Даль В.И. Воспоминания о Пушкине

В. И. ДАЛЬ
ВОСПОМИНАНИЯ О ПУШКИНЕ

Крылов был в Оренбурге младенцем; Скобелев чуть ли не стаивал в нем на часах; у Карамзиных есть в Оренбургской губернии родовое поместье. Пушкин пробыл в Оренбурге несколько дней в 1833 году, когда писал Пугача, а Жуковский — в 1837 году, провожая государя цесаревича.
Пушкин прибыл нежданный и нечаянный и остановился в загородном доме у военного губернатора В. Ал. Перовского, а на другой день перевез я его оттуда, ездил с ним в историческую Берлинскую станицу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугач поднял было пушку, чтобы обстреливать город, — на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемых преданием Пугачеву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны; говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, — о так называемом секретаре Пугачева Сычугове, в то время еще живом, и о бердинских старухах, которые помнят еще "золотые" палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу.
Пушкин слушал все это — извините, если не умею иначе выразиться, — с большим жаром и хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: "Как я давно не сидел на престоле!" В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал...
Мы поехали в Берды, бывшую столицу Пугачева, который сидел там — как мы сейчас видели — на престоле. Я взял с собою ружье, и с нами было еще человека два охотников. Пора была рабочая, казаков ни души не было дома; но мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с нею целое утро; ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец, где разбойник казнил несколько верных долгу своему сынов отечества; указали на гребни, где, по преданию, лежит огромный клад Пугача, зашитый в рубаху, засыпанный землей и покрытый трупом человеческим, чтобы отвесть всякое подозрение и обмануть кладоискателей, которые, дорывшись до трупа, должны подумать, что это — простая могила. Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощанье червонец.
Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли понять, на что было чужому, приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, с именем которого было связано в том краю столько страшных воспоминаний, но еще менее постигали они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до какого греха да напасти. И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: "Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под "пугачевщину" и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти" [Пушкин носил ногти необыкновенной длины: это была причуда его]. Пушкин много тому смеялся.
До приезда Пушкина в Оренбург я виделся с ним всего только раза два или три; это было именно в 1832 году, когда я, по окончании турецкого и польского походов, приехал в столицу и напечатал первые опыты свои. Пушкин, по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается. "Сказка сказкой, — говорил он, — а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, — надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!"
По пути в Берды Пушкин рассказывал мне, чем он занят теперь, что еще намерен и надеется сделать. Он усердно убеждал меня написать роман и — я передаю слова его, в его память, забывая в это время, к кому они относятся, — и повторял: "Я на вашем месте сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, — начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу". Слова эти вполне согласуются с пылким духом поэта и думным, творческим долготерпением художника; эти два редкие качества соединялись в Пушкине, как две крайности, два полюса, которые дополняют друг друга и составляют одно целое. Он носился во сне и наяву целые годы с каким-нибудь созданием, и когда оно дозревало в нем, являлось перед духом его уже созданным вполне, то изливалось пламенным потоком в слова и речь: металл мгновенно стынет в воздухе, и создание готово. Пушкин потом воспламенился в полном смысле слова, коснувшись Петра Великого, и говорил, что непременно, кроме дееписания об нем, создаст и художественное в намять его произведение: "Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, — надо отодвинуться на два века, — но постигаю это чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь. О, вы увидите: я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только что перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я..."
Последние слова свежо отдаются в памяти моей, почти в ушах, хотя этому прошло уже семь лет. Слышав много о Пушкине, я никогда и нигде не слыхал, как он думает о себе и о молодости своей, оправдывает ли себя во всем, доволен ли собою или пет; а теперь услышал я это от него самого, видел перед собою не только поэта, но и человека. Перелом в жизни нашей, когда мы, проспав несколько лет детьми в личинке, сбрасываем с себя кожуру и выходим на свет вновь родившимся, полным творением, делаемся из детей людьми, — перелом этот не всегда обходится без насилий и не всякому становится дешево. В человеке будничном перемена не велика; чем более необыкновенного готовится в юноше, чем он более из ряду вон, тем сильнее порывы закованной в железные путы души.
Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это черный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю еще, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение [я подарил его М. П. Погодину].
Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен; он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался в нем смыслу, будучи убежден, что смысл в нем есть и быть должен, если не всегда легко его разгадать. Всем близким к нему известно странное происшествие, которое спасло его от неминуемой большой беды. Пушкин жил в 1825 году в псковской деревне, и ему запрещено было из нее выезжать. Вдруг доходят до него темные и несвязные слухи о кончине императора, потом об отречении от престола цесаревича; подобные события проникают молнием сердца каждого, и мудрено ли, что в смятении и волнении чувств участие и любопытство деревенского жителя неподалеку от столицы возросло до неодолимой степени? Пушкин хотел узнать положительно, сколько правды в носящихся разнородных слухах, что делается у нас и что будет; он вдруг решился выехать тайно из деревни, рассчитав время так, чтобы прибыть в Петербург поздно вечером и потом через сутки же возвратиться. Поехали; на самых выездах была уже не помню какая-то дурная примета, замеченная дядькою, который исполнял приказание барина своего на этот раз очень неохотно. Отъехав немного от села, Пушкин стал уже раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, казалось малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился. На другой день никто уже не говорил о поездке в Питер, и все осталось по-старому. А если бы Пушкин не послушался на этот раз зайца, то приехал бы в столицу поздно вечером 13 декабря и остановился бы у одного из товарищей своих по Лицею, который кончил жалкое и бедственное поприще свое на другой же день... Прошу сообразить все обстоятельства эти и найти средства и доходы, которые бы могли оправдать Пушкина впоследствии, по крайней мере, от слишком естественного обвинения, что он приехал не без цели и знал о преступных замыслах своего товарища.
Пусть бы всякий сносил в складчину все, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?
Много алмазных искр Пушкина рассыпались тут и там в потемках; иные уже угасли и едва ли не навсегда; много подробностей жизни его известно на разных концах России: их надо бы снести в одно место. А. П. Брюллов сказал мне однажды, говоря о Пушкине: "Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжет молнием выжигу из обносков: в один удар тряпье в золу, и блестит чистый слиток золота".

Сегодня мы предлагаем нашим читателям отрывок из очерка Владимира Ивановича Даля "Воспоминания о Пушкине".
Особенно ценно, что чуть ли не на половину очерк посвящён дням пребывания великого поэта в Оренбурге.
Обратите внимание на то, что в тексте очерка есть и другие литературные фамилии, связанные с оренбургским краем - Жуковский и Крылов.

Текст воспоминаний опубликован в фундаментальной электронной библиотеке "Русская литература и фольклор".

Пушкин прибыл нежданный и нечаянный и остановился в загородном доме у военного губернатора В.Ал.Перовского, а на другой день перевез я его оттуда, ездил с ним в историческую Берлинскую станицу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугач поднял было пушку, чтобы обстреливать город, — на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемых преданием Пугачеву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны; говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, — о так называемом секретаре Пугачева Сычугове, в то время еще живом, и о бердинских старухах, которые помнят еще «золотые» палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу.

Пушкин слушал все это — извините, если не умею иначе выразиться, — с большим жаром и хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: «Как я давно не сидел на престоле!» В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал...

Мы поехали в Берды, бывшую столицу Пугачева, который сидел там — как мы сейчас видели — на престоле. Я взял с собою ружье, и с нами было еще человека два охотников. Пора была рабочая, казаков ни души не было дома; но мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с нею целое утро; ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец, где разбойник казнил несколько верных долгу своему сынов отечества; указали на гребни, где, по преданию, лежит огромный клад Пугача, зашитый в рубаху, засыпанный землей и покрытый трупом человеческим, чтобы отвесть всякое подозрение и обмануть кладоискателей, которые, дорывшись до трупа, должны подумать, что это — простая могила. Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощанье червонец.

Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли понять, на что было чужому, приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, с именем которого было связано в том краю столько страшных воспоминаний, но еще менее постигали они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до какого греха да напасти. И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под «пугачевщину» и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти». Пушкин много тому смеялся.

До приезда Пушкина в Оренбург я виделся с ним всего только раза два или три; это было именно в 1832 году, когда я, по окончании турецкого и польского походов, приехал в столицу и напечатал первые опыты свои. Пушкин, по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается. «Сказка сказкой, — говорил он, — а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, — надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!»

По пути в Берды Пушкин рассказывал мне, чем он занят теперь, что еще намерен и надеется сделать. Он усердно убеждал меня написать роман и — я передаю слова его, в его память, забывая в это время, к кому они относятся, — и повторял: «Я на вашем месте сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, — начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу». Слова эти вполне согласуются с пылким духом поэта и думным, творческим долготерпением художника; эти два редкие качества соединялись в Пушкине, как две крайности, два полюса, которые дополняют друг друга и составляют одно целое. Он носился во сне и наяву целые годы с каким-нибудь созданием, и когда оно дозревало в нем, являлось перед духом его уже созданным вполне, то изливалось пламенным потоком в слова и речь: металл мгновенно стынет в воздухе, и создание готово. Пушкин потом воспламенился в полном смысле слова, коснувшись Петра Великого, и говорил, что непременно, кроме дееписания об нем, создаст и художественное в намять его произведение: «Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, — надо отодвинуться на два века, — но постигаю это чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь. О, вы увидите: я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только что перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я...»

Последние слова свежо отдаются в памяти моей, почти в ушах, хотя этому прошло уже семь лет. Слышав много о Пушкине, я никогда и нигде не слыхал, как он думает о себе и о молодости своей, оправдывает ли себя во всем, доволен ли собою или пет; а теперь услышал я это от него самого, видел перед собою не только поэта, но и человека. Перелом в жизни нашей, когда мы, проспав несколько лет детьми в личинке, сбрасываем с себя кожуру и выходим на свет вновь родившимся, полным творением, делаемся из детей людьми, — перелом этот не всегда обходится без насилий и не всякому становится дешево. В человеке будничном перемена не велика; чем более необыкновенного готовится в юноше, чем он более из ряду вон, тем сильнее порывы закованной в железные путы души.

Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это черный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю еще, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение.

Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен; он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался в нем смыслу, будучи убежден, что смысл в нем есть и быть должен, если не всегда легко его разгадать. Всем близким к нему известно странное происшествие, которое спасло его от неминуемой большой беды. Пушкин жил в 1825 году в псковской деревне, и ему запрещено было из нее выезжать. Вдруг доходят до него темные и несвязные слухи о кончине императора, потом об отречении от престола цесаревича; подобные события проникают молнием сердца каждого, и мудрено ли, что в смятении и волнении чувств участие и любопытство деревенского жителя неподалеку от столицы возросло до неодолимой степени? Пушкин хотел узнать положительно, сколько правды в носящихся разнородных слухах, что делается у нас и что будет; он вдруг решился выехать тайно из деревни, рассчитав время так, чтобы прибыть в Петербург поздно вечером и потом через сутки же возвратиться. Поехали; на самых выездах была уже не помню какая-то дурная примета, замеченная дядькою, который исполнял приказание барина своего на этот раз очень неохотно. Отъехав немного от села, Пушкин стал уже раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, казалось малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился. На другой день никто уже не говорил о поездке в Питер, и все осталось по-старому. А если бы Пушкин не послушался на этот раз зайца, то приехал бы в столицу поздно вечером 13 декабря и остановился бы у одного из товарищей своих по Лицею, который кончил жалкое и бедственное поприще свое на другой же день... Прошу сообразить все обстоятельства эти и найти средства и доводы, которые бы могли оправдать Пушкина впоследствии, по крайней мере, от слишком естественного обвинения, что он приехал не без цели и знал о преступных замыслах своего товарища.

Пусть бы всякий сносил в складчину все, что знает не только о Пушкине, но и о других замечательных мужах наших. У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?

Много алмазных искр Пушкина рассыпались тут и там в потемках; иные уже угасли и едва ли не навсегда; много подробностей жизни его известно на разных концах России: их надо бы снести в одно место. А. П. Брюллов сказал мне однажды, говоря о Пушкине: «Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжет молнием выжигу из обносков: в один удар тряпье в золу, и блестит чистый слиток золота».

В своих воспоминаниях В.И. Даль отмечает, что до приезда Пушкина в Оренбург виделся с поэтом всего только раза два или три. По свидетельству Л.Н. Майкова, поводом к знакомству А.С. Пушкина с В.И. Далем послужило появление в 1832 году «Первого пятка» «Русских сказок» Даля. За эти сказки писатель подвергся аресту, а тираж книги был изъят по приказанию жандармского управления. Несмотря на это, взяв один из уцелевших экземпляров книги, как пишет П.И. Бартенев, Даль «пошел сам представиться» А.С. Пушкину.
Существует версия о том, что друзья посоветовали Далю на время уехать из столицы подальше от глаз III отделения и даже нашли, куда и с кем: в 1833 году военным губернатором в Оренбург направлялся В.А. Перовский, родной брат писателя Антония Погорельского, друг В.А. Жуковского, находившийся в приятельских отношениях с А.С. Пушкиным, Вяземскими, Карамзиными, Воейковыми, В.Ф. Одоевским, но кто из них рекомендовал Даля В.А. Перовскому, неизвестно.
В.И. Даль прибыл в Оренбург чуть позже В.А. Перовского из-за женитьбы на Ю. Андре - летом 1833 года - и был определен на должность чиновника особых поручений при оренбургском военном губернаторе.
Осенью 1833 года в Оренбург приехал А.С. Пушкин. О встречах в Оренбурге поэта с В.И. Далем подробно рассказано в воспоминаниях самого Даля: «...Пушкин прибыл нежданный и нечаянный и остановился в загородном доме у военного губернатора В.Ал. Перовского, а на другой день перевёз я его оттуда, ездил с ним в историческую Бёрдинскую станицу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугачев поднял было пушку, чтобы обстреливать город, - на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемые преданием Пугачеву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны... о бёрдинских старухах, которые помнят ещё «золотые» палаты Пугачева, то есть обитую медною латунью избу» .
Многие оренбургские достопримечательности показывал В. Даль Пушкину. Известно из ряда воспоминаний, что в первый же день своего пребывания в Оренбурге, 18 сентября, Пушкин побывал в бане при Неплюевском военном училище и встретился с директором училища инженер-капитаном К.Д. Артюховым, жившим в том же здании на «казенной квартире». Судя по рассказам Даля, записанным в 1860 году П.И. Бартеневым, к Артюхову, у которого «была отличная баня», водил поэта тоже Даль. «После мытья, в роскошный предбанник явился сам хозяин и стал потешать гостя своими россказнями и прибаутками» .
Главным событием для А.С. Пушкина в Оренбурге была поездка в Берды, куда поэт ездил утром 19 сентября с В.И. Далем, Артюховым и еще каким-то охотником, точно не установленным. По дороге Пушкин и Даль беседовали о литературе, о своих творческих планах. Судя по воспоминаниям В. Даля, Пушкин говорил о том, что у него на уме большой роман, но он никак «не соберётся сладить с ним», рассказал Далю слышанную им в Оренбургском крае сказку «О Георгии Храбром и волке». Эта сказка впоследствии была опубликована Далем с его примечанием: «Сказка эта рассказана мне А.С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бёрдскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга». По мнению фольклориста М.К. Азадовского, поэт слышал эту сказку от какого-либо татарина или калмыка, говорящего по-русски, во время своего пребывания в Казанской или Оренбургской губернии и тогда же под свежим впечатлением рассказал её Далю .
Сотник Оренбургского казачьего войска и бывший наказной атаман станицы И.В. Гребенщиков, заранее предупрежденный В.А. Перовским, собрал в Бёрдах старожилов, в числе которых была И.А. Бунтова, родом из Нижне-Озёрной (фамилия ее была установлена краеведами, поэт в письме к жене называет её «75-летней казачкой, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год») .
Даль тоже не называет фамилии казачки: «...мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугачева. Пушкин разговаривал с нею целое утро... Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощанье червонец» . При беседе Пушкина с Бунтовой присутствовал родственник И.В. Гребенщикова Н.А. Кайдалов, который впоследствии тоже оставил воспоминания об этой встрече.
В воспоминаниях Даля описаны некоторые комические ситуации, случившиеся в связи с этой поездкой. Он пишет о том, как не могли понять старожилы Бёрд интереса приезшего человека к «разбойнику и самозванцу» и привезли на следующий день на подводе старуху и роковой червонец к Перовскому - и донесли губернатору: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под «пугачевщину» и дарил золотом; должен быть, антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти...» .
В. Даль сообщает, как смеялся поэт, когда он рассказал ему известный оренбуржцам анекдот: «Пугач, ворвавшись в Бёрды, ...вошел в церковь..., прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: «Как я давно не сидел на престоле!...» .
Существует свидетельство Е. Ворониной, современницы Пушкина и Даля, о том, что жена Даля рассказывала, как всем дамам хотелось видеть Пушкина. Две оренбургские барышни узнали от жены Даля, что «Пушкин будет вечером у ее мужа и что они будут вдвоем сидеть в кабинете Даля. Окно этого кабинета было высоко, но у этого окна росло дерево; эти барышни забрались в сад, влезли на дерево и из ветвей его смотрели на Пушкина, следили за всеми его движениями, как он от души хохотал, но разговора не было слышно, так как рамы рамы были уже двойные» .
Сохранились ещё некоторые сведения о пребывании поэта в Оренбурге. Из воспоминаний генерала И.В. Чернова, опубликованных в 1903 и 1907 гг. С.Н. Севастьяновым, известно, что Пушкин и Даль посетили Оренбургскую приходскую школу, находившуюся за Неплюевским военным училищем. Поэт беседовал с учениками, в том числе и с восьмилетним Черновым.
Впоследствии в память поездки в Оренбург Пушкин прислал четыре экземпляра «Истории Пугачева» оренбуржцам - В.А. Перовскому, В.И. Далю, атаману уральских казаков Покатилову (в Уральск поэт выехал из Оренбурга 20 сентября) и «тому охотнику, что вальдшнепов сравнивает с Валленштейном или с Кесарем» (поэт вспоминает «охотничий» разговор с Артюховым) .
В. Далю в Оренбург Пушкин прислал ещё и рукопись «Сказки о рыбаке и рыбке» с надписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому - сказочник Александр Пушкин».
В одном из писем к В.Ф. Одоевскому из Оренбурга Далем вложено переписанное набело писарем стихотворное послание «Александру Сергеевичу Пушкину», условно датируемое 1835 годом. Считается, что в этом послании отражена литературная борьба пушкинского времени, высмеян журнал «Библиотека для чтения» и его редактор и издатель О.И. Сенковский, известный своими нападками на пушкинский «Современник».
Известно, что В.И. Даль, будучи по делам в Петербурге с Перовским в 1837 году, узнал о дуэли поэта и находился у постели умирающего А.С. Пушкина и как друг и как врач. Он оставил записки о последних часах и минутах жизни поэта.
Позже в воспоминаниях В. Даль напишет: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл - не знаю почему - талисманом; досталась от В.А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это черный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха...» .
Печальные подарки Даль привез в Оренбург, о чем свидетельствуют письма Даля его друзьям.
Существует в Оренбурге легенда о том, что Даль якобы привез в Оренбург и посмертную маску Пушкина (и даже якобы продал её), но вряд ли это было так. Известно, что первый написал о возможной принадлежности оренбургского экземпляра посмертной маски поэта В.И. Далю Дм.Н. Соколов (1867-1919) - геолог, краевед, автор книги «Пушкин в Оренбурге» , содержащей интересный материал о пребывании поэта в Оренбурге, но не свободной от субъективных оценок, в частности от недоброжелательного отношения к В.И. Далю.
Следует отметить, что сам Даль ни в одном из своих воспоминаний не пишет о посмертной маске поэта, хотя обо всех вещах, связанных с Пушкиным, рассказывает подробно.
В.А. Жуковский, который занимался посмертными масками поэта, скорее всего отдал одну из них (из первых, самых лучших) своему закадычному другу оренбургскому губернатору В.А. Перовскому, а не его чиновнику В. Далю. В пользу этой версии свидетельствует и то обстоятельство, что В.А. Перовский собирал коллекцию посмертных масок знаменитых людей - этот факт доказан архивными изысканиями исследователя Г.П. Матвиевской . Кроме того, известно, как серьезно относился В. Даль к сохранению памятных вещей поэта: «Сюртук этот должно бы сберечь для потомства; не знаю ещё, как это сделать, в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение» . Вряд ли В.И. Даль при его бережном отношении ко всему, что связано с поэтом, не упомянул бы о посмертной маске, если бы она была у него.
Встречи В.И. Даля и А.С. Пушкина, писателей одной эпохи и близких взглядов, оставили свой след в жизни и творчестве обоих писателей.
Примечания
1. Бартенев, П.И. О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников / Сост. и примеч. А.М. Гордина. - М., 1992.
2. А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. - М., 1985.
3. Азадовский М.К. Сказка, рассказанная Пушкиным Далю // Временник Пушкинской комиссии, 1930, №№ 4-5.
4. Пушкин, А.С. Собр. соч. в 10 т. - М., 1962 -Т. 10.
5. Воронина, Е.З. Письма из Оренбурга. 1833 // Русский архив. - СПб, 1902, № 8.
6. Соколов, Д.Н. Пушкин в Оренбурге. - Петроград, 1916.
7. Матвиевская, Г.П. В.А. Перовский и Джеймс Аббот: встреча в Оренбурге // Оренбургский край. Архивные документы. Материалы. Исследования. ‒ Оренбург: Изд. ОГПУ, 2008.
А.Г. Прокофьева
6. Зоологические исследования В.И. Даля (по письмам к академику Ф.Ф. Брандту)
С юношеских лет В.И. Даль проявлял большой интерес к естествознанию. В Дерптском университете, который он закончил со специальностью хирурга и дипломом доктора медицины, он получил полноценное биологическое образование, а во время службы в Оренбурге стал натуралистом широкого профиля. В эти годы В.И. Даль познакомился с богатой и разнообразной природой Оренбургского края и, будучи страстным охотником, хорошо изучил животный мир региона. Он настолько усовершенствовал свои познания в зоологии, что был признан профессионалом в этой области и в 1838 г. избран членом-корреспондентом Петербургской Академии наук по естественному отделению.
В.И. Даль перевёл с немецкого языка первую часть «Естественной истории Оренбургского края» Э.А. Эверсмана, снабдив её своими примечаниями (издана в Оренбурге в 1840 г.). После отъезда в 1841 г. в Петербург он опубликовал учебники для военно-учебных заведений: «Зоология» (1847; 2-е изд. 1852. В соавторстве с А.Ф. Постельсом и А.П. Сапожниковым) и «Ботаника» (1848; 2-е изд. 1851). В.И. Далю принадлежит также серия научно-популярных статей о животных «Зверинец» (1844).
О деятельности Даля-натуралиста в Оренбурге свидетельствует его переписка с академиком Ф.Ф. Брандтом. Письма на немецком языке находятся в Петербурге - в Петербургском филиале Архива Российской Академии наук (10 писем Даля) и в Пушкинском доме (4 письма Брандта).
Фёдор Фёдорович Брандт (Iohann Friedrich Brandt, 1879-1802) учился, а затем преподавал в Берлинском университете, где в 1826 г. получил степень доктора медицины. Когда Петербургская Академия наук решила создать - на базе коллекций основанной в 1727 г. Кунсткамеры - самостоятельный Зоологический музей, его пригласили на должность директора. Под руководством Ф.Ф. Брандта, занимавшего этот пост до конца жизни, Зоологический музей Петербургской Академии наук стал не только одним из богатейших естественнонаучных музеев мира, но и крупным центром исследований в области биологии.

Избранные произведения

Составление Н. Н. Акоповой Предисловие Л. П. Козловой Примечания В. П. Петушкова Иллюстрации В. Л. Гальдяева

Имя Владимира Ивановича Даля живет в нашем сознании прежде всего как имя создателя знаменитого "Толкового словаря живого великорусского языка", богатейшей сокровищницы русского слова и народной мудрости. Словарь его по богатству и ценности фактического материала, по тонкости языковых наблюдений остается неисчерпаемым источником для изучения русского языка

Не менее примечательным трудом Даля является его сборник "Пословицы русского народа", включающий более тридцати тысяч пословиц, поговорок и метких слон. Многие пословицы, собранные Далем, можно назвать истинными произведениями искусства, в которых правдиво и ярко запечатлена жизнь русского народа.

Известность Даля как лингвиста, фольклориста и этнографа вышла за пределы России, но немногие сейчас знают, что В. И. Даль является также автором очерков, рассказов, повестей из русской народной жизни и когда-то широко популярных русских народных сказок.

Наиболее ценным из литературно-художественного наследия В. И. Даля являются его произведения, связанные с направлением "натуральной школы", которое полноправным героем русской литературы сделало простого мужика, крестьянина, крепостного. В. Г. Белинский, ратуя за демократизацию, народность литературы, считал, что значение литературного творчества В. И. Даля заключается в том, что он знал" и любил русского мужика, что "он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком. Он знает его добрые и его дурные свойства, знает горе и радость его жизни, знает болезни и лекарства его быта.."1.

В. Г. Белинский видел, конечно, идейную ограниченность творчества Даля, выразившуюся в отсутствии социальных выводов в его произведениях, в некоторой идеализации русского помещичьего быта. Но В. Г. Белинского, как революционного демократа, в очерках и повестях Даля привлекало прежде всего то, что в них затрагивались вопросы крестьянской жизни, они были проникнуты симпатией к мужику, изображали людей из народа не сусально, не приукрашенно.

В. И. Даль был близким другом Пушкина, безотлучно находился у постели смертельно раненного поэта, написал о нем теплые, сердечные воспоминания, передал потомкам последние слова великого русского поэта.

Родился В. И. Даль 10 ноября (старого стиля) 1801 года в местечке Лугани (отсюда псевдоним: Казак Луганский), Екатеринославской губернии, - ныне г. Ворошиловград.

Отец, Иоганн Даль, родом датчанин, мать, Мария Фрейтаг, - дочь петербургского чиновника. Екатерина II вызвала Иоганна Даля из Германии на должность библиотекаря. Он был лингвистом, знал новые европейские языки и древнееврейский язык. Впоследствии Иоганн Даль окончил в Иене медицинский факультет, получил степень доктора медицины и вновь возвратился в Россию. До конца своих дней работал как врач-практик. Весьма образованной, знающей несколько языков была и мать Даля. В первые годы учебы сына она оказала большое влияние на формирование его нравственного сознания.

Тринадцати лет, в 1814 году, В. И. Даль был определен в Морской кадетский корпус, который он окончил в семнадцать лет. В своей автобиографической записке, уже в семидесятилетнем возрасте, В. И. Даль писал о постановке воспитания в этом корпусе:

"Инспектор классов был того убеждения, что знания можно вбить в ученика только розгами или серебряною табакеркою в голову. Лучшие годы жизни, убитые мною при корпусном воспитании, не могли поселить во мне никаких добрых нравственных наклонностей, ими я обязан домашнему воспитанию"1. Многие черты и эпизоды из жизни в Морском корпусе отражены писателем в повести "Мичман Поцелуев".

По окончании Морского корпуса, в 1819 году, В. И. Даль был направлен на службу в Черноморский флот, в г. Николаев. Но там он прослужил не более трех лет. Вследствие неурядиц с начальством В. И. Даль был сначала переведен в Кронштадт, а вскоре он совсем оставил морскую службу.

Интерес к русскому быту, фольклору, языку появился у Даля еще в юности. В Морском корпусе он усиленно занимался литературой, писал стихи. 1819 год можно считать началом работы В. И. Даля над словарем. Проезжая по Новгородской губернии, он записал заинтересовавшее его слово "замолаживать" ("иначе пасмурнеть, клониться к ненастью"), С тех пор, странствуя по огромным просторам России, В. И. Даль не расставался со своими записями, постоянно пополняя их новыми словами, меткими изречениями, пословицами и поговорками, накопив и обработав к концу жизни двести тысяч слов.

Но творческий путь Даля определился не сразу. Выйдя в отставку, он решил идти по стопам отца. В 1826 году В. И. Даль поступил на медицинский факультет Дерптского университета. В 1828 году началась Турецкая война, и Даль, еще не кончивший курса, был призван в действующую армию. В 1829 году он успешно сдал экзамен на степень доктора медицины. Снова на несколько лет его жизнь оказалась связанной с армией.

В 1832 году В. И. Даль поступил ординатором в Петербургский военно-сухопутный госпиталь и вскоре стал широко известен в Петербурге как врач-окулист, прославившийся еще и тем. что одинаково хорошо делал глазные операции как правой, так и левой рукой. Но неприятности сопутствовали Далю и здесь. Нежелание мириться с бюрократизмом, царившим в высшей военно-медицинской сфере, борьба против фальши и обмана нажили Далю много врагов. В скором времени он навсегда оставил военно-медицинскую службу.

В Петербурге В. И. Даль через Жуковского, которого знал еще по Дерпту, близко познакомился с Пушкиным, Гоголем, Крыловым.

К 1830 году относятся первые литературные опыты В. И. Даля: в 21-м номере "Московского телеграфа" был напечатан его рассказ "Цыганка".

Известность В. И. Далю как писателю принес сборник русских сказок2. В целом этот сборник отличался демократизмом и яркой сатирической направленностью против власть имущих. Основными положительными героями своих сказок Даль избрал мужика, солдата или бездомного -бедняка. Сказочник ориентировался на простых слушателей, "а тех, кто поймет и сочувственно отнесется к его героям. Во вступлении к первой сказке "Об Иване Молодом Сержанте" он писал: "...кто сказку мою слушать собирается, тот пусть на русские поговорки не прогневается, языка доморощенного не пугается; у меня сказочник в лаптях; по паркетам не шатывался, своды расписные, речи затейливые только по сказкам одним и знает". А кому не нравятся эти скажи, "тот садись за грамоты французские, переплеты сафьяновые, листы золотообрезные, читай бредни высокоумные!"

Пушкин прибыл нежданный и нечаянный и остановился в загородном доме у военного губернатора В. Ал. Перовского, а на другой день перевез я его оттуда, ездил с ним в историческую Берлинскую станицу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугач поднял было пушку, чтобы обстреливать город, - на остатки земляных работ между Орских и Сакмарских ворот, приписываемых преданием Пугачеву, на зауральскую рощу, откуда вор пытался ворваться по льду в крепость, открытую с этой стороны; говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, - о так называемом секретаре Пугачева Сычугове, в то время еще живом, и о бердинских старухах, которые помнят еще "золотые" палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу.

Пушкин слушал все это - извините, если не умею иначе выразиться, - с большим жаром и хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: "Как я давно не сидел на престоле!" В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал...

Мы поехали в Берды, бывшую столицу Пугачева, который сидел там - как мы сейчас видели - на престоле. Я взял с собою ружье, и с нами было еще человека два охотников. Пора была рабочая, казаков ни души не было дома; но мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с нею целое утро; ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец, где разбойник казнил несколько верных долгу своему сынов отечества; указали на гребни, где, по преданию, лежит огромный клад Пугача, зашитый в рубаху, засыпанный землей и покрытый трупом человеческим, чтобы отвесть всякое подозрение и обмануть кладоискателей, которые, дорывшись до трупа, должны подумать, что это - простая могила. Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощанье червонец.

Мы уехали в город, но червонец наделал большую суматоху. Бабы и старики не могли понять, на что было чужому, приезжему человеку расспрашивать с таким жаром о разбойнике и самозванце, с именем которого было связано в том краю столько страшных воспоминаний, но еще менее постигали они, за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры, чтобы опять не дожить до какого греха да напасти. И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: "Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под "пугачевщину" и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти" [Пушкин носил ногти необыкновенной длины: это была причуда его]. Пушкин много тому смеялся.

До приезда Пушкина в Оренбург я виделся с ним всего только раза два или три; это было именно в 1832 году, когда я, по окончании турецкого и польского походов, приехал в столицу и напечатал первые опыты свои. Пушкин, по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается. "Сказка сказкой, - говорил он, - а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, - надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!"