о постмодернизме, учитывая полную размытость значения этого слова у философов, социологов, культурологов и критиков, однако следует сразу договориться о терминах. Очевидно, что надо различать понятия "время постмодерна", "постмодернистский" и "постмодернизм", которыми часто обозначают прямо противоположное, и указать, что постмодернизмом в этой статье будет называться художественное творчество, возникшее после 1945 года и нацеленное на поиски новых формальных и содержательных приемов или на коренное переосмысление старых.

В американском контексте постмодернистов часто отождествляют или выделяют из писателей так называемой "школы черного юмора", которых, наверное, не стоит выделять отдельно. Интересно, что в целом постмодернизм в США сформировался под значительным влиянием европейской истории (в частности, Второй мировой войны) и европейской литературы (авангардизм, "театр абсурда", экзистенциализм и т.д.), а время существования этого явления большинство критиков относит ко второй половине ХХ века, в пределах 1949-1996 гг., где первая и последняя даты - это годы появления знаковых постмодернистских текстов. Постмодернизм XXI века, первым произведением которого считают экспериментальный "Дом листьев" (2000) Марка Данилевского, уже не так просто классифицировать, потому что он все еще продолжается.

Джон Хоукс / John Hawkes (1925-1998)

Автор одного из первых постмодернистских романов в Америке и еще нескольких десятков произведений разных жанров, который тридцать лет определял стиль литературы США до знаменитого романа Пинчона о людях и ракетах, на который он непосредственно повлиял. Роман Хоукса "Каннибал" (1949) - галлюцинаторное видение Европы, хотя, вероятно, видение внутренней жизни европейцев, их "душевной выгребной ямы". В трех частях романа осмысленны ужасы войны, ведь писатель признавал, что именно отсюда происходит все им созданное, тогда как зло - это единственное чистое слово, которое хотелось бы сохранить. Хоукс описывает события во время Первой мировой войны и сразу после Второй, сводя их к общему знаменателю: немецкой идеологии и характеру, стремящихся восстановить прежнее национальное величие. Несколько отстраненное, иногда даже изысканное изображение насилия и искусный "поток сознания" в его романах оказали влияние на многих авторов, а сам Хоукс прошел художественный путь от сюрреализма к реализму, таким образом подчеркнув стилевое разнообразие постмодернизма.

Уильям Гэддис / William Gaddis (1922-1998)

Автор всего лишь пяти больших эпических текстов, за два из которых он получил высшую литературную премию страны - Национальную книжную. Первое его произведение, "Признание" (1955), о подделках в живописи и о деньгах, которые на этом можно заработать, написано в достаточно традиционном стиле, и в то же время это переосмысление всех классических разновидностей романа, которое обновило романную форму и побудило американских постмодернистов иначе посмотреть на этот заскорузлый жанр. Позже увлекся возможностями диалогической формы, подавая в своих текстах фразы без адресатов и адресантов. Тематика романов Гэддиса: искусство - бизнес ("Дж Р") - религия ("Плотницкая готика") - закон ("A Frolic of His Own"). Свое последнее произведение - "Agapē Agape" - он заканчивает за два месяца до смерти. Это 96-страничный монолог художника, который пытается дописать труд о механическом пианино. Произведение концентрирует в себе все вышеперечисленные темы.

Джозеф МакЭлрой / Joseph McElroy (1930)

Самый сложный автор в этом перечне и к тому же бескомпромиссно сложный, поскольку считает, что читатель должен постоянно балансировать на грани непонимания, осознавая то, что в ХХ веке знание - это незнание. МакЭлрой достигает этого эффекта, перегружая свои девять романов научными терминами, жаргонной лексикой, авторским синтаксисом, нелинейным текстом. Самое показательное его произведение - "Женщины и мужчины" (1987) - часто попадает в списки крупнейших художественных произведений (1192 страницы).

Томас Пинчон / Thomas Pynchon (1937)

Центральный автор американского постмодернистского канона, певец паранойи и энтропии, яркий представитель так называемой "историографической метапрозы", ведь самое главное в его текстах - это "дух времени", поэтому романы и рассказы Пинчона всегда привязаны к конкретному времени и пространству. Так, в частности, сюжеты его произведений разворачиваются во все десятилетия ХХ века, однако есть еще "Мэйсон и Диксон" о XVIII веке и самая "Край навылет" (2013) о событиях 9/11. Своеобразной "Библией постмодернизма" называют его роман "Радуга тяготения" (1976) о событиях Второй мировой войны и Тайрона Слоутропа, который своей чувствительной частью мог предчувствовать те места в Лондоне, куда должны падать немецкие Фау-2. Однако есть мнение, что все, что там происходит - это несколько секунд сновидения Пирата Прентиса перед тем, как в него попадет ракета.

Уильям Говард Гэсс / William H. Gass (1924)

Старейший писатель в этом списке и один из самых интересных литературных критиков США. Автор всего лишь трех романов, который придумал краеугольное понятие "металитературы" (принял его в эссе 1970) для обозначения произведений, содержанием которых является процесс написания художественного текста, а главным персонажем выступает сам писатель. Именно на этом построен его второй роман «Туннель» (1995), который Гесс писал 26 лет и получил за него Американскую книжную премию. В нем говорится о профессоре истории Уильяме Фредерике Колере, который пишет труд "Вина и невиновность в гитлеровской Германии" и постепенно превращается в параноика, что прячет рукопись от жены и решает рыть потайной ход в своем подвале.

Джон Барт / John Barth (1930)

Теоретик и практик постмодернизма, который объяснил почему и как закончился один художественный метод ("Литература исчерпания", 1967) и начался другой ("Литература восполнения", 1979), к которому принадлежал он сам. По мнению критиков, Барт прошел путь от культового автора к классику (тогда как Пинчон наоборот), экспериментируя со всеми эпическими жанрами (от эссе и писем и до "Большого американского романа»), начав как представитель довольно условной "школы черного юмора" (два первых романа), миновав "метапрозу" ("Заблудившись в комнате смеха", "Химера"), исторический роман ("Торговец дурманом") и дойдя до вполне реалистического стиля, об истечении которого он сам же когда-то и объявил.

Роберт Кувер / Robert Coover (1932)

Неутомимый переосмыслитель сказочных и странствующих сюжетов, в творчестве которого понятие "металитературы" раскрывается полнейшим образом. В первых двух романах обращается к теме образования культов. Вокруг человека, который единственный выжил после аварии в шахте - "Происхождение брунистов" (1966), которое в 2014 получило 1000-страничное продолжение "День гнева брунистов"; и вокруг такого любимого американцами бейсбола во "Всемирной бейсбольной ассоциации" (1968). Самым значительным его произведением называют "Публичное сожжение" (1977) - политическую сатиру и частично магический реализм о президенте Никсоне и казни супругов Розенбергов 1953 г. Активно поддерживает электронную литературу, а еще в 1992 году предсказал конец книг (поглощение их гипертекстом), однако вопреки своим утверждением в январе 2017 вышел его роман, продолжающий события "Приключений Гекльберри Финна" Марка Твена.

Доналд Бартелм / Donald Barthelme (1931-1989)

Автор нескольких романов, известный преимущественно своими короткими фрагментарными произведениями, где он старается избегать привычную сюжетную структуру: сборники "Шестьдесят историй" (1981), "Сорок историй" (1987), "Полет в Америку: 45 историй" (2007). Его считают одним из главных представителей "школы черного юмора", хотя его новеллы очень разные по тематике, а по настроению скорее элегически-ироничные, чем грубо высмеивающие смерть и болезнь. Так, в частности, его лирическая новелла "Воздушный шар" вдохновила Д. Ф. Уоллеса оставить философию и стать писателем.

Дон Делилло / Don DeLillo (1936)

Автор 17 романов и лауреат всех возможных премий (за исключением разве что Нобеля), в последнем романе которого персонаж едет в украинский добровольческий батальон и погибает под Константиновкой. Так же, как и Бартелм, он называет Сэмюэля Беккета важным для себя писателем, хотя они заимствуют у него совершенно разные идеи. От романа «Американа» (1971) до романа "Ноль К" (2016) Делилло различными, однако всегда отстраненно уязвимыми и предупреждающими, голосами предсказывает опасность грядущего от терроризма до трансгуманизма. Начав писать уже в достаточно зрелом возрасте, он выстраивает "романы-системы", где даже реальные газетные совпадения на одной полосе победы бейсбольной команды и успехов советской атомной программы (как в его большом романе "Изнанка мир", 1997) являются признаком приближения неизбежного апокалипсиса.

/ David Foster Wallace (1962-2008)

Автор двух завершенных романов и одного незавершенного, двух, наверное, лучших сборников эссе в ХХ веке, а еще многочисленных очерков и рассказов. Первый роман "Метла системы", по его свидетельству, это охудожествленная диссертация, откуда все обычно почему-то вспоминают только первую фразу: "У большинства довольно привлекательных девушек достаточно неприглядные стопы". Самое известное его произведение - (1996) - едва ли не сразу после публикации получило статус культового и подвело итоги американских 90-х. Хотя для самого автора это была попытка ответить на вопрос, как все же живется в США в конце второго тысячелетия. Если несколько сократить авторский ответ на поставленный вопрос (в романе 1079 страниц), то он будет таков: плохо живется. Уоллес придумывает недалекое будущее, где года называются именами спонсоров (пакетов для мусора или мыла), США объединились с Мексикой и Канадой в О.Н.А.Н. (Организация Норт-Американских Наций) с забавным гербом, на котором изображен орел в сомбреро с метлой и баллончиком дезинфицирующих средств в одной лапе и кленовыми листьями в другой. В романе много членов семьи Инкаденца, канадских сепаратистов, наркотиков и авторских примечаний к примечаниям, а также видеокартридж, от просмотра которого может оторвать только смерть.

Ключевые слова: 10 американских постмодернистов, которых нужно прочитать, Джон Хоукс, John Hawkes, Джозеф МакЭлрой, Joseph McElroy, время постмодерна