Какая скука… Почему нам всем хотя бы иногда нужно испытывать это ощущение. Ученым даже удалось обнаружить специальный кусок мозга, «центр новизны»

Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи. На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула незаметно. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду. Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал против этой суеты. — Целые дни, — ворчал Обломов, надевая халат, — не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! — продолжал он, ложась на диван. — Какая же тебе нравится? — спросил Штольц. — Не такая, как здесь. — Что ж здесь именно так не понравилось? — Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружился, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице, только и слышишь: «Этому дали то, тот получил аренду». — «Помилуйте, за что?» — кричит кто-нибудь. «Этот проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!» Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь? — Что-нибудь да должно же занимать свет и общество, — сказал Штольц, — у всякого свои интересы. На то жизнь... — Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят — за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами? — Это все старое, об этом тысячу раз говорили, — заметил Штольц. — Нет ли чего поновее? — А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают несчастные, что еще они выше толпы: «Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда только нас пускают»... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых. Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни взаимного влечения! Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой осмеять, подставить ногу один другому. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: «Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон» — настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе то же будет»... Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. «У меня был такой-то, а я был у такого-то», — хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку? — Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай. — Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет свежего, здорового лица... — Климат такой, — перебил Штольц. — Вон и у тебя лицо измято, а ты и не бегаешь, все лежишь. — Ни у кого ясного, покойного взгляда, — продолжал Обломов, — все заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской, болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим — нет, они бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его падении выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и вздыхать в приемной — вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден ходить каждый день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой благодати... — Ты философ, Илья! — сказал Штольц. — Все хлопочут, только тебе ничего не нужно! — Вот этот желтый господин в очках, — продолжал Обломов, — пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься? Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу — и он в ужасной тревоге. Там роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно — не занимает это их; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею — это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому. — Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? — спросил Штольц. Обломов вдруг смолк. — Да вот я кончу только... план... — сказал он. — Да бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку... — Какой же это идеал, норма жизни? Обломов не отвечал. — Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? — продолжал спрашивать Штольц. — Я уж начертал. — Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как? — Как? — сказал Обломов, перевертываясь на спину и глядя в потолок. — Да как! Уехал бы в деревню. — Что ж тебе мешает? — План не кончен. Потом я бы уехал не один, а с женой. — А! вот что! Ну, с богом. Чего ж ты ждешь? Еще года три — четыре, никто за тебя не пойдет... — Что делать, не судьба! — сказал Обломов, вздохнув. — Состояние не позволяет! — Помилуй, а Обломовка? Триста душ! — Так что ж? Чем тут жить, с женой? — Вдвоем, чем жить! — А дети пойдут? — Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так... — Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится — с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляну в любое семейство: родственницы не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать... Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион? — Ну хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч, что б ты сделал? — спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством. — Сейчас же в ломбард, — сказал Обломов, — и жил бы процентами. — Там мало процентов; отчего ж бы куда-нибудь в компанию, вот хоть в нашу? — Нет, Андрей, меня не надуешь. — Как: ты бы и мне не поверил? — Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну, как лопнет, вот я и без гроша. То ли дело в банк? — Ну хорошо; что ж бы ты стал делать? — Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом... В окрестности жили бы добрые соседи, ты, например... Да нет, ты не усидишь на одном месте... — А ты разве усидел бы всегда? Никуда бы не поехал? — Ни за что! — Зачем же хлопочут строить везде железные дороги, пароходы, если идеал жизни — сидеть на месте? Подадим-ко, Илья, проект, чтоб остановились; мы ведь не поедем. — И без нас много; мало ли управляющих, приказчиков, купцов, чиновников, праздных путешественников, у которых нет угла? Пусть ездят себе! — А ты кто же? Обломов молчал. — К какому же разряду общества причисляешь ты себя? — Спроси Захара, — сказал Обломов. Штольц буквально исполнил желание Обломова. — Захар! — закричал он. Пришел Захар, с сонными глазами. — Кто это такой лежит? — спросил Штольц. Захар вдруг проснулся и стороной, подозрительно взглянул на Штольца, потом на Обломова. — Как кто? Разве вы не видите? — Не вижу, — сказал Штольц. — Что за диковина? Это барин, Илья Ильич. Он усмехнулся. — Хорошо, ступай. — Барин! — повторил Штольц и закатился хохотом. — Ну, джентльмен, — с досадой поправил Обломов. — Нет, нет, ты барин! — продолжал с хохотом Штольц. — Какая же разница? — сказал Обломов. — Джентльмен — такой же барин. — Джентльмен есть такой барин, — определил Штольц, — который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги. — Да, англичанин сам, потому что у них не очень много слуг, а русский... — Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни... Ну, добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои? — Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне. — Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, — говорил он, — одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая — к деревне. В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы... Она ждет меня. «Чай готов», — говорит она. — Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло... — Потом? — Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло... — Да ты поэт, Илья! — перебил Штольц. — Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, — продолжал Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья. Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины и оттого говорил с одушевлением, не останавливаясь. — Посмотреть персики, виноград, — говорил он, — сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей... А тут то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз — пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень... там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки. Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим... Но гости едут, например ты с женой. — Ба, ты и меня женишь? — Непременно! Еще два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем вчерашний, неконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость — не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения... Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему, не подметишь брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же, чуть выйдешь за дверь. Кого не любишь, кто не хорош, с тем не обмакнешь хлеба в солонку. В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех... Все по душе! Что в глазах, в словах, то и на сердце! После обеда мокка, гавана на террасе... — Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов. — Нет, не то, — отозвался Обломов, почти обидевшись, — где же то? Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве считала бы тальки да разбирала деревенское полотно? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель? — Ну, а ты сам? — И сам я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил, ел бы не лапшу и гуся, а выучил бы повара в английском клубе или у посланника. — Ну, потом? — Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса. Мужики идут с поля, с косами на плечах; там воз с сеном проползет, закрыв всю телегу и лошадь; вверху, из кучи, торчит шапка мужика с цветами да детская головка; там толпа босоногих баб, с серпами, голосят... Вдруг завидели господ, притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива... тс!.. жена чтоб не увидела, боже сохрани! И сам Обломов и Штольц покатились со смеху. — Сыро в поле, — заключил Обломов, — темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка... Casta diva... Casta diva! — запел Обломов. — Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, — сказал он, пропев начало каватины, — как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг... Она одна... Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне... — Ты любишь эту арию? Я очень рад; ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть я пристрастно сужу: у меня к ней слабость... Однакож не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай! — Ну, — продолжал Обломов, — что еще?.. Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе... — Просто, ничего в руках? — спросил Штольц. — Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? — спросил Обломов. — А? Это не жизнь? — И весь век так? — спросил Штольц. — До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь! — Нет, это не жизнь! — Как не жизнь? Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь? — Это не жизнь! — упрямо повторил Штольц. — Что ж это, по-твоему? — Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то... обломовщина, — сказал он наконец. — О-бло-мовщина! — медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. — Об-ло-мов-щина! Он странно и пристально глядел на Штольца. — Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? — без увлечения, робко спросил он. — Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! — прибавил он смелее. — Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая? — И утопия-то у тебя обломовская, — возразил Штольц. — Все ищут отдыха и покоя, — защищался Обломов. — Не все, и ты сам, лет десять, не того искал в жизни. — Чего же я искал? — с недоумением спросил Обломов, погружаясь мыслью в прошедшее. — Вспомни, подумай. Где твои книги, переводы? — Захар куда-то дел, — отвечал Обломов, — тут где-нибудь в углу лежат. — В углу! — с упреком сказал Штольц. — В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов». Все эти замыслы тоже Захар сложил в угол? Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, — твердил ты тогда, — труд хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело». А? В каком углу лежит это у тебя? — Да... да... — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я точно... кажется... Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!.. — Глупостей! — с упреком повторил Штольц. — Не ты ли со слезами говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от ужаса, что ты стоишь перед произведением Микельанджело, Тициана и попираешь почву Рима? Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не на их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба!» И сколько великолепных фейерверков пускал ты из головы! Глупости! — Да, да, помню! — говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого...» — Помню, — продолжал Штольц, — как ты однажды принес мне перевод из Сея, с посвящением мне в именины; перевод цел у меня. А как ты запирался с учителем математики, хотел непременно добиться, зачем тебе знать круги и квадраты, но на половине бросил и не добился? По-английски начал учиться... и не доучился! А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно руку: «Я твой, Андрей, с тобой всюду» — это все твои слова. Ты всегда был немножко актер. Что ж, Илья? Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как свое имение. Но, положим, вояж — это роскошь, и не все в состоянии и обязаны пользоваться этим средством; а Россия? Я видел Россию вдоль и поперек. Тружусь... — Когда-нибудь перестанешь же трудиться, — заметил Обломов. — Никогда не перестану. Для чего? — Когда удвоишь свои капиталы, — сказал Обломов. — Когда учетверю их, и тогда не перестану. — Так из чего же, — заговорил он, помолчав, — ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?.. — Деревенская обломовщина! — сказал Штольц. — Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом... — Петербургская обломовщина! — возразил Штольц. — Так когда же жить? — с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. — Для чего же мучиться весь век? — Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он. Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя. — Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет! — Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис... важничал перед ними, хотел очистить их вкус?.. Обломов вскочил с постели. — Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и... чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает! Он вздохнул: — Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день, как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну! Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие... Даже самолюбие — на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие — соль жизни! Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул... Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова. Он слушал и угрюмо молчал. — Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше. — Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал? — нетерпеливо спросил Штольц. — Куда? — Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше движения, есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху. — Вон ведь ты всё какие сильные средства прописываешь! — заметил Обломов уныло. — Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев, Степанов... не пересчитаешь: наше имя легион! Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом вздохнул. — Да, воды много утекло! — сказал он. — Я не оставлю тебя так, я увезу тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню: похудеешь немного, перестанешь хандрить, а там сыщем и дело... — Да, поедем куда-нибудь отсюда! — вырвалось у Обломова. — Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом станем собираться... Я не отстану — слышишь, Илья? — Ты все завтра! — возразил Обломов, спустившись будто с облаков. — А тебе бы хотелось «не откладывать до завтра, что можно сделать сегодня»? Какая прыть! Поздно нынче, — прибавил Штольц, — но через две недели мы будем далеко... — Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. — говорил Обломов. — Дай хорошенько обдумать и приготовиться... Тарантас надо какой-нибудь... разве месяца через три. — Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом экипаже или на пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах железные дороги есть. — А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо распорядиться, — защищался Обломов. — Обломовщина, обломовщина! — сказал Штольц, смеясь, потом взял свечку, пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. — Теперь или никогда — помни! — прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь.

Для того, чтобы жить свободно и счастливо, вы должны пожертвовать скукой. Это не всегда легкая жертва.

Ричард Бах.

Самое вкусное в психологических тренингах — это не запланированные результаты, их худо-бедно я могу предсказать, — а неожиданности. Казалось бы, тренер ошибся, чё такого? Но вот тут-то самое вкусное и наступает. Без этой ошибки в жизни б ты об этом не догадался, а иной раз даже и не задумался бы. Вот часто ли вы размышляете о скуке? Я тоже нет. Чего о ней размышлять, казалось бы.
А она, оказывается, не так проста…

Рассказываю предысторию.

Однажды был тренинг по изучению командного взаимодействия, и первоначальное задание прозвучало — собрать всей командой три квадратика из деталек. Ну, детсадовское такое задание, взрослым людям смешно — веселились все, как дети. Быстро собрали, куча деталек лишних ещё осталось — хохот, веселье, взрослые отрываются в атмосфере детской игры.

А потом выяснилось, что тренер ошибся и задание дал не полностью. Извинился, переформулировал: «Собрать три квадратика так, чтоб лишних деталек не оставалось». Ну, оно задание посложнее, конечно, — но, прямо скажем, тоже не бином Ньютона. Было б сразу задание именно таким — все бы веселились и его выполняли тоже, ну затратили бы не тридцать секунд на него, а, скажем, минуту или даже две. Не страшно же, правда?

Но тут, парадоксальным образом, энергия у народа как-то подугасла, лучистость померкла и веселье свернулось. Многие вообще из упражнения вывалились: собирайте вы сами свои дурацкие квадратики, скучно!

Что такое случилось? Только что не скучно было — и тут вдруг сразу скучно, и азарт пропал, и глаза погасли. Хотя, очевидно, задание не намного сложнее, и по веселости первому ничуть не уступает, в том смысле, что тот же уровень — детский сад, средняя группа. Хочешь веселиться — веселись. Но даже я на какое-то время испытала скуку и раздражение: какого чёрта? Мы уже собрали наши квадратики! Шо, опять?!

Ну, понятно, по новым правилам квадратики мы заново собрали. Из всей команды удержались в собирании квадратиков двое бойцов, остальные копили силы на шеринг, тренера прессовать за ошибки. И вот там-то и прозвучало озарение: оказывается, те, кто вывалился из упражнения, просто потеряли веру в свои силы. Прозвучало это так: «мы щас соберем квадратики из всех деталек — а нам ещё какое-нибудь требование выдвинут, нееее, скучно». Хотя, понятно, реальная жизнь, в отличие от тренингов, подбрасывает нам такие задачки сплошь и рядом.

Итак, что же такое скука?

Получается, что скука — это ситуация, когда человек сам не дает собственному интересу реализоваться, чтобы не тратить силы на выполнение задания, вероятность успеха в котором оценивает как низкую. То есть, ситуация, в которой требования повышаются — и не вполне ясно, где ж им конец будет. Скука работает в качестве психологической защиты от неудачи: типа, не очень-то и хотелось!
На тренинге у людей был интерес к собиранию квадратиков — но как только изменилась внутренне оцениваемая вероятность успеха, многим стало скучно. Сработали психологические защиты типа «зелен виноград». Это «чистая» модель.

Но в реальной жизни это тоже работает: скажем, поступил человек в институт. Когда поступал — выбрал именно его, то есть, интерес какой-никакой был (уж всяко не меньше, чем у нас к собиранию квадратиков). А учиться стал — нет интереса, скучно!

Многие люди сами к себе относятся, как тот тренер к группе: всё вводят и вводят новые требования, никогда не поздравляя себя с достигнутым результатом. Заставляют себя достигать всё большего — а оно всё скучнее и скучнее, и всё сильнее приходится себя заставлять.

Замкнутый круг:

Приходится себя заставлять посильнее, потому что скучно. Чтобы заставить себя посильнее — приходится вводить всё новые требования, а не поздравлять себя с достигнутым результатом. Чем больше новых требований — тем скучнее. А чем скучнее — тем сильнее приходится себя заставлять…

И это ещё мы говорим только о скуке в отношении какого-то задания. А ведь есть люди, которым жить скучно!
Могу предположить, почему.

Свой рецепт избавления от скуки, если она где-то появилась, предлагаю разработать каждому самостоятельно, а я из своего эпизода скуки выбралась за две секунды. Как? Читайте вот
Тем более, рецептов тут, очевидно, может быть не один и не два.

Десятки тысяч лет назад неприятное чувство заставляло первобытных волосатых ребят расселяться по континентам, пробовать тереть друг о друга палочки или рисовать на стенах пещеры обидные для соседнего племени граффити.

Нашим мозгам нужна стимуляция: получение нового опыта высвобождает дофамин (нейромедиатор, важный элемент системы вознаграждения). А он, в свою очередь, заставляет нас хотеть исследовать райончик дальше: вдруг там за забором неизвестный аутлет?

Ученым даже удалось обнаружить специальный кусок мозга, «центр новизны».

И неспроста эта область связана с зонами, ответственными за обучение и память, такими, например, как гиппокамп. Так эволюция завещала нам учиться, учиться и еще листать ленту друзей.

Скука - сигнал, что рядом нет ничего нового. Все радости в этом отеле мы уже попробовали, так что вместо приятного дофаминового возбуждения человек раздраженно оглядывается, чешет подбородок и…

Скука - ключ к мотивации

Вспомните ощущение, когда едешь в поезде в Иркутск, смотришь сквозь пыльное окно вдаль, а там леса и леса. Или, например, случайно забрел в кино на артхаусный фильм, прошло уже 40 минут, все это время персонаж курит, шевеля усами, а уйти неловко. Или заглянул в гости, а хозяин стал показывать фотографии из отпуска. Все подобные ситуации связаны со скукой.

Ученые считают, что в этом состоянии человек не просто пассивно томится, но и проявляет определенную активность, которая состоит в желании избавиться от дискомфорта. Такому индивиду важно делать хоть что-то, лишь бы пережить виды полей и фотки из отпуска, даже если это «что-то» угрожает здоровью.

Журнал Science описал эксперименты , в которых участникам пришлось четверть часа сидеть в комнате и ничего не делать. То есть предаваться размышлениям, погружаться в мечты, вздыхать о былом - все это не возбранялось. Однако вместо фантазий подопытные предпочли угощать себя слабыми электрическими разрядами, что вносило хоть какое-то разнообразие.


Есть и другие исследования , говорящие о том, что, стараясь избежать монотонности, люди принимаются вытворять странные вещи - поглощать конфеты или делать себе больно, причем с одинаковым рвением. Ученые смотрят в самую суть: чем сильнее скучает человек, тем больше ему нужно новизны, даже если само происходящее будет на любителя - на мазохиста, например. Тут, конечно, напрашивается масса не вполне научных выводов о судьбе нашей страны, где девять месяцев зима, делать нечего, триста верст скачи, а пейзаж все тот же… Но не будем о грустном.

Если же электрошокера и шоколадных конфет под рукой не оказалось, на выручку может прийти кое-что посильнее: никотин, алкоголь и наркотики.

В американском исследовании пятнадцатилетней давности скучающие подростки выбирали вовсе не пепси - и их можно понять. Собственно, так же поступают и взрослые, когда оказываются на скучной вечеринке: они просто стараются как-то освежить происходящее, добрать впечатлений. Добирают, добирают - и перебирают. Таким образом унылое мероприятие превращается в веселое. Хотя и не всегда.

Тут родители тех самых подростков согласятся с учеными: скука - это не отсутствие мотивации, а, скорее, ее излишек. Даже когда мама или внутренний голос говорит нам: «Стой! Не делай этого! Положи бокал с конфетами назад!» - мы отказываемся. Скука же невыносимая!

Сбой в работе

Разумеется, мы не всегда можем разнообразить свою жизнь экстремальными развлечениями, допингом и просмотром кино про убийства. Иногда приходится как-то выживать без этого. Например, на работе. Зевающий офисный трудяга будет бесконечно таскаться за кофе из автомата и, глядя на коллег, сокрушаться из-за отсутствия электрошокера.

В книге «Поток. Психология оптимального переживания» известный психолог и исследователь счастья Михай Чиксентмихайи обращает внимание на следующий парадокс: с одной стороны, работа (иногда вместе с начальником Алексеем) ставит перед нами задачи, требующие проявления знаний и навыков, а это автоматически делает людей сильными и довольными («Спасибо, Алексей! Пока я ваял презентацию, ощущал невиданную мощь и могущество!»). А вот в свободное время никакие блистательные способности человека не задействованы. То есть, следя безжизненным взором за сюжетом сериала, мы должны казаться самим себе слабыми и печальными. И это то, к чему культура заставляет нас стремиться. Ведь отдыхать - здоровско, а работа - досадная необходимость, принуждение. И если избавиться от этого никак нельзя, то нужно хотя бы скинуть часть годового отчета на младшего менеджера.

Попытки сломать культурный стереотип, конечно, предпринимаются - например, когда красивая девушка фотографируется на фоне принтера со стопкой бумаги и пишет в инстаграм: «Я люблю свою работу». Но уже то, что она отвлеклась от прямых обязанностей и какое-то время искала нужный ракурс с папками документов, смартфоном и офисной техникой, намекает, что сама работа (в отличие от постинга) - процесс не особо-то захватывающий.

О той же проблеме - вылета из потокового состояния, симуляции деятельности вместо самой деятельности - говорит и Чиксентмихайи. Это может происходить из-за несоответствия задачи уровню исполнителя.

Сложность работы должна быть такой, чтобы человек чувствовал, что он способен с ней справиться - надо только слегка поднажать и напрячься. Если же дело, которым вас наградил начальник Алексей (поднять продажи пряников в Тульской области), кажется вам не по зубам, радости от свершений не появится. Будет мешать тревога. И наоборот - когда задача слишком проста и однообразна (переложить пряники из одной тары в другую), всякий может вылететь в скуку. Если, конечно, у него нет под рукой телефона, чтобы снимать себя на фоне коробок и выпечки. В идеале хорошо бы представлять, что сложность ваших проектов все время возрастает и вы, соответственно, прокачиваетесь. Если перекладывать пряники скучно - попробуйте бросать их в прыжке через плечо.

Психология считает, что у человека есть все шансы настроить сознание таким образом, чтобы получить удовольствие от работы.


Скука и творчество

В который раз ученые доказывают, что ничего бессмысленного в мире не бывает: и у брюхоногих моллюсков, и у концертов Стаса Михайлова, и у скуки - у всего есть свое предназначение. Психолог Санди Манн провела несколько экспериментов, в которых участникам пришлось сначала переписывать номера из телефонной книги, а затем придумывать применение двум бумажным стаканчикам. Потом - зачитывать эти цифры вслух и опять изобретать способы использования одноразовой тары.

Манн обнаружила , что чем больше мучить людей скучными цифрами, тем креативнее они впоследствии подходят к стаканчикам.

С бухты-барахты мы не выдумаем особенно изощренных способов включить в жизнь эти простые предметы: «Эээ, пить из них? Ок, еще туда можно посадить цветок». Однако серьги, музыкальные инструменты, лифчики для Мадонны и прочие нетривиальные вещи появляются после томительных встреч с телефонной книгой. Оказывается, удивительные озарения хорошо произрастают на серой почве скуки и тягомотины. Каким образом это происходит, до конца не понятно, но есть версии.

Например, разглядывая узор из трещин на подоконнике, мы запускаем наше воображение в полет к дальним мирам, мозг стремительно ищет бодрящий стимул, перепрыгивая от созерцания подоконника в глубины подсознания, спутанных воспоминаний и туманных ассоциаций.

Так в нашей голове создаются различные неожиданные связи - например, между стаканчиками и грудью Мадонны, между ближайшим ужином и креветками, между запуском ракеты и красным кабриолетом.

Этот полезный мыслительный процесс описан в книге Мануш Зомороди Bored and Brilliant.

Связь между креативностью и скукой не кажется такой уж странной, если представить мир, в котором все выглядит волнующим и искрящимся: покрываешься мурашками, видя странную форму лужи, ликуешь, услышав клаксон велосипеда, бьешься в экстазе, учуяв запах из булочной.

Если человек ощущает все так остро, то потом по всем законам жанра он должен впасть в длительное апатическое уныние.


И наоборот - творческий подход как особое видение и чувствование мира зреет в коконе скуки. Но сегодня есть гораздо больше шансов убиться электрошокером, чем хотя бы пять минут поскучать. Индустрия развлечений вознамерилась наполнить все наше свободное время радостями и удовольствиями. И чем дальше, тем спрессованнее и ярче становятся эти радости. Мы оказываемся, по выражению Чиксентмихайи, в роли «жертв инфляции удовольствия, сопровождающей эскалатор растущих ожиданий». Он движется с ускорением: еще немного - и шлемы виртуальной реальности вовсе лишат нас возможности отправлять выгуливать мозг куда-то в сторону подсознания.

Вместе с этой тревогой появляются новые вопросы к науке. Например, те ребята, которые от скуки причиняли себе боль, делали это из-за неразбуженной креативности или, наоборот, из-за слишком творческого подхода к досугу?

Сон и сдача крови

В старых мультфильмах скучающие персонажи непременно вставляли себе в глаза спички, и сегодня японские нейрофизиологи подтверждают, что их действия были обоснованы. Ученые экспериментировали на мышах, а заодно изучали поведение добровольцев и обнаружили вполне материальную связь между скукой и готовностью погрузиться в сон. В мозге грызунов есть особый участок, который заставляет животное смыкать веки, когда кто-то начинает излагать свою экономическую программу. Ловким исследователям удалось даже управлять этими клетками: то лишать грызунов сна, то, наоборот, мгновенно отправлять их в объятия к Морфею.

Так вот, оказалось, что погрузить в сон мышь, к которой в ее апартаменты забежал симпатичный зверек противоположного пола, гораздо сложнее. Такой же бодрящий эффект оказывала шоколадка или игрушка. Выводов отсюда несколько: во-первых, скука - отличный помощник, когда нам надо заснуть. Во-вторых, возможно, не за горами изобретение лекарств, которые будут прицельно действовать на найденные клетки мозга и помогут не задремать ни в консерватории, ни на собрании директоров.

Такие пилюли можно будет выдавать не только людям, нуждающимся в часах скуки, чтобы изобрести новаторский продукт или написать книгу, но и другим товарищам - тем, кто просто не знает, чем заняться.

Согласно исследованиям 2011 года, тоска зеленая выявляет в нас особую жажду смыслов, целенаправленных и содержательных действий.

«Что на самом деле имеет значение?» - как бы спрашивает себя человек, которого не пустили в кинотеатр. И - вот ведь удивительно! - вероятность того, что он примется заниматься просоциальной деятельностью, серьезно возрастает. Донорство крови, благотворительность и волонтерство - все это помогает человеку обрести смысл и значимость и в какой-то мере провоцируется ску-у-учным времяпрепровождением. Так что если в мире есть что-то неимоверно унылое, нельзя исключать, что оно на самом деле приносит пользу обществу.

Впервые я встретился с Одиночеством еще в детстве. В недалекий девяностых я оставался дома один, пока мать уходила на работу или в магазин. Я играл в игрушки, смотрел мультфильмы и плакал, когда матери не было слишком долго. Но скучно мне не было. Только если грустно.

Однако с настоящим Одиночеством я встретился несколько лет назад, в тот момент, когда впервые столкнулся со смертью. Тогда умерла моя тетя, чья потеря, впрочем, меня не касалась. Это было семейное горе, но не мое. И дело даже не в том, что тетю я не любил. Нет. Ведь по сути я не осознавал самой потери. Не чувствовал ее. Просто в мире стало на одного человека меньше, только и всего.

Даже на похоронах я не проронил ни слезинки. Все вокруг плакали, а я лишь молча стоял в углу, стараясь не привлекать внимания. Наверное, я вел бы себя также, умри кто-либо другой из членов моей семьи. Пожалуй, это действительно грустно, когда оборваются последние нити, связывающие некогда родственные души. Если они вообще когда-либо были таковыми. В любом случае для меня больше не было семьи. По-крайней мере в том понятии, в котором обычно подразумевают люди.

Но признаюсь: засыпать и просыпаться под истерический рев матери было неприятно. Я бы даже сказал - болезненно. Однако именно благодаря этому фактору я всегда спешил удрать из дома, едва за окнами начинался рассвет.

Все свое время я пытался проводить с друзьями. Точнее с людьми, которых я ими считал. Но в конце концов они отвернулись от меня по своим причинам, оставляя меня одного.

Тогда-то и начался этап Абсолютного Одиночества. АО. Или Настоящего Одиночества. НО. Называйте, как хотите. Именно тогда я впервые понял, что у меня нет никого, кто действительно сумел бы заполнить пустоту внутри меня. А она, в свое время, разросталась и разросталась, охватывая и сдавливая своими щупальцами внутренние органы, пожирая душу изнутри, как если бы в груди разросталась всепоглощающая черная дыра.

Едва мне стоило открыть глаза, как тут же хотелось снова их закрыть. Каждое утро ничем не отличалось от предыдущего, а вся будничная неделя превращалась в череду уродливых дней-близнецов, похожих друг на друга, как две капли воды.

Завтрак, маршрутка, метро, университет, обед, метро, маршрутка, ужин, сон. Завтрак, маршрутка, метро, университет, обед, метро, маршрутка, ужин, сон. Завтрак, Маршрутка, метро, университет, обед, метро, маршрутка, ужин, сон.

Как сказал Ницше: "Перед ликом скуки даже боги слагают свои знамена". А я не бог, поэтому Скуке я отдал всего себя без остатка. Все свободное время я читал, чтобы забыться. Затем пил. Затем курил сигареты и травку. Достать ее было легче, чем сходить за хлебом - главное знать где.

Так я и жил, пока не случился нервный срыв, окончательно подкосивший мою веру в себя и собственные силы.

То есть вы хотите сказать, что виной всему - голос в вашей голове?

Да, если вам угодно. Объяснить иначе я не могу.

Сдайся.

Врач напротив меня вопросительно поднял бровь, однако промолчал.

И как, сдались?

В его вопросе не было насмешки. Спроси это кто-нибудь другой, возможно она и была бы, но мужчина передо мной был абсолютно серьезен.

Нет, как видите. Ведь сдаться - значит закончить со всем. Раз и навсегда.

Понимаю. И как именно выражается этот голос? Он звучит откуда-то извне, снаружи, или же он у вас в голове?

Да, внутри головы. Словно звук не попадает в уши, а выходит из них.

Пожилой мужчина напротив положил ногу на ногу и, поправив очки, произнес:

Не будь за моей спиной такого багажа знаний и опыта, я бы определил у вас шизофрению и отправил лечиться в психиатрическую лечебницу, где вас бы гасили лошадиными дозами снотворных И успокоительных препаратов. Но так как этот багаж все-таки есть, - врач сделал небольшую паузу и почти заговорчески приблизился ко мне, - я уверен, что это последствия детской травмы, плохих отношений с матерью и сильного, глубокого запоя, в котором вы находились в период появления этого самого голоса.

Так значит, я здоров? - Обреченно выдохнул я.

Нет, дорогой мой, - ответил тот, после очередной паузы, - ни в коем случае.

Я закурил, а едкий дым сразу попал в левый глаз, после чего того сильно защипало, пока не появились слезы, однако курить я не перестал. "Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус" - кажется так говорилось в малоизвестной поговорке?

Надпись на пачке сигарет обещала мне страдания. Этакая новая практика в борьбе с курением: лепить куда не попадя изображения с изуродованными конечностями или органами, дополняя их не менее угрожающими фразами типа "страдание", "эмфизема", "импотенция". Пожалуй, только последнее могло хоть как-то воздействовать на мужское сознание. Для женщин же было припасено изображение младенца в дыму с многозначительной надписью "опасность".

Что ж, это их дело, равно как и их право. Но и у меня есть права. Во мне не вызывает умиления беспомощный комок плоти, вопящий в своей коляске, пока его сумасшедшая мамаша тщетно пытается его успокоить.

И не дай бог тебе громко засмеяться или закурить рядом с ее чадом... Тебя убьют голыми руками, даже не поморщась. Хотя моей вины здесь нет абсолютно. Я живу так, как хочу, и не желаю, чтобы мои права ущемлялись из-за существа, неспособного ни на что, кроме пары килограммов дерьма в подгузниках.

В последнее время я просыпаюсь раньше обычного из-за стройки под окнами. Строят детский сад. Но я продолжаю ненавидеть именно детей. Почему, спросите вы, ведь строители - взрослые люди? Да, взрослее некуда, вот только им эта стройка ни к чему. Все это делается для детей и только.

В моем же детстве меня все устраивает, за исключением отсутствия любви и понимания. Но подобные мелочи вряд ли важнее детского сада или школы, правда?

Девушка повернулась ко мне.

Почему вы плачете? Я могу как-то помочь?

Ответа я не дождался. На улице лил сильный дождь, неожиданно разразившийся в середине некогда солнечного дня, но девушка словно не обращала на непогоду внимания.

Послушайте, на улице холодно, - продолжал я, - вам бы лучше это... Домой.

Девушка заплакала еще сильнее, и тут я понял, что идти ей, видимо, некуда. Я быстрым движением снял с себя кофту и накинул ей на плечи.

Пойдемте ко мне. У меня чай горячий, варенье. Даже булочки найдутся.

Девушка недоверчиво посмотрела на меня заплаканными глазами.

Ничего не подумайте, просто вы стоите здесь одна под дождем и плачете. И... - Я помедлил, подбирая слова, - и если ваш дом далеко, то вы можете зайти ко мне и согреться, пока я закажу вам такси.

Уловка сработала, и девушка, едва заметно кивнув, покорно пошла за мной, однако плакать не перестала. Мы быстро дошли до моего подъезда и поднялись на этаж.

Живу я не один, но думаю, что вы ей понравитесь.

Едва ключ зашевелился в замке, из квартиры послышался радостный лай.

Ой, а я собак боюсь, - тихо произнесла девушка.

"Вот и первые слова.."

Не бойтесь, она добрая. Очень, - успокоил я ее, - и маленькая.

Как только дверь открылась, мне навстречу выбежала такса. Смешно перебирая лапками, она с разбега прыгнула мне на руки.

Привет, моя хорошая, привет, - сказал я собаке, - У нас гости сегодня, так что не шали.

Девушка едва заметно улыбнулась.

Да вы не стойте так, проходите.

И она прошла в прихожую, где я помог ей снять мокрую одежду.

Кухня прямо и направо. Сейчас я принесу вам что-нибудь теплое, пока чайник не вскипел.

Я прошел в комнату и, порывшись в шкафу, выудил оттуда старый вязаный свитер и шерстяные носки.

Пройдя на кухню я увидел, как девушка испуганно смотрит на собаку, сидевшую рядом с ее стулом. Собака, видимо, была очень удивлена, что в гостях у меня была девушка.

Да вы не бойтесь, - сказал я ей, - она не кусается. Вот протяните ей руку.

Зачем? - Спросила та.

Как зачем? - Не понял я, - чтобы познакомиться. Она понюхает вам руку и начнет вам доверять.

А так со всеми собаками?

"Она что, с другой планеты?"

Ну да, со всеми, - ответил я.

Спустя уже десять минут собака сидела у девушки на руках, а я разливал чай по большим кружкам, выигранным в акции местного продуктового магазина.

Разговор завязался сам собой. Она рассказывала о себе, я слушал. Видимо, Ей нужно было выговориться, а я не имел ничего против.

И тогда я решила, что хочу пожить для себя. После расставания с... я с головой ушла в учебу, благодаря чему перевелась на бюджет и даже поехала на практику в Китай.

О, так ты знаешь китайский? - Спросил я, плавно переходя на ты.

Ну-у, я только учусь...

Ой, да ладно, не скромничай.

Девушка засмеялась. И тут я с ужасом осознал, насколько ее смех, похож на смех другой девушки. Той, чье имя я не произносил также, как герои Гарри Поттера не произносили имя Волан-де-морта. Той, чей голос я помнил всю свою жизнь, и чье лицо снилось мне одинокими ночами.

Что-то случилось? - Спросила она.

Нет, с чего ты взяла?

Просто ты вдруг в лице поменялся, словно я что-то не так сказала или сделала...

Нет, все нормально, - пробубнил я, - просто вспомнилось кое-что...

Она уехала в полночь, оставив после себя лишь кружку с недопитым чаем. Я снова остался один. И напился. Безбожно напился. Не помню, когда так напивался в последний раз.Слишком многое всплыло из памяти после встречи с этой девушкой.

"...Ее локоть едва касался моего. Мы сидели на контрольной по немецкому языку. Она что-то задумчиво писала, а я был весь в одной точке. В точке соприкосновения наших рук..."

"...-Дай на коленки сяду.

Садись.

Только не обнимай, а то я тебя знаю..."

"...Она заснула в автобусе, лежа у меня на руках. Руки затекли безумно и я их уже не чувствовал, однако я не шелохнулся, дабы не потревожить ее сон..."

"-Ты мне нравишься, но как друг, прости.

Ладно, я все понимаю...

Правда прости.

Ну что ж, тогда друзья?.."

"...-Да не верю я в твою эту любовь!

Ну так и пошла ты тогда!"

Я заполнил ванную и полностью погрузился в горячую воду. Надо смыть с себя все это. И хорошенько проспаться.

Так значит вы снова принялись за алкоголь?

Все тот же врач сидел напротив меня. Создавалось впечатление, словно с последнего разговора он так и не выходил из кабинета и даже не вставал со стула.

Я и не заканчивал с ним. Кроме него у меня больше нет возможности как-либо забыться.

Но вы же понимаете, что алкоголь, а уж тем более в таких количествах, несовместим с теми лекарственными препаратами, что я вам прописал?

Понимаю. Но что мне остается?

Повисло долгое давящее молчание.

Признаться, я и сам не знаю, - вдруг произнес доктор, нарушая тишину.

Я улыбнулся.

Но поверьте, дело тут не в отсутствии должного уровня профессионализма с моей стороны, - как бы оправдывался тот, - просто случай действительно тяжелый. Ведь ваша проблема в образе, выгнать который не получается, сколько бы мы не пытались.

Доктор, - тихо произнес я, - это не образ... Это любовь.

Знаешь, а я понял, почему у меня не получалось дружить с ней, а у нее со мной получалось.

И почему же?

Мы сидели за барной стойкой в местном баре на углу улицы. Вокруг сновали люди, а из колонок мурлыкал ненавязчивый блюз. Мы заказали по "Лонг айленду" и неспешно разговаривали, потягивая коктейли.

Я думал об этом очень долго, но лишь недавно осознал, - начал я, - смотри: у женщин с точки зрения биологии и психологии есть смысл в жизни - продолжение рода, рождение потомства. А у мужчины подобного смысла нет. Точнее он есть, но не так ярко выражен. Вот и получается, что мужчина имеет внутри себя экзистенциальную пустоту, которую он заполняет разными вещами.

Какими, например?

Абсолютно любыми. Работа, творчество, хобби и, наконец, дружба, - отвечал я, - не зря ведь говорят, что женской дружбы не существует. А если таковая и встречается в природе, то лишь в виде исключения. А как сказал Цицерон: исключения подтверждают правила.

Так и к чему ты ведешь? - Недоумевал мой друг.

А к тому, что женщинам не нужно дружить. Им нужно размножаться. И для этого они находят себе мужчину, а остальных воспринимают как невозможные варианты, поэтому просто общаются с ними, получая от этого удовольствие.

Музыка в баре стала немного энергичнее. На смену блюзу пришел ритмичный джаз. Несколько парочек, будучи пьяными, вышли из-за столиков танцевать.

То есть ты хочешь сказать, что ваша дружба не сложилась из-за причин, заложенных в ДНК? - Попытался подытожить друг.

Да, что-то типа того.

Знаешь, я бы возразил тебе что-нибудь, если бы знал что. Однако то, что ты говоришь, звучит достаточно логично, пускай и слишком бездушно.

Бездушно? - Удивился я.

Ну да. Это убивает всю духовную составляющую в человеческих взаимоотношениях. Осталось только добавить, что любовь - это биохимия, и все, fine della commedia.

А я бы так и сказал, но там есть слишком большой кусок эзотерики, опустить который просто невозможно. Там уже задействована физика, а это, друг мой, совсем другая история.

Знаешь, к черту эти серьезные разговоры, - произнес друг, - давай просто напьемся.

Дома меня встретила собака и кучка ее экскрементов.

Прости, я снова забыл с тобой погулять.

Собака, словно не обращая внимания на мои слова, недовольно урчала и тыкалась мне в ногу.

Я слишком пьян, чтобы идти гулять, - оправдывался я, - давай завтра.

Собака в ответ жалобно заскулила.

На улице стояла приятная прохлада, так что алкогольный туман в голове немного рассеивался. Иногда приятно подобным вечером пройтись с кем - нибудь. Хотя даже одному делать это чертовски приятно. Но я был не один, у меня была собака.

Хотя это звучит как очень печальное оправдание собственному одиночеству. Интересно, найду ли я себе вторую половинку? Или так и проведу всю жизнь в поисках чего-то внутри себя самого?

И вдруг мне стало так плохо и одиноко, что я поспешил вернуться домой и принять ванну. Это всегда помогало. Собака довольно растянулась в прихожей, а я залез в ванну и принял горячий душ.

За окном начинало светать. Начинался новый день, еще бесполезнее предыдущего. С добрым утром.

Спасибо, что приехали.

Да нечего меня благодарить. Вы, как-никак, мой пациент.

И все же я благодарен. Вы не обязаны.

Опустим это, - сказал доктор, - вы мне лучше скажите, зачем вы это сделали?

В VIP палате было светло, как днем. Небольшая хорошо освещенная комнатка с телевизором на стене и единственной кроватью в углу, рядом с которой располагались небольшой столик и маленькая тумбочка.

Зачем? - Спросил я как бы невзначай, - Да потому что устал. Устал от всего.

Ну а что вы имеете теперь? Порезанные запястья и плохо функционирующую левую кисть, - подытожил врач, отвечая на собственный вопрос.

"Где он?" - послышался из коридора женский голос.

Мгновение спустя дверь резко открылась и в проходе показалась моя сестра.

Я тебя сейчас сама убью, раз у тебя не получилось! - Начала та, - Как ты вообще мог решиться на такое? Ты что, совсем дурак?

Я не отвечал. Лишь улыбался и виновато перебирал край одеяла правой рукой.

Думаю, мне лучше уйти, - произнес доктор, собираясь вставать.

Нет уж вы останетесь! - Прикрикнула сестра, - Хочу в ваши глаза бесстыжие посмотреть!

Не надо так... - начал было я.

Ты вообще молчи. А вы, - Сказала сестра, переводя взгляд на растерявшегося врача и указывая на него пальцем, - вы мне объясните, почему ваш пациент, который наблюдается у вас вот уже полгода, вместо выздоровления спивается и режет себе вены?

Напряжение в воздухе было, хоть топор вешай.

Понимаете, - отвечал доктор, - психоанализ - это очень долгое и порой безрезультатное занятие. Я делаю все, что в моих силах. Поверьте, большего сделать просто невозможно!

Ну вы же врач, это ваша работа! Вы обязаны сделать так, чтобы моему брату стало лучше!

Доктор молчал, виновато потупив взгляд.

Ладно, простите, - успокоилась сестра, - я все понимаю. Просто испугалась сильно, перенервничала. Извините.

Да ничего страшного, - спокойно произнес доктор, - я тоже все понимаю, - с этими словами он встал, прошел к вешалке и снял свое пальто, - а сейчас мне лучше оставить вас наедине. Думаю, вам есть, о чем поговорить.

Спасибо вам, - сказал я виноватым тоном, - всего доброго.

До свидания.

Пожилой врач не спеша надел пальто и вышел из палаты, слегка улыбнувшись перед тем, как исчезнуть за дверью.

Ну а теперь мне объясни - зачем ты это сделал?

Ты все равно не поймешь...

А ты попробуй объяснить так, чтобы я поняла.

Просто мне одиноко. Очень одиноко, - начал я, - и это одиночество не покидает меня, что бы я не делал, с кем бы не общался. И мысли о ней не дают покоя. От них никуда не деться.

Вета... - только и сказала сестра.

Да, Вета. Уже десять лет.

И чем она так тебя зацепила... Не понимаю.

Да и не надо понимать.

Сказав это, я попытался взять сестру за руку, но левое предплечье отказывалось сжимать пальцы, поэтому жест получился до жути нелепым.

Ладно, - выдохнула она, - отдыхай. Я заеду к тебе послезавтра. Прости, раньше не могу - работа, сам понимаешь. Но с меня тортик.

Я улыбнулся. До послезавтра мне не дожить.

Знаете, есть такой математик: Лобачевский. Так вот согласно его геометрической теории параллельные прямые - пересекаются. Где-нибудь, когда-нибудь, как-нибудь, но все же пересекаются.

Я и Вета - прямые, ставшие исключением даже в геометрии Лобачевского. Мы не пересекались нигде: ни на улице, ни в метро, ни в маршрутках и автобусах... После ее переезда мы не виделись вот уже два года. И, видимо, не увидимся уже никогда.

Я стою на крыше больницы и вдыхаю осенний воздух полной грудью. Передо мной открывается великолепный вид на вечерний город. Снизу девять этажей и мокрый асфальт. Скоро я буду там быстрее лифта.

В голове куча мыслей, но не за одну нельзя зацепиться дольше, чем на пару секунд. И только одно остается неизменным - любовь, живущая во мне. Она неизменна вот уже десять лет. Все вокруг менялось, но только не она. Цены на маршрутки до метро росли, в самом метро строилось очередное кольцо, люди становились все более хмурыми в зависимости от времени года, менялась мода, а моя любовь смело вышагивала в непостижимую вечность человеческих чувств.

И вот я здесь, на крыше, стою и жду, когда сердце перестанет биться так сильно. Мне не страшно. Мне грустно. Грустно и одиноко. И нет в этом бесконечном одиночестве ни единого светлого пятна. Это исключительная темнота, абсолютный и беспросветный мрак. И я в нем тону с головой. Там нет звуков, нет цветов, нет запахов. Нет ничего. Вакуум. Пустота. Чистое отсутствие чего бы то ни было.

О таком одиночестве и из-за него же пишутся стихи и проза, сочиняются песни и музыка, рисуются картины... От него не скрыться, оно всегда в тебе, всегда рядом. Оно сидит на плече и шепчет тебе на ухо то, что ты слышать не хочешь. Оно давит на плечи непосильным грузом, сбросить который невозможно. Все попытки - Танталовы усилия, не более.

Я собираюсь с духом и делаю шаг вперед. Всего лишь один шаг. Я не вернусь, Вета. Я уже не вернусь. Осень - лучшее время для ухода. Я закрываю глаза и погружаюсь в свободу полета. Это конец.

Михаил Завалов

Путешествие брака — это смена пейзажей, это череда кризисов, за каждым из которых наступает период новой стабильности и покоя. Иногда спокойные периоды кажутся тихим счастьем. Действительно, слишком трудно жить в постоянном риске, в неуверенности, неустойчивости и хаосе. Однако житейская рутина нередко тоже вызывает особое страдание, которое принято звать «скукой».

В самой по себе рутине нет ничего плохого. В конце концов, из нее состоит большая часть жизни. Каждое утро «рутинно» встает солнце, каждый год снова и снова наступает зима и весна, а на Литургии мы каждое воскресенье слышим одни и те же знакомые слова. Сам человек склонен порождать привычки, стереотипы и ритуалы — они быстро возникают между любыми двумя людьми, которые живут вместе или регулярно общаются. Привычки и стереотипы позволяют нам экономить ресурсы. Когда «руки помнят», куда нажать, чтобы включить свет, или как достать и расставить тарелки, это не требует труда и человек свободен думать или разговаривать о чем-то еще. Человек так устроен, что привычное становится у него неосознанным. Мы забыли, как научились ходить или говорить — это стало автоматизмом. Иначе мы бы по минуте думали, какую куда поставить ногу или как построить согласованную фразу: мы бы не смогли нормально двигаться и общаться. В любой семье существуют накатанные до автоматизма ходы и процедуры, когда всем ясно, куда ехать в отпуск, чем кормить гостей или кто заполняет коммунальные счета. Эта рутина нисколько не мешает полноценно жить и любить.

Однако привычка таит в себе опасность. Жизнь без новизны легко превращается в жизнь, где нет места удивлению и благодарности. Рядом с тобой обитают вроде бы любимые люди, но они неинтересны — про них все известно: что они сейчас скажут или с каким выражением на лице встретят такую-то новость.

Пресная жизнь без интереса — это на самом деле отчуждение, отъединенность от окружающих, неучастие в жизни. При этом, хотя скучающий страдает, чувство скуки нередко сопровождает апатия: все безрадостно и уныло, но мне ничего не хочется с этим делать. Часто в браке этим мучается кто-то один, потому что разные люди по-разному переносят скуку.

Бегство в развлечения

О том, что люди обычно делают со своей скукой, прекрасно написал еще Блез Паскаль в семнадцатом веке:

Единственная вещь, утешающая нас в несчастиях, — это развлечение, а между тем оно является самым большим из наших несчастий. Ибо оно, главным образом, мешает нам размышлять о себе и незаметно губит. Без него мы очутились бы среди тоски, а эта тоска принуждала бы нас искать более действенного средства выйти из нее. Но развлечение забавляет нас и заставляет совершенно незаметно приближаться к смерти.

Скука мучительна, и от нее хочется отвлечься — или развлечься. Когда привычные стимулы утрачивают силу, человек отправляется на поиск новых внешних стимулов. Любопытно, что, как показывают исследования, в целом экстраверты, которые привыкли питаться внешними стимулами, страдают от скуки сильнее, чем интроверты.

Этот путь бегства от скуки использует сегодняшняя культура — культура бесконечной новизны переживаний, развлечений и впечатлений, которые можно купить за деньги. Так что человек может гоняться за новыми и новыми игрушками и переживаниями, которые на самом деле не избавляют его от скуки и не удовлетворяют его подлинные нужды. За этим стоит огромная индустрия развлечений и покупок, которая заинтересована в том, чтобы ее потребители вечно испытывали скуку и неудовлетворенность.

Такая ориентация разрушает отношения, и особенно в браке. Тут посторонний роман или измена рассматриваются как просто «новое переживание» на фоне однообразных и наскучивших привычных отношений, а развод — как нечто вроде «апдейта» устарелой второй половины. Существует еще одна типичная в нашей культуре проблема, связанная со скукой, — бегство в работу. Чаще, хотя не обязательно, это проблема мужчин. Когда человеку скучно, он нередко говорит: «Мне тут нечем заняться, нечего делать». И многие люди с головой бросаются в отвлечение работы, потому что там им гораздо легче существовать, нежели дома с ближними. При том эта деятельность оправдана «заботой» о семье, хотя зачастую дело тут не только в деньгах. Тогда человек посвящает как можно больше времени своей работе, чтобы оставшееся свободное время тратить на купленные развлечения и «незаметно приближаться к смерти». Это может показаться карикатурой на современную жизнь, но хотя бы доля правды тут есть.

Культура развлечений прививается с детства. Телевизор, компьютерные игры или игрушки, не дающие простора творчеству, готовят ребенка к карьере скучающего потребителя впечатлений, потому что у него меньше шансов научиться занимать самого себя. С другой же стороны, чем меньше сил у родителей общаться с детьми, тем охотнее они откупаются от ребенка готовыми «растворимыми» развлечениями. Одно американское исследование показало довольно ужасающие результаты: средний ребенок разговаривает с родителями о значимых вещах 38,5 минут в неделю, при этом он смотрит телевизор — 28 часов в неделю. Я не знаю статистики по РФ, но очевидно, что это серьезная проблема для любого ответственного родителя.

Итак, развлечения — это путь бегства, они не избавляют от скуки, но разрушает отношения и жизнь. Есть одно страшное выражение, которое красноречиво описывает занятия скучающего человека: «убивать время». Воистину, так человек учится, по мудрому выражению Паскаля, «совершенно незаметно приближаться к смерти».

Правильное отношение к скуке

Хроническая скука не лечится непрестанно обновляемыми развлечениями. Как любой кризис, скука опасна для брака: она может разрушать отношения и убивать совместную жизнь. Как любой кризис, она же несет новые возможности. Если от нее не убегать, можно учиться у скуки ценным вещам.

Скука призывает задуматься о том, как я смотрю на мир. Если мир кажется мне серым, унылым и монотонным — значит, что-то явно не в порядке с моим зрением, с тем, как я воспринимаю окружающее. Я перестал читать важные знаки этого мира и не способен создавать его осмысленную картину. А скука в отношениях говорит о том, что я перестал замечать другого человека. За этим нередко стоит иллюзия: я знаю его как облупленного. Это неправда — вероятнее всего, я общаюсь со своей иллюзией, с тем привычным образом человека, который я себе давно создал. А потому скука дает повод раскрыть глаза шире и приглядеться к другому с особым вниманием. Никакой человек никогда не бывает одним и тем же, никогда не равен себе 24 часа в сутки. Если к нему присмотреться, можно всегда открыть что-то новое, так что он снова станет гостем и незнакомцем. Удивление и интерес к другому недалеки от любви и ведут к благодарности. Кроме того, скука и склонность «убивать время» напоминает нам о том, что жизнь коротка и что стоит ценить текущие моменты и даже рутину.

Иногда за скукой кроется ненависть. Когда кто-то говорит: «Мне наскучило готовить ужины» или «Мне скучно слышать эти твои привычные оправдания», — часто он или она говорит: «мне надоело делать то-то» или «я ненавижу то-то». В любви не бывает нейтрального отношения: равнодушие — это не нулевая точка, но активная нелюбовь. Стоящая за скукой злость указывает на то, что мы чем-то решительно недовольны. И лучше попытаться с этим разобраться, чем страдать от скуки.

Скука заставляет человека задуматься о своей жизни и поставить под вопрос все ее направление по наезженной колее. Иногда скука поражает совершенно успешного человека, который многого добился в сфере карьеры, завел семью, но мучится вопросами «И что дальше? И это все?» (что некоторые психологи называют «кризисом среднего возраста»). Если не убегать от скуки, она приглашает нас расти и искать. И не только приглашает, но и — в силу своей мучительной природы — нас к этому с силой подталкивает как мощный двигатель.

И последняя вещь, о которой редко говорят психологи. Скука и неудовлетворенность присущи человеку просто по той причине, что полная самореализация невозможна. Самый гармоничный и активный человек, окруженный настоящей любовью, все равно не укладывается в рамки своих свершений и не находит полного удовлетворения своих запросов даже и в самых прекрасных взаимоотношениях. Это объясняется тем, что человек предназначен для чего-то большего. Хотя, быть может, в этом случае не стоило бы называть его томление «скукой».

Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне

Последние материалы раздела:

Ол взмш при мгу: отделение математики Заочные математические школы для школьников
Ол взмш при мгу: отделение математики Заочные математические школы для школьников

Для учащихся 6-х классов: · математика, русский язык (курс из 2-х предметов) - охватывает материал 5-6 классов. Для учащихся 7–11 классов...

Интересные факты о физике
Интересные факты о физике

Какая наука богата на интересные факты? Физика! 7 класс - это время, когда школьники начинают изучать её. Чтобы серьезный предмет не казался таким...

Дмитрий конюхов путешественник биография
Дмитрий конюхов путешественник биография

Личное дело Федор Филиппович Конюхов (64 года) родился на берегу Азовского моря в селе Чкалово Запорожской области Украины. Его родители были...