Любовь любому рожденному дадена но между служб. Анализ стихотворения Маяковского «Люблю»

маяковский лирический герой

Великая Октябрьская социалистическая революция, раскрепостив человека, создала условия для торжества любви, любви как счастья, как радости. Именно эта мысль нашла особенно яркое выражение в поэме «Люблю» (1922 г.). В то время, когда развертывается полемика: может ли и должен ли современный писатель обращаться к интимным переживаниям, к теме любви, Маяковский посвящает Лиле Брик эту поэму.

Это произведение о человеческой любви во всех её проявлениях, о любви в самом широком смысле этого слова, это песнь о том, как зарождалась, расцветала и обрела свои зрелые формы человеческая любовь. Этим определена и композиция поэмы. Нельзя не обратить внимания на то, в какой последовательности расположены главки: «Мальчишкой», «Юношей», «Мой университет», «Взрослое» и т.д. Перед нами человеческий характер в развитии, вернее в становлении любовного чувства.

Уже в первой главке «Мальчишкой» в лирическом герое поэмы зарождается способность любить. Но любовь здесь выступает как способность воспринимать, чувствовать мир, природу - и солнце, и реки, и «стоверстые скалы». Так Маяковский уже в начале поэмы предельно расширяет тему: сфера любви так же безгранична, как безгранична область человеческих чувств.

Такое понимание природы любви характерно и для последующих главок, отражающих своеобразную «эволюцию сердца» героя, превращение мальчишеского «сердечка» в «сплошное сердце», когда

Комок сердечный разросся громадой:

громада любовь,

громада ненависть.

«Громада любовь» - так определил Маяковский отношение своего героя ко всему прекрасному в жизни, чему открыто его сердце, что в него «входит страстями». Но этот же «сердечный комок» включает в себя и «громаду ненависть» ко всему отвратительному в жизни. Утверждая право человека ненавидеть во имя любви, Маяковский по ходу эволюции своего лирического героя показывает, как его чувства становятся социально осмысленными. Этому способствует постижение героем сущности социальных отношений в буржуазном мире - и бездомная жизнь в капиталистическом городе, научившая его с детства «жирных ненавидеть», и раннее знакомство с глазком 103-й камеры Бутырской тюрьмы, и многие другие «университеты» жизни.

Примечательно, что из одиннадцати главок поэмы «Люблю» семь посвящены чувству человеческой любви в самом широком смысле этого слова (любовь как способность вбирать, впитывать в себя окружающий мир), и лишь с восьмой главки («Ты») в поэму входит «традиционная» тема любви к «ней».

В противоположность «кучерявым лирикам», в поэме Маяковского любовь к женщине выступает как одно из проявлений способности человеческого сердца чувствовать, активно воспринимать жизнь во всех её проявлениях.

«Люблю» заканчивается своеобразной клятвой верности и постоянству в любви:

Не смоют любовь

ни ссоры,

ни версты.

Продумана,

выверена,

проверена.

Подъемля торжественно стих строкоперстый,

клянусь -

неизменно и верно.

Лирический герой во весь голос заявляет о том, как он любит. И любовь его была близка и понятна новому человеку, строителю социалистического общества своим активным восприятием жизни, цельностью, глубиной и постоянством чувства, неиссякаемым оптимизмом, которым пронизана вся поэма - от первой до последней строки.

Более сложно и противоречиво решение любовной темы в поэме «Про это», написанной в следующем, 1923 году. Сложность этого произведения во многом объясняется тем, что это поэма-трагедия. Образ лирического героя раскрыт здесь в предельно драматизированной ситуации, в трагическом конфликте.

Осенью 1922 г. отношения между Маяковским и Л.Ю. выдержали кризис, в следствии которого они приняли решение прожить два месяца врозь. Лиля и Маяковский должны были пересмотреть свое отношение к быту, к любви и ревности, к инерции повседневной жизни, к "чаепитию" и т.д. Маяковский старался это сделать; тем не менее месяцы самоиспытания не привели к большим изменениям в их жизни, да и Маяковскому это было не важно - лишь бы они были вместе и впредь. 28 февраля в три часа дня истек для Маяковского "срок заключения", они встретились с Лилей на вокзале, чтобы поехать на несколько дней вместе в Петроград. Войдя в купе, Маяковский прочитал ей только что законченную поэму "Про это" и заплакал …

«По личным мотивам об общем быте» - так он характеризовал свою поэму о любви. Это определение подходит ко всем его стихотворениям о любви. Характерный и своеобразный лиризм Маяковского проявился в том, что любая поэтическая тема, если увлекала его, была для него личной. Деление на лирику гражданскую и интимную для него не существовало, - эти отдельные ранее жанры слились в его стихах в неразделимый сплав. Если политическая тема становится в стихах Маяковского личной, то одновременно с этим о самом интимном человеческом чувстве он рассказывает как поэт-гражданин. Не случайно идея единства личного и общественного столь ярко декларируется в заключительных строках поэмы, где поэт выражает своё заветнейшее желание:

Чтоб жить

не в жертву дома дырам.

по крайней мере миром,

землей по крайней мере - мать.

Странную исповедальную поэму написал Маяковский. Казалось бы, она действительно "про это", а вчитаешься - все-таки больше про другое. Недаром ее тема впрямую не названа. "Про что, про это?" - спрашивает автор и слово "любовь", подсказанное рифмой, зачем-то заменяет многоточием. Источник поэмы - угроза разрыва с любимой, угроза почти убийственная: «Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет», - восклицал автор в письме времен создания «Про это». Все гиперболы, антитезы, градации подчинены здесь одному - выражению необыкновенного накала чувств. Но если отбросить всю научную фантастику, все картины аллегорических превращений, как всегда, искусно и многословно реализующие каждый речевой оборот, то останется несколько ярких и крепких моментов, где выражены те же основные мотивы, что и в дооктябрьских стихах и поэмах: обида, ревность и ненависть.

Повседневное окружение его любимой: вороны-гости, друзья-соперники - вот главное препятствие на пути его любви. Это и названо всеми нехорошими словами, принятыми в то время к употреблению. Любовь к «ней» в условиях «будней тины» была для поэта неприемлимой. И самое страшное, корень трагедии - в том, что ведь и сама любимая - неотъемлемая часть всего этого, и если он ни в чем ее не обвиняет, то только оттого, что любит. Трагична, безысходна любовь Маяковского, неустранимо препятствие на ее пути, по крайней мере в этой, сегодняшней жизни. Но поэме Маяковского в 1923-м году необходим оптимистический выход, без него она состояться не может. И Маяковский такой выход находит, убивая себя и воскресшая в будущем, в далеком и замечательном тридцатом веке, веке коммунизма, который изображается как время торжества истинной любви, когда осуществится мечта поэта - «чтоб всей вселенной шла любовь». И обращаясь к людям будущего, поэт восклицает:

тридцатый век

обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

наверстаем

звездностью бесчисленных ночей.

Понимание Маяковским природы любви в последний период его творческого пути находит наиболее яркое выражение в двух поэтических «письмах» - «Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и «Письмо Татьяне Яковлевой». Созданы стихотворения осенью 1928 года во время пребывания Маяковского в Париже, они навеяны сильным и глубоким чувством к Татьяне Яковлевой. Маяковский познакомился с ней в Париже, куда она приехала в 1925 году из Советской России по вызову своего дяди, художника. Но (и это так характерно для Маяковского) его «Письмо товарищу Кострову…» - не просто о любви, оно о сущности любви.

Обжигающей силы чувство вызывает настоятельную потребность разобраться в себе, по-новому взглянуть на мир. Именно по-новому: для Маяковского любовь - чувство, перестраивающее человека, буквально созидающее его, многократно увеличивающее его силы.

Как это чаще всего бывает у поэта, о самом серьезном говорится с долей иронии:

заговариваю зубы -

слушать согласись.

Но стихотворение разворачивается - и все ощутимее становится пафос стиха, стремящегося добраться до сути человеческой жизни, объяснить, что позволяет опять о опять запускать в работу «сердца выстывший мотор». Здесь проявляется не ослепляющая человека страсть, а земное, радостное чувство, наполняющее творческой силой. И по мере того как разворачивается эта мысль исчезают стены зала, в котором начат разговор: сюда врывается шум улицы, звездное небо раскидывается над головами влюбленных.

Говоря о сущности любви, поэт избегает в своем разговоре отвлеченности. Назван по имени адресат «Письма…», в текст введена та, которая вызвала эту бурю в сердце, к которой обращен поэтический монолог. И в самом стихотворении рассыпано множество деталей, подробностей, не позволяющих стиху унестись в туманные выси: любовь, которая вызвала к жизни эти строки, - «человеческая, простая», да и поэтический «экстаз» проявляется в самой что ни на есть будничной обстановке:

Подымает площадь шум,

экипажи движутся,

стишки пишу

в записную книжицу.

по улице,

а не свалят наземь.

Понимают

человек -

в экстазе.

Простое, земное чувство противопоставляется той «прохожей паре чувств», что названа «дрянью»: поэт говорит о том, что возвышает человека, о стихии («Ураган, огонь, вода подступают в ропоте»), обладающей живительной силой. И опять-таки, как это свойственно способствуют буквально материализации понятий, отвлеченных уже по самой природе своей. Произнесенное здесь имя великого Коперника дает представление о масштабах, единственно достойных чувства, о котором идет речь. И вместе с тем - представление о силе, которой оно одаривает человека, реализуется в образе радостно-возвышенном:

это значит:

в глубь двора

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

Поэт нигде не снижает пафоса стихов о том, что позволяет человеческому сердцу работать, но искусно приглушает его. Прежде всего - с помощью иронии:

Сомн видений

до крышки.

и у медведей

выросли бы крылышки.

В стихах о сущности любви раскрывается сущность поэтического творчества, как понимал его Маяковский. И это естественно, так как поэтом делает человека свободное от какой бы то ни было корысти чувство, вызывающее к жизни слова трепетно нежные. Но они же, давая возможность «двум влюбленным на звезды смотреть из ихней беседки сиреневой», обладают силой, способной «подымать, и вести, и влечь, которые глазом ослабли».

Примечателен тот факт, что «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» адресовано лицу официальному - редактору «Комсомольской правды» А.С Мартыновскому. Разговор с любимой о любви словно бы обретает общественный характер. И другим он быть не может, в особенности если вспомнить то, что для обращения к красавице, «в меха и бусы оправленной», возникает слово «товарищ» и обращенные к ней слова: «Вы к Москве порвали нить». Смысл их раскрывается в «Письме Татьяне Яковлевой». Но и в первом из двух писем звучит нотка горечи, что любимая - на другом берегу.

В адресованном Татьяне Яковлевой и не предназначавшемся для печати стихотворении та же, что и в «Письме товарищу Кострову…», тема предстает с иной, драматической стороны. Трудно - да и нужно ли сейчас - разбираться в том, почему взаимная, судя по свидетельствам современников, любовь не смогла принести счастья.

Вновь и вновь, в каждом стихотворении, мы убеждаемся в том, что любовная лирика оказывается у Маяковского подлинно гражданской:

В поцелуе рук ли, губ ли,

в дрожи тела близких мне

красный цвет моих республик

тоже должен пламенеть.

И в адресованном лишь любимой женщине «Письме…» «Я» неотделимо от «Мы», судьба и счастье любящих - от судеб «ста мильонов».

Оба «Письма …» и тогда же начатое, но так и не законченное второе, лирическое, вступление в поэму о пятилетке поражают сдержанностью тона, напряженностью, которая не выплескивается, но уходит в глубь стиха, - все это свидетельствует о глубине и цельности чувства. А стало быть, цельности характера, в котором это чувство находит воплощение.

"Люблю"

Обыкновенно так

Любовь любому рожденному дадена,-
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело - рубаха.
Но и этого мало!
Один -
идиот!-
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет -
и скукожится.

Мальчишкой

Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людьё
трудами муштровано.
А я -
убег на берег Риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо -
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже -
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место -
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы - всё на свете.

Мой университет

Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите -
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся -
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,-
учат.
И вся она - с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,-
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
- Была ль рыжа борода Барбароссы?-
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я -
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),-
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут -
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши - что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая - флюгер.

Взрослое

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лёжа.
Враспашку -
сердце почти что снаружи -
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди - любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце -
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный - просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.

Что вышло

Больше чем можно,
больше чем надо -
будто
поэтовым бредом во сне навис -
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко -
ты знаешь,
я же
ладно слажен,-
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
- и не вылиться -
некуда, кажется - полнится заново.
Я вытомлен лирикой -
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.

Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом -
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала -
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,-
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы...»
Нести не могу -
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить -
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.

Пришла -
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть -
как девочка мячиком.
И каждая -
чудо будто видится -
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его -
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.

Невозможно

Один не смогу -
не снесу рояля
(тем более -
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит -
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя -
богатством в железо -
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.

Так и со мной

Флоты - и то стекаются в гавани.
Поезд - и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней -
я же люблю!-
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь,-
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь -
люблю
неизменно и верно!

Обыкновенно так

Мальчишкой

Мой университет

Взрослое

Что вышло

Невозможно

Так и со мной

Обыкновенно так

Мальчишкой

Юношей

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазна ются.
«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы - всё на свете.

Мой университет

Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чу дно.
Ну и склоняйте!
Скажите -
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся -
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,-
учат.
И вся она - с крохотный глобус.
А я
боками учил географию,-
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
- Была ль рыжа борода Барбароссы?-
Пускай!
Не копаюсь в пропы ленном вздоре я -
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),-
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут -
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши - что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая - флюгер.

Взрослое

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстно ю площадью лёжа.
Враспашку -
сердце почти что снаружи -
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди - любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце -
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный - просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.

Что вышло

Зову

Подня л силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом -
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала -
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,-
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы...»
Нести не могу -
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить -
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат рёбровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.

Невозможно

Один не смогу -
не снесу рояля
(тем более -
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит -
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя -
богатством в железо -
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полно чи
рублей пятнадцать лирической мелочи.

Так и со мной

Вывод