Краткое содержание рыжик. Сочинения по темам

После выхода в свет она наделала много шума в литературных кругах Америки. Автор сразу стал знаменитым, а его роман стал настольной книгой «хиппи» и «битников».

Роман поднимает много вопросов о том, где грань между здравомыслием и безумием, кто вправе решать за человека как ему поступать, освещает волнующие проблемы общества . В наши дни книга всё так же популярна, ведь с того времени мало что изменилось.

Главные герои произведения

• Макмерфи . Это персонаж — яркий пример того, что надо не бояться высказывать своё мнение и не следует унывать в любых ситуациях. Если вначале повествования его мотивы корыстные, то после он проникается сочувствием к больным и помогает им справляться со своими проблемами. Макмерфи заставляет поверить в себя, в свои силы и возможности.

• Бромден . Так как повествование идёт с его слов, то читатели смотрят на события его глазами. Несмотря на то он что огромного роста и сильного телосложения, в душе Бромден всего боится, поэтому прикидывается глухонемым. После знакомства с Макмерфи меняется в лучшую сторону.

• Мисс Гнусен . Старшая медсестра психбольницы. Она ненавидит пациентов и заставляет всех жить по своим правилам. Свои пакостные дела она скрывает за лживой улыбкой. Гнусен считает, что её победить невозможно.

Один из пациентов психиатрической больницы Бромден по кличке Вождь притворяется глухонемым и немощным, но, на самом деле, он внимательно за всем наблюдает. От его лица и происходит повествование. Однажды, в их обитель подселяют Патрика Макмерфи.

Новый пациент прибыл из колонии, где проявлял психопатические наклонности. Патрик не унывает, напротив, надеется с помощью карт поправить здесь своё финансовое состояние. Да, и порядки, как он думает в больнице более демократичные.

Действительно, в больнице пациентов хорошо кормят, ухаживают и даже решают вместе с ними важные проблемы путём голосования. Возглавляет совет пациентов Хардинг, отличающийся красноречием и полным отсутствием воли. Своих собратьев по несчастью он называет «кроликами».

Макмерфи не согласен с позицией соглашательства и с первых дней вступает в конфликт со старшей медсестрой Гнусен. Патрик критикует собрание, где пациенты копаются в чужой жизни, по его мнению, это унижает больных. Макмерфи узрел в персонале больницы тоталитарное правление, хотя они утверждали, что пациенты во многом могут управлять своей жизнью.

Макмерфи подстрекает всех больных к мятежу, но попытка сбежать из больницы заканчивается неудачей. В дальнейшем столкновения с мисс Гнусен продолжаются и его решают перевести в отделение для буйных. Для Гнусен важно сломить его волю к сопротивлению и Патрика оставляют на прежнем месте.

Скоро он понимает, что в больнице его будут держать до тех пор, пока не сочтут выздоровевшим . Макмерфи на время становится тихим и сговорчивым, но другие больные начинают роптать, беря с него пример. Некоторые случаи заканчиваются трагически. Полностью роман Кен Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» можете читать на нашем сайте онлайн бесплатно и без регистрации.

Почему стоит прочесть книгу?

Роман считается классикой мировой литературы . Вышедшее в 1962 году произведение также стало культовым для всех бунтарей, называющих себя «хиппи». В советском Союзе книга была запрещена и опубликована лишь во времена «перестройки».

Откуда роман взял своё название?

1. Книга взяла своё название из известной детской песенки-считалочки, которая послужила эпиграфом произведения.
2. Гнезда у кукушки не бывает, так что это выдуманное явление. По мнению автора, психиатрических лечебниц не должно быть, но всё же они существуют.
3. Кроме того, на американском жаргоне словосочетание «кукушкино гнездо» означает сумасшедший дом. Побег из него — это как полёт над гнездом.

Если вы ещё не читали знаменитый роман , то можете сделать это прямо сейчас в онлайн режиме совершенно бесплатно! Читайте с удовольствием!

Пролетая над гнездом кукушки

Вику Ловеллу, который говорил мне, что драконов не существует, а потом завел меня прямо в их логово

«...Кто-то летит на запад, кто-то летит на восток, а кто-то летит над кукушкиным гнездом.»

Детская считалка

Часть первая

Черные ребята в белых костюмах занимались в холле сексом и, прежде чем я успел поймать их на этом, быстренько убрали шваброй все следы.

Они терли пол, когда я вышел из общей спальни: трое в скверном расположении духа, ненавидящие всех и вся - время дня, место, где они находятся, людей, с которыми им приходится работать. Когда они в таком настроении, лучше не попадаться им на глаза. Крадусь по стенке - тихий, словно пыль на моих холщовых туфлях. Но у них специальное оборудование, чтобы засечь мой страх, и потому они оборачиваются, все трое разом, глаза блестят на черных физиономиях, как металлические трубки старого радио.

Вот и Вождь. Отлично, Вождь Швабра. Иди-ка сюда, Вождь Швабра.

Всучили мне в руки швабру и показывают, где надо прибираться, и я иду туда. Кто-то из них шлепает меня метлой по заднице, чтобы поторапливался.

Смотри, забегал. Такой длинный, что мог бы сожрать яблоко у меня с макушки, а таскается за мной, как ребенок.

Смеются, а потом слышу, как они шепчутся у меня за спиной, наклонившись друг к другу. Жужжание черной машины, жужжание, в котором звучат ненависть, смерть и прочие больничные секреты. Они не беспокоятся, высказывая вслух свои ненавистные секреты, когда я рядом, - думают, что я глухонемой. Другие тоже так думают. Я достаточно хитер, чтобы всех дурачить. То, что я наполовину индеец, помогает мне в этой грязной жизни быть хитрым, помогает все эти годы.

Я тру пол перед дверью в отделение, когда снаружи в замок вставляют ключ. По тому, как его поворачивают в скважине - мягко и быстро, словно человек только этим и занимался всю жизнь, я понимаю, что это - Большая Сестра. Она проскользнула в дверь - с ней в отделение прорвалось немного холода, - заперла ее за собой. Вижу, как ее пальцы оставляют туманный след на полированной стали. Ногти того же цвета, что и губы. Забавно, они такие оранжевые, словно кончик включенного паяльника.

У нее в руках плетеная сумка, какие продают горячим августом на шоссе индейцы племени ампкуа, похожая на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Она у нее все эти годы, что я провел здесь. Узор редкий, и я могу видеть, что внутри: ни пудреницы, ни помады - ничего из обычного женского набора. В сумке тысяча всяких вещиц, которые она намеревается использовать сегодня в деле, исполняя свои обязанности: колесики и всякие приспособления, зубцы, отполированные до жуткого блеска, крохотные пилюли, которые отсвечивают, словно фарфоровые, иглы, часовые щипчики, мотки медной проволоки…

Проходит мимо меня, кивает. Я отхожу следом за шваброй к стене, улыбаюсь и стараюсь обмануть все ее оборудование - обмануть, насколько это возможно, не давая ей увидеть мои глаза. Если глаза закрыты, они не смогут о тебе много сказать.

В темноте слышу, как ее резиновые каблуки отстукивают по кафелю, и содержимое плетеной сумки позвякивает в такт шагам, когда она проходит по холлу мимо меня. Шаг у нее твердый. Когда я открываю глаза, она уже прошла через коридор и входит в стеклянное помещение сестринского поста, где просидит целый день за столом и, глядя в окно, будет следить за тем, что происходит прямо перед ней в дневной комнате на протяжении всех восьми часов. Эта мысль делает ее лицо довольным и умиротворенным.

А потом… она засекает черных парней. Они все еще стоят вместе, переговариваясь. Они не слышали, как она вошла в отделение. Теперь почувствовали, что она на них смотрит, но слишком поздно. Должны были раньше думать, а не собираться группой и болтать, когда она уже на посту - в отделении. Их головы дернулись в разные стороны, лица смущенные. Она пригнулась и крадется туда, где они всем скопом попали в ловушку, - в дальний конец коридора. Она слышит их разговор, приходит в ярость и начинает лупить черных ублюдков куда попало - в такой она ярости. Она раздувается, раздувается - белая форма вот-вот лопнет на спине - и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Она оглядывается, вращая громадную голову. Никто ее не видит, только старый Швабра Бромден, наполовину индеец, прячется за своей настоящей шваброй и слишком нем, чтобы позвать на помощь.

Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.

Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все – на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.

– Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь швабра. Поди-ка, вождек.

Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.

– Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.

Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах – думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.

Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали – ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.

У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, – формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.

Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза – когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост – просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.

Но только она начала сгребать этими раздвижными руками черных санитаров, а они потрошить ей брюхо ручками швабр, как из спален выходят больные посмотреть, что там за базар, и она принимает прежний вид, чтобы не увидели ее в натуральном жутком обличье. Пока больные протерли глаза, пока кое-как разглядели спросонок, из-за чего шум, перед ними опять всего лишь старшая сестра, как всегда спокойная, сдержанная, и с улыбкой говорит санитарам, что не стоит собираться кучкой и болтать, ведь сегодня понедельник, первое утро рабочей недели, столько дел…

– …Понимаете, понедельник, утро…

– Да, мисс Гнусен…

– …А у нас столько назначений на это утро… Так что если у вас нет особой надобности стоять здесь вместе и беседовать…

– Да, мисс Гнусен…

Замолкла, кивнула больным, которые собрались вокруг и смотрят красными, опухшими со сна глазами. Кивнула каждому в отдельности. Четким, автоматическим движением. Лицо у нее гладкое, выверенное, точной выработки, как у дорогой куклы, – кожа будто эмаль телесного цвета, бело-кремовая, ясные голубые глаза, короткий носик с маленькими розовыми ноздрями, все в лад, кроме цвета губ и ногтей да еще размера груди. Где-то ошиблись при сборке, поставили такие большие женские груди на совершенное во всем остальном устройство, и видно, как она этим огорчена.

Больные еще стоят, хотят узнать, из-за чего она напала на санитаров; тогда она вспоминает, что видела меня, и говорит:

– Поскольку сегодня понедельник, давайте-ка для разгона раньше всего побреем бедного мистера Бромдена и тем, может быть, избежим обычных… Э-э… Беспорядков – ведь после завтрака в комнате для бритья у нас будет столпотворение.

Вику Ловеллу, который сказал мне, что драконов не бывает, а потом привел в их логово.

…Кто из дому, кто в дом,

кто над кукушкиным гнездом.

Считалка.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.

Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все — на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.

— Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь швабра. Поди-ка, вождек.

Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.

— Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.

Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах — думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.

Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали — ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.

У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, — формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.

Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза — когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост — просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.

Ken Kesey. One Flew Over The Cuckoo"s Nest
[пер. В.П. Голышева]

Тот, кто идёт не в ногу, слышит другой барабан.
К. Кизи

Размышляя над вопросом — много ли вы прочитали романов, которые не забудутся уже никогда? — пришла к ожидаемому ответу — не много. И один из этих «немногих» — роман Кена Кизи «Полёт над гнездом кукушки». Роман написан в 1962 году, вот уже почти пол века находит своих читателей и неуклонно продвигается в категорию «общественное достояние».

И дело не только в сюжете, который, в начале замедленный, подобно разжатой пружине сильным и резким рывком причиняет почти физическую боль в финале. И не в теме — «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…». Хотя какая ещё тема, кроме темы безумия, так пугает и так притягивает одновременно?

Но в идее. Так какую же художественную идею воплотил Кизи в своём романе?

Наиболее известное толкование идеи романа — бунт свободного человека против системы. Соотечественник Кизи, профессор Орегонского университета Джордж Уикс выразил это так: «Как и многие наши произведения, этот роман написан о противоборстве одиночки-индивидуалиста с жёсткой общественной структурой. Общество в романе — это население и обслуга больничного отделения. Одиночка — симулянт МакМёрфи, свободная душа. А цербер, стоящий на страже рутины, стандартов и правил — старшая медсестра Рэтчет».

А если изменить масштаб? Что, если психиатрическая больница — это общество, конкретное общество, которое чем дальше от него отстоишь (например, через океан) тем оно привлекательнее? Иначе чем ещё объяснить, что почти все пациенты находятся в нём не только добровольно, но и стремятся туда? И МакМёрфи не исключение? А тот цербер, что стоит на страже устоев, очень хорошо понимает, что движет этими людьми — «комфорт, удобная жизнь, например; возможно, власть, уважение; денежные приобретения… возможно, всё вместе». И только оказавшись внутри, узнаешь, что ежедневный стаканчик сока предназначен для того, чтобы запить горькую пилюлю, а для бунтарей существует шоковый шалман. «Наша милая старшая сестра — одна из немногих, у кого хватает мужества постоять за высокую древнюю фолкнеровскую традицию в лечении инвалидов разума: выжигание по мозгу».

Второе, не менее распространённое понимание идеи романа - протест. Протест личности против любого насилия. Протест, выраженный самой высокой ценой — ценой отказа от свободы.

И вот ещё вопрос, который, казалось бы, должен помочь раскрыть идею романа: кто эти люди?

«Сефелт, а с тобой что? Да ничего, кроме припадков. Чёрт возьми, мой дядя закидывался так, как тебе не снилось, и вдобавок дьявола видел в натуре, но в сумасшедший дом не запирался. И ты бы мог так жить, если бы смелости хватило…»

Кто они — Сефелт, Хардинг, Билли Биббит? Душевнобольные или нормальные люди, отвергнутые больным обществом? Однозначного ответа на этот вопрос Кизи не даёт, но вот что интересно. Читатели романа делятся на две противоположные группы по характерному признаку. Одни с первых же страниц попадают в резонанс с текстом, им не мешает туманная машина, звон в голове и манипуляции старшей сестры со временем. Другие с трудом продираются сквозь метафоры, теряя надежду постичь происходящее. Что ж, Комбинат умеет приводить внутренний мир людей в соответствие внешнему. Но уже к третьей части романа чувство дискомфорта пропадает, и первые, и вторые неотрывно следят за развитием событий, напрочь позабыв, что воспринимают повествование через хронически больной разум Вождя.

Вкладывал ли 27-летний Кизи такие социально-глубокие идеи в свой роман? Или уже позже, когда «Полёт над гнездом кукушки» стал «библией» битников и хиппи, привил ему столь высокую идейность? Не знаю. Мне ближе другое.

«Полёт над гнездом кукушки» — это роман о борьбе двух лидеров. Борьбе за власть, за авторитет. Борьбе не на жизнь, а на смерть. Война! И здесь, каким бы воплощением зла и символом подавления свободы ни была мисс Гнусен — она на своей территории. За ней — сила, за ней — правда. Её правда. Тем большая правда, что против воли никто МакМёрфи в психушку не помещал! Это был его свободный выбор. Так что, с протестом против насилия Рэндел Патрик МакМёрфи опоздал. Именно поэтому за каждой его победой неизбежно следует реванш мисс Гнусен.

«Нас всех до единого расстреляют на рассвете. По сто кубиков каждому. Мисс Гнусен поставит нас к стенке, и мы заглянем в чёрное дуло ружья, заряженного торазинами! милтаунами! либриумами! стелазинами! Взмахнет саблей и — бабах! Транквилизирует нас до полного небытия».

А идея? Идея находится перед глазами — вынесена в эпиграф к роману, произнесена не раз и не два, и от этого, как ни странно, сокрыта.

One flew East,
One flew West,
One flew over the cuckoo’s nest!

И как у любой детской считалочки, смысл здесь простой и однозначный - выходи, тебе водить!

«- ...Раньше я думал, что порка, которой тебя подвергает общество, — это единственное, что гонит по дороге к сумасшествию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Человека, сильного человека вроде тебя, мой друг, может погнать по этой дороге и кое-что другое.
- Да ну? Учти, я не согласен, что я на этой дороге, но что же это за «другое»?
- Это мы. - Рука [Хардинга] описала в воздухе мягкий белый круг, и он повторил: — Мы».

Вот так-то, Рэндел Патрик МакМёрфи. Поздно давать задний ход. Ты можешь и дальше шагать не в ногу, но ты не можешь покинуть строй. Всё равно тебе водить. Хочешь ты этого или уже нет.