Не от мира сего роуз. Станислав родионов не от мира сего

«Не от мира сего» — биография отца Серафима (Роуза), написанная его учеником и последователем иеромонахом Дамаскином (Кристенсеном). Серафим (Роуз) — без преувеличения удивительный человек. Обычный американец, рожденный в Калифорнии в семье протестантов, он проделал путь к православию, став основателем монастыря, миссионером и одним из самых известных богословов.

Дамаскин (Кристенсен) пишет об удивительной судьбе Серафима (Роуза): "Так кто же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?

Ответ прост: человек, ставший в православии отцом Серафимом, — обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о православии (тем более русском). Мать желала сыну одного — преуспеяния в жизни, а отец — счастья.

Биография Евгения — отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку — чувство праведности. […] С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, то есть тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности — помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, то есть черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности. […]

Игумен Герман (Подмошенский) (друг и соратник Серафима [Роуза]) «Воспоминания об отце Серафиме (Роузе)» в

Не от мира сего

Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского.

По благословению Высокопреосвященнейшего Августина, Архиепископа Львовского и

Галицкого

С разрешения и благословения игумена Германа (Подмошенского)

ТОГДА ПИЛАТ опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.

Евангелие от Иоанна 18:33–37.

Предисловие

В России знают и любят о. Серфима (Роуза), и особенно те, кто не отошел от веры предков - Православия. Говорят, книги его меняют судьбы людей.

Один православный из США, пробывший несколько месяцев в России, рассказывает: «Как только узнавали, что я из Америки, непременно спрашивали, знаком ли я с о. Серфимом Роузом. Поразительно! Похоже, его знают все, даже дети. А его работы, равно и самое жизнь, полагают крайне важными для нынешнего возрождения Руси».

Упреждая дух безбожия, охватывающий современный мир, о. Серафим обращался к народу России не стыдиться своей древней веры, вселяющей силу и отвагу в борьбе. Он взывал к сердцам и душам, указывая, что не напрасны долгие годы гонений и страданий, что суть очищение.

Недавно монах из старинного русского Валаамского монастыря заметил: «Не было бы отца Серафима (Роуза) - мы бы не выжили».

Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое?что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас - самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.

Знают и почитают его и в иных православных странах, до недавнего прошлого тоже находившихся под гнетом коммунистов. Вот что пишет один сербский монах: «Еп. Амфилохий - афонский молчальник и учитель сердечной молитвы - заметил однажды, что о. Серафим наделен редчайшим для простого смертного даром - даром духовного размышления».

ТАК КТО же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?

Ответ прост: человек, ставший в Православии о. Серафимом - обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и

Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о Православии (тем более русском). Мать желала сыну одного - преуспеянии в жизни, а отец - счастья.

Биография Евгения - отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку - чувство праведности.

Врожденная честность - движитель праведности - и помогла о. Серафиму пробить брешь во мраке сегодняшней жизни не только для своих сограждан, но и для людей в далеких заморских странах, порабощенных коммунизмом.

С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, т. е. тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности - помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, т. е. черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности.

Но есть и еще одна черта о. Серафима, особенно дорогая сердцу православных христиан, томившихся за «железным занавесом». Он знал, что означает страдание, и умел страдать, по свидетельству его многолетнего сотаинника в монашестве. Познав силу искупительного страдания, явленную на примерах современных мучеников и исповедников он сознательно избирает тот же путь и не только внешне, через тяготы монаха–отшельника, но и внутренне, «болезнованием сердца» - отличительный признак христианской любви. Прежде он страдал, не в силах обрести Истину, теперь же - во имя Истины.

Я, автор этих строк, - духовное чадо о. Серафима. Его стараниями я возвратился в лоно Христовой любви. Я, как и о. Серафим, не удовольствовался наносным, поверхностным христианством, которое предлагает современное общество. Как и он, я подпал влиянию молодых в ту пору бунтарских течений, а потом так же свернул на тропу буддизма. Не укажи мне о. Серафим единственно верного пути - пламенным мечом страдания за истину, уничтожающим все препятствия, чинимые нашим западным миропониманием, - я бы, подобно большинству сверстников, продолжил бесцельное существование, исполненное «тихого отчаяния». Или, поддавшись духу времени, избрал бы какое?нибудь новомодное верование, «удобное» душе.

В скромной монастырской церкви у гроба о. Серафима, глядя на излучающее свет и покой лицо почившего, я не сдерживал благодарных слез: ведь это он открыл мне Истину - бесценное сокровище, ради которого стоит отказаться от всего мирского сребра и злата.

Пишу я эти строки 10 лет спустя после его кончины. Как много успел сделать о. Серафим за столь короткую (всего 48 лет) жизнь, которая повлияла на жизни миллионов людей, в том числе и мою.

Не от мира сего

Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского.

По благословению Высокопреосвященнейшего Августина, Архиепископа Львовского и

Галицкого

С разрешения и благословения игумена Германа (Подмошенского)

Евангелие от Иоанна 18:33–37.

Предисловие

Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое‑что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас - самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.

Я, автор этих строк, - духовное чадо о. Серафима. Его стараниями я возвратился в лоно Христовой любви. Я, как и о. Серафим, не удовольствовался наносным, поверхностным христианством, которое предлагает современное общество. Как и он, я подпал влиянию молодых в ту пору бунтарских течений, а потом так же свернул на тропу буддизма. Не укажи мне о. Серафим единственно верного пути - пламенным мечом страдания за истину, уничтожающим все препятствия, чинимые нашим западным миропониманием, - я бы, подобно большинству сверстников, продолжил бесцельное существование, исполненное «тихого отчаяния». Или, поддавшись духу времени, избрал бы какое‑нибудь новомодное верование, «удобное» душе.

Человек этот - не благородный сын именитого рода. Он простолюдин, но тем не менее истинно благороден.

ПРАВОСЛАВНЫЙ иеромонах Серафим Роуз слывет первым из сынов Америки, кто связан с древней святоотеческой верой. Родился он в Сан–Диего, обычном калифорнийском городе, в обычной, среднего достатка, протестантской семье. Нарекли его Евгением, т. е. «благородным».

Деды его и бабки - выходцы из Европы. По материнской линии - из Норвегии: деда. Джона Христиана Холбека, привезли в США 13–летним подростком, а бабушка, Хельма Хеликсон, шведка по национальности, появилась здесь трех лет от роду. Холбеки и Хеликсоны обосновались в маленьком городке Две Гавани, что в штате Миннесота. Хельма и Джон выросли, познакомились и в 1896 году поженились. Джон работал бурильщиком на алмазных копях, потом занялся фермерством. В семье родилось пятеро детей. Средней дочке Эстер, появившейся на свет в 1901 году, и суждено было стать матерью Евгения.

Выросла она на маленькой ферме (отец по дешевке купил землю «пни да кочки», как сам он говаривал). Чтобы очистить участок, он даже использовали динамит. Доход ферма приносила небольшой, а семья росла, и Джону приходилось вечерами подрабатывать в городе. Позднее он завел коров и стал развозить по домам молоко.

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Не от мира сего. Рассказы о святых

Владимир Зоберн (составитель)

Промысл Божий охраняет всю нашу жизнь. Но иногда бывают особые случаи. Иному они покажутся обыкновенными историями. Но мы считаем их делом Божественного промышления…

Митрополит Вениамин (Федченков)

...

Исключительное право публикации книги «Не от мира сего» принадлежит ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Владимир Зоберн (составление и литературная обработка), 2012

© ЗАО «ОЛМА Медиа Групп» (издание, макет, подбор иллюстраций), 2013

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Что важнее?

Дожди лили без перерыва, наступала сырая южная зима. Дороги превратились в топкие болота.

Преподобный Серапион, едва передвигая ноги по липкой грязи, шел из своей пустыни в Александрию. Навстречу ему попался нищий, дрожавший от холода. Напрасно он молил о подаянии, утомленные путники проходили мимо, не обращая на него внимания. Серапион остановился перед нищим, снял свой плащ, закутал в него бедняка и продолжал путь.

Встречные спрашивали инока: куда он дел свою одежду?

– Эта святая книга раздела меня, – отвечал преподобный, указывая на свое единственное имущество: дорогое, в золоченом переплете Евангелие.

У самых ворот Александрии он увидел, как бедняка вели в тюрьму за долг. Не раздумывая, старец поспешил на рынок, продал Евангелие и выкупил несчастного должника.

Преподобный Серапион Синдонит. Древняя фреска

Когда старец вернулся в свою келью, ученик спросил у него:

– Где твоя одежда, отец?

– Я обменял ее на лучшее.

– А где же святое Евангелие?

– Оно беспрестанно говорило мне: «продай имущество и отдай нищим». И ты знаешь, что оно все мое имущество и составляло.

В Тримифунте, небольшом городке на острове Кипр, был некогда архиепископом преподобный Спиридон. К нему часто обращались за советом, и для всех Спиридон находил слово ласки и утешения, ко всем приходил на помощь.

В том же городе жил купец, который вел обширную торговлю. Случалось, что ему нужны были деньги для больших торговых оборотов, и он брал в долг у Спиридона. Когда же он приносил деньги обратно, Спиридон никогда не пересчитывал их и просил купца лично положить деньги в шкатулку, из которой тот брал. Много раз купец брал взаймы золото у Спиридона и каждый раз добросовестно возвращал ему долг. Дела торговли шли хорошо и купец сильно разбогател.

Но однажды, принеся долг Спиридону, купец не удержался от соблазна и не положил золото обратно, а оставил себе. Вскоре после этого случая у него начались неудачи. Он быстро потерял свое состояние и впал в крайнюю бедность.

В большой нужде купец пришел к Спиридону и снова попросил оказать ему помощь.

Святой Спиридон Тримифунтский на современной русской иконе

– Возьми из шкатулки, – сказал Спиридон. Купец направился в келью, но в шкатулке не оказалось ни одной монеты.

Купец в смущении вернулся к Спиридону и сказал ему, что денег нет.

– Кроме тебя, – спокойно отвечал Спиридон, – никто не открывал шкатулку, и если бы ты тогда положил деньги, теперь они были бы там, и ты мог бы их взять. Роптать не на кого: ты виноват сам.

Голодающий город

Город Александрия уже много дней осаждался римскими войсками. Болезни и голод были страшнее врага под стенами, люди продавали все свое имущество, чтобы добыть корку хлеба. Только в одном месте могли получить они утешение. Каждое утро отец Анатолий звонил в колокол, созывая людей к храму, кормил голодных и утешал несчастных.

Горожане почитали это чудом, ведь в храме лежала частица Ризы Господней, и они верили, что именно благодаря ей посреди голодающего города появляется хлеб. Люди истово молились, просили Господа не оставить их, спасти.

Прошло время, приближалась Пасха, стоявшие под городом римляне были разбиты. Счастливые граждане собрались на пасхальную службу и стали просить Анатолия вынести им священную реликвию, благодаря которой они спаслись.

Но когда он вынес в зал частицу ризы, в воздухе раздался вопль возмущения и гнева. Вместо роскошного ковчега, в котором раньше покоилась святыня, люди увидели грубый деревянный короб.

Святой Анатолий. Алтарная фреска XIV в. Монастырь Грачаница в Косово

Все стали ругать Анатолия, называть святотатцем. Он смиренно выслушал их и ответил, что продавал дорогую церковную утварь, чтобы накормить горожан.

– Никакое золото не стоит жизни человека. У Бога его меньше не стало, зато ваши молитвы были услышаны и вы были спасены. Вы получили то, о чем просили.

Александрийцы поняли, что зря укоряли Анатолия: он был прав.

Путь к человеческим душам

Однажды пришли к авве Ахилле три старца, занимающиеся рыбной ловлей. Двое из них были известны строгостью жизни и подвигов. А один имел дурную славу по причине слабостей своих человеческих. И попросили они авву, чтобы он сплел им неводы.

Когда первый попросил, то Ахилла ответил:

– Недосуг мне.

И второму отказал, мол, нет времени.

Тогда третий, грешный старец, обратился со своей просьбой.

Немного поразмыслив, авва Ахилла сказал:

– А тебе, брат, я невод сделаю.

Тот очень обрадовался, потому что его прежний невод был дырявый, и он не мог ловить рыбу. Он поблагодарил авву и ушел.

Два же других старца стали выспрашивать Ахиллу, почему он отказался исполнить их просьбу, отговариваясь недосугом, а на просьбу грешного брата у него нашлось время для плетения невода.

Святой Макарий Великий. Икона из монастыря святого Макария Великого в Вади-Натрун, Египет

И авва объснил им:

– Сослался я на недосуг – и вы поверили мне, не оскорбились. А если ему отказать, то он подумает, что я, услышав о его грехах, не захотел исполнить просьбу. И тем бы оттолкнул его от себя и ожесточил.

Но братья не поняли такого ответа.

Тогда авва Ахилла в поучение им стал рассказывать о различных путях к человеческим душам и о том, как умел находить эти пути преподобный Макарий Великий.

Вот, что вспомнил он об этом целителе душевных болезней и добром пастыре:

– Преподобный Макарий ведал, что различные пути ведут к человеческим душам и различными путями спасаются люди. Так, однажды он увидел врага, идущего из пустыни, где спасались отшельники. И спросил его властью Бога, много ли тот находит слуг среди рабов Божиих?

Демон же ответил:

– Одного слугу я надеюсь приобрести себе в пустыне. И слуга этот – брат Феопемпт, дух которого смущен и близится к гибели.

Наутро Макарий покинул свою пещеру и стал обходить всех пустынножителей. Но ни у кого не пробыл долго, а дойдя до Феопемпта, сказал ему, что будет у него ночевать. Всю ночь провели они вместе в молитве и в чтении Писания. Макарий пытался привести брата к признанию и покаянию.

Но Феопемпт ни в чем не признавался.

Тогда, увидев, что жало диавола глубоко проникло в душу брата, и что мудрых слов и молитв недостаточно, говорит ему Макарий:

– Брат, мне хочется покаяться перед тобой. Знай, что меня мучает бес уныния.

Вздохнул Феопемпт и сказал:

– И меня тоже, авва.

– И еще, мучает меня бес гордыни.

– И меня тоже, авва.

– И не знаю я, брат Феопемпт, как мне бороться одному с искушениями. А потому – окажи мне милость, – постись вместе со мной и приноси со мной покаяние, пока не поможет нам Господь.

Так постились они вместе и вместе каялись, пока Феопемпт не сказал:

– Воистину, я получил большое облегчение от молитвы и слез. Укрепил меня Господь для борьбы с врагом.

– Меня тоже, брат, – ответил ему Макарий.

И после этого он покинул келью Феопемпта.

В другой раз он узнал, что один из отшельников перестал молиться Богу и поэтому открыл свое сердце демонской силе. Из-за лени не возносил он ни утром, ни вечером свою душу к Господнему престолу, а пребывал в делах мира и в его соблазнах.

Тогда пришел к этому брату авва Макарий и сказал:

– Я пришел, потому что очень нуждаюсь в твоих молитвах.

А брат смутился и ответил:

– Недостоин я о тебе молиться.

Но Макарий вновь и вновь просил его молитв и наконец сказал:

– Не уйду от тебя, пока не обещаешь мне творить хоть краткую молитву за меня каждый вечер.

И брат вынужден был обещать творить эту краткую молитву.

Вечером, помолившись о спасении раба Божьего Макария, брат устыдился, что молится о таком великом угоднике, а о своей грешной душе не хочет помолиться.

И тогда так же кратко помянул и себя перед Господом.

И так молился он каждый вечер.

Макарий же увидел, что начали рассеиваться около брата демонские скопища, но все же многие и оставались.

Вновь пришел он к брату, и этот раз просил молиться за себя не только по вечерам, но и утром, и произносить не одну молитву, а несколько.

И опять, выполняя просьбу аввы, брат стал размышлять – за святого он возносит молитву, а своей грешной душе не дает помощи.

Постепенно он привык к молитве и стал просить у Господа наставления и спасения и для своей грешной души.

Тогда все демоны отступили от него.

Так мудро, взывая лишь к верности слову, вывел Макарий погибающего брата на истинный путь.

– Надо помнить, что различные лекарства бывают против различных болезней. А потому никогда нельзя отталкивать грешников, но искать, какими средствами можно их исцелить.

И стали старцы расспрашивать его, какие еще пути ведут к душе человеческой?

– Разные пути есть, – сказал он. – Вот однажды пришел к нашему архимандриту один отшельник, достигший большой высоты, но не смиривший своей гордыни, а наоборот, питающий гордыню своими подвигами. И спросил: «Как мне достичь совершенства?»

Архимандриту же было видение о том гордом отшельнике. И он ответил ему:

– Возьми бич, иди и паси свиней, ни о чем не размышляя.

Отшельник смирил себя, послушался.

А люди, видевшие его с бичом среди свиного стада, говорили:

– Он имеет беса в себе, а потому оставил подвиг и пасет свиней.

Но так он укротил свою гордыню и достиг совершенства.

Выслушав авву, старцы поняли, как трудно дело спасения человеческих душ и сколь искусным сердцеведом нужно быть, чтобы находить пути к душам людей.

Тихо в тереме князя Давида.

Тяжелые занавеси закрывают высокие оконца, солнечный свет едва проникает в покои, здесь царит полумрак.

На высокой дубовой кровати, на мягкой пуховой перине лежит молодой князь – красавец Давид.

Вот скрипнула дверь, больной слегка повернул голову к двери.

Вошла старушка в темном сарафане, мать князя.

Она тихо подошла к постели больного, заботливо поправила сбившуюся подушку.

– Как почивал, княже?

– Спасибо, мама, не знаю… как-то тяжело мне, не то сплю, не то нет…

– Не откушаешь ли чего, соколик?

Старушка садится у изголовья больного.

– А я к тебе, княже, по делу пришла, – говорит старушка Кондратьевна, – надумала я, как тебе, батюшка, в твоей болезни пособить. Велишь, что ль, сказать?

– Говори, мама, – нетерпеливо отвечает молодой князь.

– Есть у меня, соколик, племянница, пчельника дочка, – Евфросинией звать. И впрямь чудная девушка! Смирная, тихая, а знает такие дела, о которых другая и не слышала. Каждую травку умеет назвать, да это еще что! – каждый цветочек, листочек, все, – говорит, – человека исцеляет от недуга; надо только знать, когда какую травку попить или каким соком натереть. Так вот, княже, не дозволишь ли ей тебя полечить?

«Где уж девушке вылечить меня, – думает князь, – все лекари перебывали у меня, все снадобья перепробовал, а облегченья все нет; здоровье, силы уходят. Еще месяц, другой – и смерть придет».

Ужас охватывает князя при этой мысли, он хочет отогнать ее от себя, забыть, да нет, не выходит из головы роковая мысль.

– Так что ж, мой соколик, привести племянницу-то? – спрашивает, наконец, старуха, дотрагиваясь до плеча князя.

Князь оторвался от своей тяжелой думы.

– Веди. Да только это не поможет, скоро умру я.

Старуха мелкими старческими шажками торопливо исчезает из покоев.

Опять все тихо в тереме. Один остался князь Давид, черные думы повисли над ним. Он гонит их, старается не думать о болезни, о смерти. Смутная надежда зарождается в его душе.

– А почему не сможет меня вылечить девушка? Быть может, она знает какую-нибудь траву, неведомую другим.

Вернулась мать, привела девушку.

Покров с изображением Петра и Февронии. 1593 г.

– Подойди, Евфросиния, не стыдись, – сказала она.

Князь Давид словно во сне смотрел на гостью и не мог налюбоваться ее красотой. Он даже приподнялся на постели, но острая боль в боку напомнила о болезни, князь не в силах был удержаться, застонал и упал на подушки.

– Вылечи меня, девица, – с трудом проговорил князь, – избавь меня от злого недуга – и… ты моей женой станешь!..

– Господь с тобой! – испуганно вскрикнула Кондратьевна. – Или ты бредишь? Где ей княгиней быть? Видишь – боса.

– Как я сказал, так и будет. Не бойся, красавица, вылечи меня и будешь княгиней.

* * *

Со следующего дня Евфросиния стала лечить молодого князя. Каждый день она приходила в княжеский терем, поила князя отварами трав, натирала пахучей мазью. И силы стали заметно возвращаться к князю Давиду. Едва прошло две недели, как он встал с постели и ходил по терему, еще через неделю вышел в сад, а там и на коня вскочил.

То ли Евфросиния вылечила князя, а быть может, он и сам выздоровел – но князь исполнил свое обещание: стала она княгиней.

Уже два месяца княжит после смерти брата князь Давид в Муроме. Всем хорош муромский князь, да недовольны бояре молодой княгиней Евфросинией. И рода она не знатного, а княгиня! Муромские боярыни гораздо знатнее ее родом, а должны почитать ее. Молодая княгиня и не похожа совсем на княгиню: тихая, скромная, кроткая, никогда плохого слова никому не скажет.

Думали-думали муромцы и решили, что не должны их знатные жены унижаться перед простолюдинкой; решили они просить князя Давида заключить ее в монастырь, а себе другую жену взять из знатного рода.

Пришли муромские бояре в княжеский терем и сказали князю Давиду:

– Либо отпусти, князь, княгиню Евфросинию в монастырь, либо уходи из Мурома, а мы себе другого князя выберем.

Князь Давид мерно ходит взад и вперед по своему большому терему.

«Уйти или отпустить Евфросинию? – в сотый раз спрашивает себя князь. – Отказаться от Мурома – отказаться от княжения. Кто позовет меня потом княжить? Но и княгиню жаль. Тихая она, ласковая… Как поступить, чтобы потом не раскаиваться? Уйду я из Мурома и буду изгоем… Чем буду жить? Не будет у меня этих хором, не будет челяди, коней, почета – все потеряно… и для чего? Чтобы осталась со мной жена?

А, ведь, правду сказать, какая она княгиня? Каждая боярыня может ее обидеть, а она слова не ответит; уж больно смирна! Пожалуй, лучше отпустить княгиню… скажу ей, что муромцы требуют от меня этого… она тихая, ничего не скажет, а я найду себе княгиню. Евфросиния – голубка, а мне орлицу надо!»

И воображению молодого князя уже начинает рисоваться его будущая жена. И князь, забыв о настоящем, отдается мечтам.

В дверь тихо постучали.

– Кто там? Чего надо? – крикнул он.

– Дозволь, князь-господин, – послышался тихий голос молодой княгини.

Княгиня вошла.

Никто не узнал бы в ней прежнюю Евфросинию. Богатый княжеский наряд весьма шел ей. На княгине был длинный белый атласный сарафан, шитый жемчугом. Высокий кокошник с длинными спускавшимися на белый лоб подвесками подчеркивал красоту княгини. Полуоткрытая широкая кисейная рубашка красивыми складками выбивалась из-под сарафана, богатое ожерелье лежало на точеной белоснежной шее. Легкий румянец волнения покрывал ее щеки.

Князь Давид застыл в изумлении. Ему бросилась в глаза красота жены, будто он впервые увидел ее.

«Какая же она красавица!» – подумал он.

А княгиня, вся светлая, как майский день, тихо подошла к нему и сказала мягко:

– Не гневайся, князь-господин, что помешала тебе.

– Зачем пожаловала?

То, о чем князь недавно мечтал, показалось теперь ужасным.

– Тебя, в монастырь? Зачем? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Так надо. Отпусти.

Ресницы княгини задрожали, и жгучие слезы крупными каплями потекли по ее щекам, а в сердце князя точно вливалось широкой струей чувство жалости и горячей любви к своей чистой, кроткой княгинюшке. Какие-то новые, неведомые струны зазвучали в его душе, и он понял, что так любит свою Евфросинию, что ни за какие сокровища в мире не расстанется с ней. Прошлое показалось князю каким-то чудовищным сном, чувство жгучего раскаяния охватило его, мучительно больно стало при мысли, что лишь несколько минут тому назад он почти решил отправить свою жену в монастырь и взять себе другую.

– Что ты, женушка, тебя в монастырь! – возразил князь – Зачем? Разве тебе нехорошо у меня, разве я мало балую тебя? Сядь, расскажи, моя голубка, не плачь… Посмотри на меня, моя радость.

Князь привлек ее к себе и обнял.

– Дорогая моя, ненаглядная, прости… Я виноват пред тобою, прости меня, из-за меня тебе так тяжело, ты так мучаешься. Знай же теперь, Евфросиния! – вдруг твердо сказал князь и выпрямился. – Теперь мое решение неизменно: если не хотят тебя муромцы, я уйду из Мурома вместе с тобой.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул князь Давид, ударяя в ладоши.

В дверях тотчас показался седой старик – постельничий князя.

– Что, Евсеич, приходили бояре? – спросил его князь

– И посейчас ждут тебя, княже, в большой палате.

– Так вот им мой ответ: Бог сочетал меня неразрывными узами с княгиней Евфросинией, а что Бог сочетал, негоже человеку расторгать. Не хотят бояре видеть княгиню, без нее и я им не князь!

Прошло три месяца.

Верстах в тридцати от Мурома, среди леса, на небольшой полянке стоял невысокий домик в несколько окошек. Крыша низко спускалась над оконцами, небольшое крылечко выходило в маленький садик, окружавший домик. За палисадником виднелись колоды с ульями,

Высокие подсолнечники поднимались под окнами, их яркие головки горели на солнце; несколько гряд, засаженных огурцами и капустой, виднелись вблизи.

На крылечке домика показалась молодая женщина в белом простом летнике, в лаптях, на голове ее была холщовая повязка. Женщина держала в руках большую глиняную миску. Сойдя с крыльца, она направилась в пчельник. Пахнуло ароматным запахом меда. Подойдя к первому улью, женщина умело вынула соты, пчелки спокойно смотрели на ее работу – они роем летали над головой женщины, садились на ее руки, шею, но не жалили ее; видно, не первый раз приходила она сюда. Обойдя все ульи и собрав полную миску меда, молодая пчельница направилась к домику.

Собор Рождества Богородицы в Муроме, где до начала XIX века находилась рака с мощами свв. Петра и Февронии. Разрушен в 1930 году

– Здравствуй, княгинюшка, – послышалось за нею. Она обернулась. В нескольких шагах стояла старушка Кондратьевна.

– Здравствуй, родная, – ответила княгиня, – что, встал князь Давид?

– Спит еще касатик, матушка, это ты, как пташка, с солнышком встаешь.

Они вошли в домик. В углу просторной комнаты с двумя оконцами висела большая божница с иконами, по стенам шли лавки, перед ними стол, покрытый чистой белой скатертью.

Трудно было князю жить здесь, в простой избе, но в своем поступке он не раскаивался.

Войдя в комнату, княгиня поставила на стол миску с медом, молоко и чернику, из поставца достала хлеб, нарезала его большими ломтями.

Дверь из соседней комнаты отворилась, и на пороге показался князь. Он взглянул на жену, и его лицо озарилось улыбкой.

– Добрый день, моя пташечка, – сказал он, целуя княгиню, – опять поднялась чуть свет?

– Здравствуй, князь, как спал-почивал?

– Спал хорошо, слава Богу, – отвечал князь, – а странный под утро сон видел. Вижу я, что в Муроме мы с тобой, в соборе… праздник какой-то, нас князем и княгиней величают. Я говорю, ведь вы нас прогнали, какой же я вам князь, а они говорят: полно, князь, что было, то прошло… Тут я и проснулся.

Княгиня молча слушала мужа. Князь часто видел такие сны, и она знала, как они мучили его.

Князь Давид сел к столу и принялся за еду. Княгиня тоже подсела к столу.

– А славный у тебя мед, Евфросиньюшка, – заметил князь, – нигде я не едал такого, ты мастерица у меня за пчелами смотреть.

В эту минуту вбежал в комнату старик Евсеич. Он сильно запыхался и едва мог говорить.

– Князь, бояре к нам едут, уж близко…

– Бояре? – взволнованно переспросил князь.

– Едут, княже, сам видел…

Вблизи послышался конский топот, и к крыльцу подъехало несколько всадников. Все они были в богатых праздничных кафтанах.

Князь взглянул в окошко и узнал муромских бояр. Они уже слезали с коней и входили на крыльцо.

Рака с мощами свв. Петра и Февронии Муромских в Богородице-Рождественском соборе. XIX в.

Впереди всех шел старый муромский княжий наместник, за ним человек двенадцать знатнейших бояр. Войдя в комнату, они бросились на колени.

– Мы к тебе, княже, – заговорил старик-наместник, – не вели казнить, вели слово молвить.

– Говори, – сказал князь Давид, – я и сам хотел вас спросить, зачем ко мне пожаловали? Или опять я что-нибудь неугодное вам совершил?

Легкая насмешка слышалась в словах князя. Он сразу понял, зачем приехали бояре.

– Смилуйся, княже, – заговорили разом бояре, – вернись в Муром князем, без тебя не можем, все у нас нелады и ссоры.

– Князем? Чтобы через несколько месяцев вы снова прогнали меня?

– Не гневись, князь, – ответил старик-боярин, – ведь мы тобой всегда довольны были, а коли что было, так из-за княгини твоей.

– А раз так, – сказал князь, грозно сверкнув очами, – то ее и просите вернуться к вам. Без нее я к вам не вернусь, а захочет ли она к вам вернуться, не знаю.

Бояре смутились. Многого хотел от них князь… Им, природным боярам, с поклоном к простолюдинке идти? Да делать нечего, без князя того и гляди совсем Муром погибнет, и так сколько пережили они за это время, – не нашли себе князя, а только беды нажили. Подумали, пошептались они и поклонились княгине.

– Не помни обиду, вернись к нам княгиней!

Легкий румянец залил ее щеки, робко взглянула она на князя. Он весело улыбался ей.

– Я всюду пойду за моим князем, – твердо сказала княгиня.

Многие годы княжил князь Давид в Муроме, правление его было мудрым и справедливым, и во всем помогала ему советом кроткая княгиня Евфросиния.

После возвращения князя Давида в Муром полюбили муромцы молодую княгиню. Да и было за что. Со всеми она обходилась ласково и кротко, заботилась о сиротах, навещала больных и убогих, принимала странников.

До глубокой старости дожили князь и княгиня муромские и незадолго перед смертью приняли монашество, князь – с именем Петра, княгиня – с именем Февронии.

Скончались они на Пасхальной неделе и были погребены, как и завещали, в одном гробу.

А. Н. Островский

Не от мира сего

Семейные сцены в 3 действиях

А. Н. Островский. Полное собрание сочинений. Том IX. Пьесы 1882-1885 М., ГИХЛ, 1951 Составитель тома В. А. Филиппов Подготовка текста пьесы и комментарии к ней Р. П. Моториной

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Виталий Петрович Кочуев, важный господин, средних лет, служащий в частном банке. Ксения Васильевна, его жена. Макар Давыдыч Елохов, пожилой человек, проживший большое состояние. Фирс Лукич Барбарисов, молодой человек, по наружности очень скромный. Ардалион Мартыныч Муругов, богатый барин, живущий очень широко. Хиония Прокофьевна, экономка. Мардарий, лакей.

Кабинет, изящно меблированный; большой стол, заваленный бумагами, шахматный столик и проч. Две двери: прямо -- в большую приемную залу; направо от актеров -- в уборную Кочуева.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Елохов входит из приемной, Мардарий входит из уборной с подносом, на котором пустая бутылка шампанского.

Елохов. Что это? Шампанское пьют? Пивали и мы шампанское, пивали, друг, пивали. Кто там у него? Мардарий. Ардалион Мартыныч. Уж извольте немножко подождать. Елохов. Посылал ведь он за мной. Мардарий. Знаю-с. Да приказывали, как придет, говорят, Макар Давыдыч, так попроси подождать в кабинете. Елохов. Делами занимаются? Мардарий. Так точно-с. Елохов. Важными, должно быть? Мардарий. Само собою-с. Уж важней наших делов нет-с. Потому как через ихние руки большие миллионы свой оборот имеют. При таком колесе без рассмотрения нельзя: каждая малость рассудка требует. Елохов. То-то они, должно быть, для рассудка шампанское-то и пьют. Мардарий. Да, ведь уж Ардалион Мартыныч без этого напитку не могут; они даже во всякое время-с. Как они приезжают, так уж мы и знаем-с, без всякого приказания. Елохов (садясь). Эх, эх! Пивали, друг, и мы. Мардарий. Как не пить-с! Да отчего ж господам и не кушать, если есть такое расположение? Хмельного в шампанском нет; только одно звание, что вино; и пьют его больше для прохлаждения: так не с пивом же или квасом сравнять. Да хоть бы и лимонад... Пьешь его -- сладко, а выпил -- пустота какая-то. Конечно, другой в деньгах стеснение видит, так уж тому ни в чем развязки нет; весь человек связан. Елохов. Какая уж развязка без денег! Мардарий. Потому крыльев нет. И рад бы полететь, да взяться нечем. Елохов. Полететь-то и без крыльев можно; влезь на колокольню повыше, да и лети оттуда. Одна беда: без крыльев сесть-то на землю хорошенько не сумеешь: либо плашмя придешься, либо вниз головой. Мардарий. Это точно-с. А Ардалиону Мартынычу стеснять себя какая оказия, коли у них состояние даже сверх границ! И характер у них такой: что им в голову пришло, сейчас подай! О цене не спрашивают. Тоже иногда послушаешь их разговор-то... Елохов. А что? Мардарий. Да уж оченно хорошо, барственно разговаривают. Спрашивают как-то барин у Ардалиона Мартыныча: "А ведь ты, должно быть, в год много денег проживаешь?" А Ардалион Мартыныч им на ответ: "А почем я знаю. Я живу, как мне надобно, а уж там в конторе сочтут, сколько я прожил. Мне до этого дела нет". Так и отрезали; значит, шабаш, кончен разговор. Благородно. (Прислушиваясь.) Кажется, идут-с. (Уходит в среднюю дверь.)

Из боковой двери выходят Кочуев и Муругов.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Елохов, Кочуев и Муругов.

Кочуев. Макар, здравствуй! Елохов. Здравствуй! (Кланяется Муругову; тот молча подает ему руку.) Муругов (Кочуеву). Ну, так как же, Виталий Петрович? Кочуев. Не могу, никак не могу; уж я вам сказал. Прошу у вас отпуска по домашним обстоятельствам. Муругов. Что такое за "домашние обстоятельства"? Я этого не понимаю. Дом, домашние обстоятельства! Что вы птенец, что ли, беззащитный? Те только боятся из гнезда вылететь. У порядочного человека везде дом: где он, там и дом. Елохов (Кочуеву). Куда это тебя манят? Муругов. Пикник у нас завтра, легкий обед по подлиске. Елохов. А позвольте узнать, почем с физиономии? Муругов. Рублей по 300 выйдет. Не угодно ли? Елохов. Ого! Было время, не отказался бы, а теперь не по карману. Муругов. Недорого: с дамами; букеты дамам прямо из Ниццы, фрукты, рыба тоже из Франции. Разочтите! Кочуев. Не зовите его; он у нас философ. Елохов. "Философ"! Пожалуй, и философ, да только поневоле. Муругов. Как поневоле? Елохов. Прожил состояние, вот и философствую. Что ж больше-то делать? Все-таки, занятие. А будь у меня деньги, так кто б мне велел? С деньгами философией заниматься некогда, другого дела много. А без денег у человека досуг; вот от скуки и философствуй! Кочуев. Нет, уж дня два-три, а может быть, и неделю, я не ваш. Деньги, если угодно, я заплачу, а быть не могу. Муругов. Что вы! Да разве нам деньги нужны? Нам люди нужны. Скучно будет без вас. Кочуев. Не могу, решительно не могу. Муругов. Ну, как хотите. После сами будете жалеть. Кочуев. Знаю, знаю, что буду жалеть, да что ж делать! Муругов. Я все-таки завтра за вами заеду: может быть, и надумаете. До свиданья! (Подает руку Кочуеву и Елохову и уходит. Кочуев его провожает и возвращается.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Елохов, Кочуев, потом Мардарий.

Мардарий уходит.

Вот он, гусь-то лапчатый! С ним надо осторожней; вероятно, с подсылом от тещи.

Входит Барбарисов.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Кочуев, Елохов и Барбарисов.

Барбарисов. Честь имею кланяться! Я к вам по Поручению Евлампии Платоновны. Кочуев. Извините, мне сейчас нужно ехать. Барбарисов. Я вас не задержу, я на несколько минут. Евлампия Платоновна поручила мне спросить вас, не имеете ли вы каких известий от Ксении Васильевны? Кочуев. То есть каких известий? Об ее здоровье, что ли? Так она здорова. Барбарисов. О здоровье мы знаем; нет ли каких особенных известий? Кочуев. Особенных никаких. Барбарисов. Евлампия Платоновна получили телеграмму от Ксении Васильевны. Кочуев. А получила телеграмму, так, значит, получила и известия. Барбарисов. Ксения Васильевна уведомляет, что она едет сюда. Кочуев. Да, я жду ее. Барбарисов. Евлампия Платоновна интересуется знать, зачем, собственно, Ксения Васильевна приедет. Кочуев. Представьте, и я тем же интересуюсь, и только что хотел ехать к Евлампии Платоновне спросить у нее, зачем жена моя едет ко мне. Барбарисов. Вы шутите, вы должны знать. Кочуев. Решительно не знаю... имею некоторые предположения. Барбарисов. И мы имеем; но ваши, конечно, вернее. Так как же вы полагаете? Кочуев. По зрелом размышлении, я полагаю, что жена моя едет за тем же, за чем все домой ездят. Вот и я тоже, куда ни поеду, в театр ли, в клуб ли, всегда домой возвращаюсь. По русской пословице: в гостях хорошо, а дома лучше. Барбарисов. Но Ксения Васильевна очень долго не возвращалась, так что можно было думать... Кочуев. Думать можно все, что угодно, это никому не запрещается. Здесь климат был вреден для ее здоровья. Барбарисов. А теперь? Кочуев. А теперь она настолько поправилась, что может жить и здесь. Извините! Мне пора ехать. Барбарисов. Извините меня, что я вас задержал. Позвольте мне написать у вас две-три строчки Евлампии Платоновне. Я пошлю с кучером, а самому мне заезжать к ней некогда. Кочуев. Сделайте одолжение! Вот вам и бумага и все, что нужно. (Идет к двери.) Елохов. Виталий Петрович, Виталий Петрович! Кочуев. Что тебе? Елохов. Два слова. Кочуев. Так поди сюда! (Кочуев и Елохов уходят в дверь направо.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Барбарисов один.

Барбарисов. Хитрит. Он знает, это по всему заметно. Тут непременно какая-нибудь штука с его стороны. Не к тещиным ли капиталам подбирается? Надо держать ухо востро. (Садится к столу и пишет письмо, потом, поминутно оглядываясь, разбирает разбросанные в беспорядке по столу бумаги.) Вот документик-то интересный! Экая прелесть! А вот и еще! Это приобресть не мешает на всякий случай. (Оглядывается на дверь, берет со стола два листка и кладет в карман. Потом укладывает письмо в конверт и, не торопясь, тщательно надписывает адрес.)

Входят Елохов и Кочуев с шляпой и в перчатках.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Барбарисов, Елохов и Кочуев.

Кочуев. До свиданья! (Подает руку Барбарисову и Елохову.) Барбарисов. Ничего не прикажете сказать Евлампии Платановые? Кочуев. Скажите, что почтительнейше целую ее ручки, и больше ничего. (Елохову.) Так ты распорядись, как я тебе сказал. (Уходит.) Барбарисов (берет шляпу). Не много же интересного я могу сообщить Евлампии Платоновне. Елохов. Да что за нетерпение! Завтра же, вероятно, Евлампия Платоновна узнает от самой Ксении Васильевны, зачем она приехала. Барбарисов. Евлампия Платоновна себя не помнит от радости, что дочь приедет. Зачем бы она ни приехала, ей все равно, только б видеть дочь. У Ксении Васильевны есть сестра Капитолина Васильевна. Елохов. Знаю. Барбарисов. Она тоже любит Ксению Васильевну, но благоразумия не теряет. Она находит, что Ксении Васильевне совсем и приезжать не надо. Елохов. Это почему же? Барбарисов. Да, помилуйте! Она очень больна, мы имеем верные сведения. Елохов. Неправда; она сама писала, что здорова. Барбарисов. Из эгоистических целей беспокоить, выписывать почти умирающую женщину!.. Елохов. Про кого вы это? Ничего ведь этого нет. Барбарисов. Мне, конечно, все равно; я посторонний человек; одно обидно, что нигде, решительно нигде на свете не найдешь справедливости. Елохов. О какой справедливости вы говорите? Барбарисов. Да как же! У Евлампии Платоновны две дочери; она должна любить их одинаково. А это на что ж похоже? Для одной готова душу отдать, а другая, как и не дочь. Елохов. Да ведь им назначено приданое равное. Барбарисов. Да что такое приданое? У Евлампии Платоновны и кроме приданого большой капитал. Кому он достаться-то должен, да весь, весь, неприкосновенно? Это видимое дело... Ксения Васильевна и замуж-то вышла против воли матери; детей у нее нет, а теперь больна, много ль ей и жить-то? Вы не подумайте... Я только о справедливости... Елохов. Матери слепы. Барбарисов. Да детям-то от этого не легче. Матери к детям слепы, я это знаю; но надо все-таки уметь разбирать хоть посторонних-то людей. Надо же видеть, что один мотает, распутничает, а другой... Елохов. Кто это другой-то? Барбарисов. Все равно, кто бы он ни был. Есть такой человек, который давно любит Капитолину Васильевну и давно принят у них в доме, как родственник. Елохов. Да, понимаю теперь. Барбарисов. Евлампия Платоновна женщина особенная; требования ее огромные: и непоколебимые нравственные правила требуются, и красноречивые рассуждения на нравственные темы... В этом семействе добродетели довольно суровые, старинные: и отречение от удовольствий, и строгое воздержание в пище, постничанье... По настоящему-то времени много ли найдется охотников? Ведь это подвиг! Надо его ценить! Елохов. А разве не ценят? Барбарисов. Ценят-то ценят; нельзя не ценить; а все как-то страшно. Вот любимая дочка явится, глядишь -- в маменькином-то капитале и произойдет брешь порядочная. А ведь разочаровываться-то в надеждах не легко. Ведь приносишь жертвы. Тогда только труд и не тяжел, когда имеешь уверенность, что он будет вознагражден впоследствии. Ведь каждую копейку, даром брошенную, жаль. Порок должен быть наказан. Елохов. А добродетель награждена? Барбарисов. Да-с. А мы видим противное: награждается-то порок. Может быть, вас удивляет, что я неспокойно говорю об этом предмете? Что ж делать! Я такой человек: несправедливость меня возмущает; я хочу, чтоб каждый получал должное, по своим заслугам. Елохов. Кабы вашими устами да мед пить. Барбарисов. До свиданья! Елохов. Честь имею кланяться!

Барбарисов уходит.
В дверях показывается Хиония Прокофьевна.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Елохов и Хиония Прокофьевна.

Хиония. Можно войти? Елохов. Войдите, Хиония Прокофьевна. Хиония. Правда ли, Макар Давыдыч, что барыня приедет? Елохов. Правда, Хиония Прокофьевна. Хиония. Ох, напрасно, ох, напрасно! Елохов. Отчего же напрасно? Хиония. Потому как они дама больная, жить в таком городе для них только беспокойство одно. И опять же новые порядки пойдут: с ног собьешься. То не так, другое не так; на больного человека угодить трудно. Елохов. Ксения Васильевна не капризна. Хиония. Хоша и не капризна, все уж не то, как ежели барин один. Мы уж к ним привыкли, даже всякий взгляд ихний понимаем. Виталий Петрович человек самых благородных правил; они во всякую малость входить не станут; ну, а женское хозяйство совсем другое дело. Виталий Петрович любят, чтобы все было хорошо и в порядке; только ими нужно; а уж до кляузов они не доходят никогда: чтобы, к примеру, каждую копейку усчитывать -- они этого стыда не возьмут, потому что мужчина всегда лучше себя понимает, ничем женщина, и гораздо благороднее. А ежели дама в хозяйство входит, так тут очень много всякого вздору бывает; другие дамы до такой низкости доходят, что говядину дома на своих весах перевешивают. Какой же прислуге интересно, когда о ней на манер как о воре понимают? Прислуге жить без доходу тоже нельзя: одним жалованьем не много составишь. Барин наш это очень хорошо понимает; где прислуга пользуется, там она этим местом дорожит, чтобы как не потерять его, а где есть сумление, так уж в прислуге старания нет, а все больше с неудовольствием да как-нибудь. Берите с малого! Хоть бы огарки. Неужели им счет вести? И так каждая малость. Господам внимания нестоющее, а нам на пользу.

Входит Мардарий.

Мардарий. Хиония Прокофьевна, барыня приехали. Елохов. Доложите Ксении Васильевне, что я здесь; может быть, она пожелает меня видеть. Хиония. Хорошо, доложу-с... (Хиония Прокофьевна уходит.) Елохов. Мардарий, надо Виталия Петровича уведомить. Он в театре. Мардарий. Да уж я послал. Мы знаем, где их искать. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Елохов один.

Елохов. Живой о живом и думает. Вот и экономка, и та сокрушается, что с приездом барыни ей меньше доходу будет, и откровенно объявляет об этом. Виталий Петрович, как понадобились деньги, об жене встосковался, образ жизни переменил. Барбарисов тоже об живом думает, желает тещино состояние все вполне приобресть, безраздельно, чтоб рубля не пропало. Только одна Ксения Васильевна, женщина с большими средствами, с капиталом, о живом не думает, живет как птица, потому что не от мира сего. Ну, понятное дело, люди, которые о живом-то думают, додумались и до ее капитала: "Что, мол, он у нее без призрения находится!" И вот уж на ее капитал два претендента: муж да Барбарисов. Как-то они ее разделят, бедную? Где дело о деньгах идет, там людей не жалеют.

Входит Ксения Васильевна.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Елохов и Ксения Васильевна.

Елохов. Ксения Васильевна, здравствуйте! Давненько, давненько не видались. Ксения. Здравствуйте, Макар Давыдыч. Елохов. Как вас бог милует? Устали? Ксения (садится). Да, устала. Здоровье попрежнему. Что Виталий Петрович? Как он себя чувствует? Елохов. Телесно-то он здоров; пока еще изъяну никакого не заметно; ну, а душевного состояния похвалить нельзя. Сердцем болен. Вы в нем много перемены увидите. Ксения. Ах! Да скажите вы мне, пожалуйста, что тут у вас делается? Вы, вероятно, знаете; он от вас ничего не скрывает. Елохов. Я все знаю; но что же мне вам сказать-то? Про что изволите спрашивать? Ксения. Я так этого боюсь... столько я читала этих ужасов. Елохов. Ужасов? Ужасов, бог миловал, никаких нет-с. Ксения. Ну, как? Что вы от меня скрываете! Разве это не ужасы: огласка, следствие, потом этот суд? Адвокаты, прокуроры речи там говорят... всю жизнь человека разбирают, семейство его, образ жизни... ничего не щадят. Да это умереть можно от стыда. Елохов. Это действительно, Ксения Васильевна; старые люди говорят: от сумы да от тюрьмы не убережешься. Только нам с Виталием Петровичем до этого еще далеко. Ксения. Далеко ли, близко ли, да ведь это непременно будет... Уж ожидание-то одно... Елохов. Ну, уж и "непременно"! Этого нельзя сказать-с. Ксения. Ах, да вы говорите, пожалуйста, откровенно! Не мучьте меня! Я знаю, что есть растрата... Большая она? Елохов. Вот вы изволите говорить: растрата. Если уж растрата, так большая, конечно, лучше. Ксения. Да почему же? Елохов. Когда большая растрата, так дело короче и хлопот меньше. Коли есть характер, так садись равнодушно на скамью подсудимых и отправляйся, куда тебя определят, а коли нет характера, так пулю в лоб; вот и все-с. Ксения. Вы меня терзаете. Елохов. Какое же терзание? Но понимаю. Мы растрату рассматриваем, так сказать, теоретически, без всякого отношения к личностям. А небольшая растрата, так тут хлопот много: мечется человек, убивается, как бы ее пополнить, чтоб не довести дела до суда; страдает, роковой-то День приближается, а все-таки, глядишь, попадется, как кур во щи. Вот и выходит, что лучше воровать-то большими кушами, покойнее. Ксения. Вы сказали "роковой день"... Какой же это роковой день? Елохов. Первое число. По первым числам обыкновенно бывает свидетельство касс, а то бывают и внезапные ревизии. Ксения. Да ведь первое число через два дня. Елохов. Так точно-с, через два дня. Ксения (утирая слезы). Хорошо, что я поторопилась. Ну, что ж! Я готова отдать все, чтоб только спасти мужа. Какое же лучшее употребление я могу сделать из своих денег? Да я и постороннему готова... Елохов. Да-с, вот куда дело пошло! Так успокойтесь! Ничего этого нет, никакой растраты. Дела его по службе в самом лучшем положении, он, вероятно, скоро будет назначен главным управляющим в одном большом предприятии и будет получать огромное жалование. Ксения. Так за что же вы меня мучили напрасно? Елохов. Да зачем же вы спрашивали? Откуда вам в голову пришло, что у вашего мужа растрата? Ксения. Мне писали. Елохов. Кто? Ксения. Письмо было без подписи: "Не доверяйте мужу, берегите себя и свое состояние! Оставьте ваши деньги в руках матери! В городе идет слух, что в том банке, где служит ваш муж, большая растрата. Винят главным образом его". Елохов. Хорошее письмо! Так жить нельзя, Ксения Васильевна! Или надо совсем разойтись с мужем и утешаться только анонимными письмами, или надо мужу верить и жечь эти письма не читая. Ксения. Вы сказали, что Виталий Петрович переменился; что же, он похудел? Елохов. Нет, не похудел. Худеть ему никакого расчета нет. Он стал серьезнее: глупых романов не читает, а читает книги дельные; глупых картин по стенам не вешает. Ксения. Да вот и в кабинете обстановка совсем другая; бывало, стыдно войти. Елохов. Бросил совсем играть в карты, не ездит в оперетку, то есть ездит редко, а не каждый день. Положим, что он, по своей службе, должен постоянно обращаться в компании тузов, миллионщиков, которые проводят время довольно шумно и не очень нравственно, но он с волками живет, а по-волчьи не воет. Прежде, может быть, тоже выл, но теперь перестал. А главная перемена: влюблен. Ксения. Как влюблен, в кого? Елохов. В вас. Ксения (с улыбкой). Ах, какие глупости! Елохов. Действительно глупости. Жену довольно любить, а влюбленным быть в нее -- это излишняя роскошь. Но уж, видно, он так создан; ему мало быть мужем, ему хочется быть еще любовником своей жены. Вот посмотрите, он вам каждое утро будет букеты подносить. Ксения. Что за пустяки! К чему это! Елохов. Я сам видел, как он плакал, когда говорил о вас. Это очень понятно: он всегда вас любил; он видит, что вас стараются разлучить, а что теряешь, то кажется вдвое дороже. Ксения. Я с вами согласна, но зачем преувеличивать! Любовь слово большое. А то вспомнит про жену, вспомнит, что она добрая женщина, появится у него теплое чувство, а ему сейчас уж представляется, что он влюблен. И себя обманывает и жену. Ведь любовью можно покорить какое угодно сердце... Значит, обманывать не надо, грех. Ведь любовь есть высшее благо, особенно для женщины кроткой. Елохов. Не от мира сего. Ксения. Ведь это цель нашей жизни, венец всех желаний, торжество! Ведь это та неоцененная редкость, которую ищут все женщины, а находят очень немногие. Женщины кроткие, скромные меньше всего имеют надежды на это счастье; но зато они дороже его ценят. Как они благодарны тем мужьям, которые их любят, на какой пьедестал их ставят! Загляните в душу такой женщины! Ведь это храм, где совершается скромное торжество добродетели. Кроткая женщина не столько радуется тому, что ее любят, сколько торжествует, что род людской не совсем пал, что не одна красота, а и скромное, любящее сердце могут найти себе оценку. Это святое, духовное торжество, это ни с чем несравнимая радость победы добра и честной жизни над злом и развратом. Ну, вот и посудите теперь, честно ли обмануть такую женщину? Елохов. Женщину не от мира сего. Ксения. Вдруг она видит, что тот, кто плакал перед ней, клялся ей в вечной любви, полюбил другую женщину, которая, кроме презрения, ничего не заслуживает. Что у нее в душе-то делается тогда? Вы знаете, как тяжело переносить незаслуженную обиду; ну, так вот такой-то поступок со стороны мужа есть самая горькая, самая тяжелая обида, какую только можно вообразить. Храм разрушен, осквернен, кумир валится с пьедестала в грязь, вера в торжество добра и честности гибнет. Вместо светлой радости какой-то тяжелый, давящий туман застилает душу -- и в этом тумане (уж это наша женская черта) начинаются мучительные грезы. Поминутно представляется, как он ласкается к этой недостойной женщине, как она отталкивает его, говорит ему: "Поди, у тебя есть жена", как он клянется, что никогда не любил жену, что жены на то и созданы, чтоб их обманывать, что жена надоела ему своей глупой кротостью, своими скучными добродетелями. Со мной уж это было один раз. Я не знаю, как я не умерла тогда. У страстной, энергичной женщины явится ревность, она отомстит или мужу, или сопернице, для оскорбленного чувства найдется выход, а кроткая женщина и на протест не решится; для нее все это так гадко покажется, что она только уйдет в себя, сожмется, завянет... Да, цветок она, цветок... Пригреет его солнцем, он распустится, благоухает, радуется; поднимется буря, подует холодный ветер, он вянет без всякого протеста. Конечно, можно и не умереть от такой обиды, а уж жизнь будет надломлена. Женщина сделается или озлобленной, сухой, придирчивой моралисткой, или завянет, как цветок, и уж другой бури, другого мороза не выдержит, свернется. (Пауза.) Да что он, в самом деле, что ли, опять полюбил меня? Елохов. Что ж, я взятку, что ль, взял с него? Ксения встает, взглядывает на себя в зеркало и опять садится. С какой стати мне, старой, седой крысе, обманывать вас? Ксения (приглаживая прическу). А вот он взглянет на меня, такую растрепанную, усталую, так авось разочаруется. Елохов. Да он вас не за красоту любит. У него только и слов о вашем здоровье, о вашем спокойствии. Он уж приторговал для вас имение в Крыму и хочет устроить свои дела так, чтобы иметь возможность уезжать туда вместе с вами месяца на три, на четыре в год. Ксения. Неужели? А я так мечтала об этом; он как будто угадал мои мысли. Елохов. Вот и план имения. Ксения. Покажите!

Елохов подает план.

Прелестно! Недалеко от моря и от Ялты. Все это очень хорошо! Я не ожидала. (Опять встает и взглядывает в зеркало.) Но зачем он влюбился в меня? Мы просто будем уважать или, как там говорится, почитать друг друга. (Смеется.) А любовь... Нет, я ее боюсь. Я боюсь... что поверю его любви. Мне как-то больно делается, точно притрагиваюсь к больному месту. Елохов. Уж это ваше дело. Как хотите, так и размежевывайтесь. Ксения. Не нуждается ли он в деньгах? Елохов. Едва ли. А, впрочем, как, чай, не нуждаться! Дом без хозяйки, грабят со всех сторон. Вероятно, путается в расчетах; только серьезных затруднений нет. Да вы с ним сами поговорите, только не пугайте его излишней строгостью. Ксения. Уж это завтра; нынче я с ним ни о чем не буду говорить. Елохов. Вот, кажется, он приехал. (Подходит к двери.) Бросился на вашу половину. Он теперь весь дом обегает, будет искать вас. Подите к нему.

Ксения уходит.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Елохов один, потом Мардарий.

Елохов. Кажется, дело улаживается. Теперь можно и домой отправляться, а завтра что бог даст. Доживем, так увидим.

Входит Мардарий.

Мардарий. Виталий Петрович просят вас подождать их. Елохов. Подождать? Ну, что ж, можно и подождать. Где он? Мардарий. В гостиной с барыней разговаривают, Елохов. Чай, обрадовался, Виталий-то Петрович? Мардарий. Да как же, помилуйте-с... Столько-то времени не видались... Опять же насчет здоровья сумлевались... Это доведись до всякого, так все одно-с. Мало ли что тут болтали? Прислуга от ихней маменьки ходит. Только, по видимости, все это пустяки. (Мардарий уходит.)

Входит Кочуев.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Елохов, Кочуев и потом Мардарий.

Кочуев. Ксения Васильевна просит у тебя извинения; она не выйдет, отдохнуть хочет, устала. Елохов. Ну, как она? Кочуев. Мила необыкновенно; я уж теперь еще больше влюблен. О деле, говорит, завтра: "Утро вечера мудренее". Поцеловала меня... Холодненько немножко, а все-таки любезно. Елохов. Ну, не вдруг же. Кочуев. Ах, Макар, я теперь совершенно покоен и так счастлив, как еще никогда в жизни не бывал. Это я тебе обязан, ты ее настроил. (Целует Елохова.) О чем вы тут с ней толковали? Елохов. Об этом рассказывать долго. Скажу тебе одно: ее против тебя вооружали, но вооружить не сумели; она за тебя и в огонь и в воду готова. Она сейчас за тебя хотела пожертвовать всем своим состоянием. Кочуев. Как? Что такое? Елохов. Ты знаешь ли, зачем она поторопилась приехать? Она получила письмо, что у нас растрата, и приехала спасать тебя от Сибири. Кочуев. Кто ж это? Неужели теща? Елохов. А кому ж больше? Или она, или Барбарисов. Кочуев. Вот каковы у меня дружки! Они ни перед чем не остановятся. Да пусть говорят, что хотят, теперь уж я их не боюсь. (Взглянув на стол.) Ах, какая неосторожность! Елохов. Какая неосторожность? В чем? Кочуев. Да тут, на столе, есть бумажонки, которых жене видеть не нужно. Елохов. Она и не подходила к столу. Кочуев. Положим, что она никогда моих бумаг не трогает, а все-таки лучше их убрать. (Разбирает бумаги.) Помнится мне, тут были два счета. Куда они делись?.. (Хватает себя за лоб.) Или я их убрал прежде? Ты говоришь, что она не подходила к столу? Елохов. Да нет же; она сидела вот тут. Кочуев (убирает бумаги в ящик). Вот так-то лучше; теперь можно вздохнуть свободно. Елохов. Что ж это ты так скоро убежал от жены? Кочуев (медленно расставляя руки). Прогнали. Елохов. Нужно, брат, в этом горе утешение какое-нибудь. Кочуев. А вот сейчас. Мардарий!

Входит Мардарий.

Приготовь нам закусить что-нибудь да подай бутылку шампанского.

Мардарий уходит.

Вот теперь давай в шахматы играть. Елохов (подвигая шахматный столик). Давай, давай! Оно хоть утешение и плохое, да что ж делать? Вот уж теперь я тебя обыграю, потому что у тебя голова теперь совсем другим занята. (Садится к столу и расставляет шахматы.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Кочуев. Ксения Васильевна. Евлампия Платоновна Снафидина, мать Ксении. Капитолина, другая дочь ее. Барбарисов. Елохов. Прокофьевна. Мардарий.

Гостиная в доме Кочуевых; две двери: одна, налево от актеров, в комнаты Ксении, другая, в глубине, в залу. С правой стороны окна.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Хиония Прокофьевна смотрит в окно; входит Мардарий.

Мардарий. Виталий Петрович приказали узнать, воротились Ксения Васильевна или нет. Xиония. Какая уж очень необыкновенная любовь вдруг проявилась! Мардарий. Да-с, Хиония Прокофьевна, уж даже до чрезвычайности. Хиония. Недавно, кажется, виделись; целое утро тут в разговорах прохлаждались. Мардарий. Да-с, точно молодые, точно недавно повенчались. Как, говорит, приедет, так доложи. Xиония. Ну, да вот нечего делать; она еще у маменьки у своей, потому навестить маменьку это первый долг. Мардарий. Само собой, ежели визиты, так уж к маменьке завсегда первый визит. Хиония. А я так думаю, Мардарий Иваныч, что торопиться-то некуда; успеют и наглядеться друг на друга, и надоесть друг другу. Мардарий. Это вперед человек знать не может, потому ему не дано. А только спервоначалу чувства у барина большие: вчера Виталий Петрович от радости мне десять рублей дали. Хиония. Вам хорошо! Такого-то барина днем с огнем поискать; а я вот от Ксении Васильевны ничего не видала; а еще исполнительности требует. Мардарий. Да помилуйте, разве вам мало было подарков и от Ксении Васильевны? Уж это грех сказать. Хиония. Подарки подарками, а все приятнее, ежели они от легкого сердца, с удовольствием. Мардарий. У них другое воспитание. Хиония. Нет, уж это человеком выходит, родом. У них и маменька... Одна серьезность да строгость, а чувств никаких. А вот кто-то подъехал. Нет, это Фирс Лукич. Мардарий. Господин Барбарисов? Хиония. Он. А вот с другой стороны и Ксения Васильевна с маменькой, и Капитолина Васильевна с ними. Мардарий. Пойти доложить. (Уходит.)

Хиония Прокофьевна поправляет на столе салфетку и уходит в залу.
Из залы выходят Ксения Васильевна, Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Ксения, Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

Барбарисов. Ксения Васильевна, позвольте вас поздравить с приездом. Счел первым долгом... Ксения. Благодарю вас. Вы извините меня, я с дороги немного устала. Барбарисов. Ах, сделайте одолжение, не обращайте на меня никакого внимания! Я только счел приятной обязанностью. Ксения. Побеседуйте с сестрой; она, я думаю, сумеет вас занять. Пойдемте, маменька, ко мне, там уютнее. Снафидина. Мне все равно, пойдем, пожалуй.

Ксения и Снафидина уходят в дверь налево.

Барбарисов. Ну, что же, был какой-нибудь разговор? Капитолина (печально). Был. Барбарисов. Что же, какой, какой? Капитолина. Мало ли что тут было: и слезы, и упреки, и поцелуи, и опять слезы, и опять поцелуи. Барбарисов. Да чем же кончилось? Капитолина (сквозь слезы). Отдала все, все отдала. Барбарисов. О, слабость, проклятая слабость! Капитолина. Она со мной только строга-то. Барбарисов. Для чего ж она ей отдала? Зачем Ксении Васильевне деньги понадобились? Капитолина. Имение в Крыму покупает. Барбарисов. Вот это отлично придумано, подход ловкий. Женщине и жить-то всего год, много два осталось, а они имение. Капитолина. Да с чего ты взял? Сестра здорова. Барбарисов. Поспорь еще! Я у доктора-то спрашивал. Капитолина. А вот в Крыму поправится. Барбарисов. Да, пожалуй... мудреного нет... Экое наказание! Вот и верь твоей маменьке, и рассчитывай на ее слова. Капитолина. Да что ж, разве тебе мало моего-то приданого? Барбарисов. Смешно слушать! Нет, не мало, не мало, Капитолина Васильевна... И за то я, по своему ничтожеству, должен бога благодарить. Так, что ли, рассуждать прикажете? Капитолина. Да как хочешь! Что мне? Барбарисов. Не мало, Капитолина Васильевна; справедливы ваши слова. Да пойми ты, ведь больше-то лучше. Так или нет? Капитолина. Конечно, лучше. Барбарисов. Так ведь и я про то же. Что она говорила-то? "Ксения должна разойтись с мужем и жить у меня. Она женщина кроткая; ей ничего не нужно. Все будет ваше, только ведите себя хорошо и во всем слушайтесь меня". Самодурство! Сейчас видно, что из купеческого рода. Капитолина. "Из купеческого рода"! Туда же. Да сам-то ты кто? Барбарисов. Я и не хвастаюсь. Не титулованная особа, извините, из разночинцев. Да вот ум имею да способности. Искала бы себе лучше, коли я не пара. Капитолина. Да где я искать-то стану? Кого я вижу? Меня до двадцати пяти лет держат взаперти. Маменька все шепталась да советовалась с какими-то старухами, да вот и нашли где-то тебя. Маменька мне говорит: "Вот тебе жених; это твоя судьба. Полюби его!" Ну, я и полюбила. Барбарисов. И прекрасно сделала. Зачем ты только споришь со мной и маменьку свою защищаешь? Уж я даром слова не скажу. Капитолина. Да я и сама не знаю, что говорю. Скучно мне до смерти, поскорее бы вырваться. Барбарисов. Да вырвешься, погоди; вот срок кончится. Капитолина. Когда же он кончится? Барбарисов. Как я просил твоей руки, она мне сказала: "Извольте, я согласна, но только целый год вы будете "а испытании; я хочу прежде узнать ваше поведение и ваш характер". Теперь этому испытанию скоро конец; полтора месяца только осталось. Вот тогда мы поговорим с вами, любезная маменька! Ах, как мне жаль этих денег, просто хоть плакать! Капитолина. Да и мне жалко. Барбарисов. Кто-то идет сюда. Капитолина. Я пойду к ним. Что они там секретничают? (Уходит в дверь налево.)

Входит Елохов с букетом.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Барбарисов и Елохов.

Елохов (положив букет на стол). Здравствуйте! Вы уж здесь? Барбарисов. Поздравить с приездом заехал. Елохов. А где же Ксения Васильевна? Барбарисов. Она там, у себя; у нее Евлампия Платоновна и Капитолина Васильевна. Елохов. Обрадовалась, я думаю, Евлампия-то Платоновна? Барбарисов. Да-с, обрадовалась, обрадовалась, очень, очень обрадовалась. Перестаньте хитрить-то, перестаньте хитрить-то! Не на того напали. Елохов. Что вы, какая хитрость? Это не наше занятие. Барбарисов. Знаю я, хорошо знаю, тут уж вперед все подстроено было. Я вчера говорил вам, что этот приезд недаром. Так и вышло. Елохов. Ничего не понимаю. Барбарисов. И как тонко все устроено! Мы с Капитолиной Васильевной не успели и опомниться, а уж готово! Радость, слезы и великодушие! А я думаю, и мы тоже в этом деле заинтересованы, и мы должны иметь голос. Елохов. В каком деле-то? Барбарисов. "Маменька, я покупаю имение в Крыму, так пожалуйте денег!" Извольте, дочка, берите, сколько вам угодно, берите, берите без счета. Елохов. А вас и не спросились? Это действительно обидно. Барбарисов. И какое имение! Никакого имения нет. Все выдумки, все обман! Елохов. А если есть? Барбарисов. Ну, положим, и есть, да за что же награждать-то без разбора? Елохов. Кого люблю, того и дарю. Барбарисов. К чему такая слабость непростительная? Зачем распускаться? Евлампия Платоновна не должна забывать, сколько огорчений доставил ей этот брак ее дочери. Она должна помнить, помнить все, что перенесла по милости Ксении Васильевны. Елохов. "Не должна забывать, должна помнить!.." Вот вы хвалитесь благочестивой жизнью; вы какой же религии придерживаетесь? Барбарисов. Да что вы: "религия"! Лучше вас я это знаю. Елохов. А коли знаете, зачем так говорите? Барбарисов. Заговоришь, когда тебя грабят, и не тр заговоришь. Елохов. Нет, вы уж сделайте одолжение, потрудитесь выбирать другие выражения. Вы у Виталия Петровича в доме и так о нем отзываетесь! Это неприлично и неосторожно. Барбарисов. Разве вы сплетничать хотите? Извольте! Я не боюсь. Елохов. Сплетничать не сплетничать, а и скрывать не вижу никакой надобности. Виталий Петрович не любит, когда о нем неучтиво отзываются; он вас за это не похвалит. Барбарисов. Я извинюсь, я извинюсь. Меня все извиняют. Что делать? Я такой человек. Я блаженный; у меня -- что на уме, то и на языке. Да я и не считаю, что нахожусь у Виталия Петровича; я у Ксении Васильевны. В их семействе я свой человек; я защищаю их интересы. Мне никто этого запретить не может. Елохов. Нет, Евлампия Платоновна лучше вас; она рассуждает как следует, как нравственный закон повелевает; по-христиански, всякую обиду, всякое огорчение прощать следует. Барбарисов. "Прощать, прощать"! Я это знаю. Прибей меня, я прощу. И жена может простить мужа за неверность, и теща, только... только деньгами-то зачем же награждать? Из-за чего же тогда, из-за каких благ другие-то должны воздерживаться и отказывать себе во всем, если... Елохов. Значит, по-вашему, покаявшихся прощать можно, только надо с них штраф брать в пользу добродетельных? Барбарисов. Да, конечно, надо же какую-нибудь разницу... Елохов. Прекрасно! Это новый кодекс нравственных правил! Нераскаянных грешников судить уголовным судом, а раскаявшихся -- гражданским, с наложением взыскания. И все грехи и проступки положить в цену: один грех дороже, другой дешевле! Вот вы и займитесь этим делом: напишите реферат и прочитайте в юридическом обществе. Барбарисов. Смейтесь, смейтесь! Хорошо вам смеяться-то!

Из боковой двери входят Снафидина и Капитолина.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Елохов, Барбарисов, Снафидина и Капитолина.

Елохов. Здравствуйте, Евлампия Платоновна! Снафидина. Ах, Макар Давыдыч! Очень вам благодарна, что навещаете Ксению. Вы человек почтенный, не то, что нынешние кавалеры. Капитолина. Маменька! (Пожимает плечами.) "Кавалеры"! Снафидина. Ну, уж не учи мать, придерживай язык-то! Мы с Макаром Давыдычем понимаем друг друга. Елохов. Понимаем, Евлампия Платоновна, понимаем. Нет, уж где мне за нынешними кавалерами гоняться! Ноги плохи стали. Снафидина. Как я рада, что Ксения покупает себе дачу в Крыму. Там она успокоится и поправится. Барбарисов. Только надо, чтоб она себе купила, именно себе. Снафидина. Как "себе"? Разумеется, себе; а то еще кому же? Барбарисов. То есть на свое имя. А она может купить на имя Виталия Петровича. Снафидина. Зачем? С какой стати? Это будет ее имение, ее собственное. Чьи деньги, того и имение. Уж это всякому известно. Барбарисов. Для этого-то и надо, чтобы купчая была совершена на ее имя. Снафидина. А коли надо, так ты и скажи ей, научи ее! Капитолина. Да послушает ли она его? Снафидина. Ну, вот еще! Скажи, что я приказала. Как она смеет не послушать! Барбарисов. Если имение будет куплено на имя Ксении Васильевны, так в случае, чего боже сохрани, смерти ее оно должно по наследству перейти к Капитолине Васильевне. Капитолина. Да, так и надо сделать, чтоб оно мое было. Уж вы, Фирс Лукич, так и постарайтесь. Снафидина. Вы с Фирсом Лукичем, я вижу, уж что-то очень много о земном хлопочете; не хорошо это, не тому я вас учила. Вы бы почаще о душе подумывали. Барбарисов. Нельзя же, Евлампия Платоновна, и о земном не думать. На земле живем. Капитолина. Конечно, после сестры все мне следует. Елохов. Если она не оставит завещания. Сиафидина. Какого еще завещания? Елохов. Она по завещанию может отказать свое имение кому угодно. Снафидина. Без позволения-то матери? Барбарисов. Да-с, может; она совершеннолетняя. Снафидина. Ну, уж ты, пожалуйста, молчи. Я не хуже тебя знаю. Елохов. И суд утвердит такое завещание, потому что против него и спору никакого не может быть. Снафидина. Как "никакого спору"? Да я первая начну спор. Елохов. И вам суд откажет, а завещание утвердит. Снафидина. Хороши же ваши суды! И как вам не стыдно, Макар Давыдыч! Елохов. Какой стыд! Чего мне стыдиться? Снафидина. Вы уж довольно-таки пожилой человек, и вы равнодушно говорите о таких порядках в суде. Или это, по-нынешнему, так и следует? Елохов. Да и прежде так же было. Снафидина. Нет уж, не может быть, прежде все было лучше. Не одна я это говорю. А хоть бы и было, так мне все равно; я суду вашему не покорюсь, я в сенат буду жаловаться. Елохов. И сенат откажет. И сенату тут судить нечего, потому что на это есть очень ясный закон. Снафидина. Закон, чтобы дети не слушались родителей? Нет, такого закона и быть не может! Елохов. Я не юрист, спорить с вами не смею. Снафидина. И давно бы вам так сказать надо было. Барбарисов. Сенат откажет, Евлампия Платоновна. Действительно есть такой закон, что совершеннолетние могут... Снафидина. Ах, молчи, сделай милость! Постарше тебя есть, да не спорят. "Сенат откажет"! Ну, что ж такое? Я и выше пойду. Какой еще там закон! Один закон только и есть: "чтоб дети повиновались своим родителям". И никаких других законов нет. А если и есть, так я их знать не хочу. Пусть кто хочет, тот их и исполняет, а я не намерена. Я стану просить, чтоб запретили судам бунтовать против меня моих дочерей, чтоб их непослушание в судах не оправдывали и не покрывали какими-то своими законами. Нет, со мной трудно спорить: я, батюшка, мать; я свои права знаю; я за дочерей должна на том свете отвечать. Елохов. Да мы и не спорим с вами, Евлампия Платоновпа. Барбарисов (Елохову). Не слыхали ли вы, поедет нынче Виталий Петрович на пикник? Елохов. Нет, не поедет. Снафидина. Какой это пикник? Барбарисов. Веселый, со всеми онёрами, с дамами. Снафидина. Хороши, я думаю, дамы! Барбарисов. Дорогой пикник: рублей по 300 с человека. Букеты дамам из Ниццы выписывали. Капитолина. Ах, вот прелесть-то! Вы не поедете, Фирс Лукич? Барбарисов. Нет, я на таких пикниках не бываю. Капитолина. А я так бы и полетела! Снафидина. Что ты, что ты! Ты только подумай, что ты говоришь! Барбарисов. Это не Капитолина Васильевна говорит, это ее невинность говорит. Она понятия не имеет о том, что там творится и какие там канканы танцуют. Снафидина. Да я знаю, что невинность. А то что же? Не заступайся, пожалуйста! Не обижу напрасно. А все-таки ей бы помолчать лучше. Барбарисов. Уж они бы и дам-то из Парижа выписывали. Елохов. Что вы толкуете о том, чего не знаете? Не бывали вы на этих пикниках, -- дороги они для вас, -- так погодили бы осуждать-то. Барбарисов. Впрочем, зачем дам выписывать? Букетов-то заграничных не было, а дамы-то есть, еще раньше были выписаны. Жаль, очень жаль, что Виталий Петрович там не будет; без него и праздник не в праздник. Он, кажется, у них главным распорядителем. Елохов. Что вы на Виталия Петровича напраслину взводите? Никогда он у них распорядителем не бывал, а сегодня и подавно. Барбарисов. Да что ж я, в самом деле? Ведь Ксения Васильевна только что приехала. Снафидина. Ну, вот, что ж ты болтаешь-то? Барбарисов. Не бросить же ему, на первых порах, жену для своих приятелей! С ними он каждый день видится, денек-то другой и подождут. Они от него никуда не уйдут, и пикник-то это не первый и не последний. Виталий Петрович свое возьмет; не удалось теперь, так после наведет. Давеча, как вы вошли с букетом, я думал: уже не оттуда ли это, не заграничный ли букет-то? Елохов. Нет, это здешний. Барбарисов. А мне уж представилось, что букет оттуда и что Виталий Петрович хочет и Ксению Васильевну вместе с собой на пикник везти. Снафидина. Какие ты глупости говоришь! Возможно ли это дело? Барбарисов. Отчего ж невозможно? Конечно, сегодня еще рано, а потом... будет постоянно проводить время в их обществе, так незаметно и сама в их жизнь втянется, и все их привычки усвоит. Вот посмотрите, они ее и канкан выучат танцовать. Снафидина. Ну, уж ты, кажется, забываешься! Ты должен иметь к ней уважение! Барбарисов. Чего не сделает любящая жена для своего мужа! Снафидина. Нет, никогда я себе не прощу, никогда не прощу, что так неосмотрительно ее выдала. Елохов. Уж теперь дело сделано, так не о чем толковать! Снафидина. Ах, нет! Я сделала ошибку, я должна и поправлять. Елохов. А вы не слушайте чужих слов, да сами вглядитесь хорошенько, так увидите, что и поправлять-то нечего. Снафидина. Я выдала ее замуж не подумавши -- моя обязанность и развести ее с мужем. Елохов. Как развести? Что вы? Да она сама не захочет. Снафидина. Мало ли чего она не захочет! Разве она в жизни что-нибудь понимает? Ей нужно растолковать, в какую ее пропасть тянут, да уличить мужа-то, да на деле ей показать. Барбарисов. И все это можно, и все это очень легко. Елохов. Помилуйте! Да так можно убить ее. Она женщина очень впечатлительная и слабого здоровья. Снафидина. А хоть бы и убить! Что ж тут страшного? Я исполняю свой долг. Я убью ее тело, но спасу душу. Елохов. Да образумьтесь вы, ради бога! Что вы говорите! Ведь это разбой! Снафидина. А что ж такое "разбой"? Есть дела и хуже разбоя. Елохов. Да, конечно... Снафидина. Я дивлюсь на вас. Вы старый человек, а понимаете очень, очень мало. Разбой! Уж будто это такое слово, что хуже его и на свете нет? Напрасно. Знаете ли вы, что разбойник только убивает, а души не трогает; а развратный человек убивает душу. Так кто лучше? Елохов. Да извольте, согласен с вами; но каким образом все это может относиться к мужу Ксении Васильевны, к Виталию Петровичу? Вы его уж хуже разбойника считаете. Снафидина. А вот мы посмотрим, мы исследуем; я без оглядки дела не сделаю. И если окажется, что он моей дочери недостоин, тогда уж, не взыщите, я дочь губить не позволю. Вы знаете ли, как я ее люблю? Елохов. Я в этом уверен. Капитолина. Да уж, маменька, кажется, вы слишком... Снафидина. Ты боишься, что на тебя не останется? На всех, на всех хватит! Не сомневайтесь! Да-с, я ее очень люблю; а уж как в детстве любила, этого словами и выразить нельзя. Я просила, я молилась, чтоб она умерла. Елохов. Умерла? Снафидина. Чтобы она умерла еще в отрочестве, девицей. Тогда бы уж туда прямо во всей своей младенческой непорочности. Елохов. Да-с, это точно, любовь необыкновенная.

Входит Ксения Васильевна.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Снафидина, Елохов, Барбарисов, Капитолина и Ксения.

Елохов (подает букет). Виталий Петрович просил передать вам. Ксения. Зачем это! Право, не нужно бы. Барбарисов. Виталий Петрович современный человек; он знает, что нынче мода такая. Снафидина. Ничего тут дурного нет. Цветок -ведь это невинность; уж что может быть непорочнее цветка? Я очень люблю цветы. Ксения. Маменька, так позвольте вам предложить... (Подает букет.) Снафидина. Вот благодарю! Вот уж покорно тебя благодарю! Кроме тебя, ведь никто не догадается. (Завертывает букет в платок.) Барбарисов (Капитолине тихо). Она сто тысяч, а ей букет, вот и квиты. Елохов (Ксении тихо). Виталий Петрович желает с вами поговорить; он ждет не дождется. Ксения (тихо). Они скоро уедут. Снафидина. Что вы там шепчетесь? Говорите вслух! Это неприлично. Елохов. Да ведь и вслух-то говорить всякий вздор неприлично. Вслух-то надо говорить только то, что может быть интересно для всего общества, а то лучше промолчать или на ухо сказать. Снафидина. Этого уж я что-то не понимаю. Елохов. Да вот если у меня зубы болят или под ложечкой неладно, так зачем же я буду кричать во всю залу? Лучше я приятелю на ухо скажу. Снафидина. А ведь и в самом деле так. Ну, Капитолина, поедем. Ксения. Маменька, я вечером вас буду ждать; только приезжайте пораньше. Снафидина. Да, уж, конечно, не по-модному, не в полночь. В полночь-то я уж другой сон вижу. Ксения. И я тоже. Снафидина. Ну, поедемте, поедемте! До свиданья!

Дамы целуются, Барбарисов раскланивается. Уходят Снафидина, Капитолина, Барбарисов; Ксения их провожает и возвращается.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Елохов и Ксения.

Елохов. Ну, Ксения Васильевна, чего я тут наслушался, просто ужас! С непривычки-то, знаете ли, мороз по коже подирает. Ксения. Я думаю. Я сама в маменьке большую перемену заметила. Елохов. Что они тут говорили про Виталия Петровича! Они его хуже всякого разбойника считают. А если беспристрастно-то рассуждать, так он гораздо лучше их. Ксения. Я верю вам, что он лучше их. Немного я давеча с ними говорила, а сейчас же убедилась, что они неправду говорят про моего мужа. И сестру я не узнаю: она какая-то корыстолюбивая стала. Елохов. Да чего уж! Она о вашей смерти очень равнодушно рассуждает и откровенно заявляет претензию получить наследство после вас. Ксения. А вот и ошибается. Я все мужу оставлю; я уж и завещание сделала. Елохов. Ио завещании был разговор. Мамаша ваша говорила, что вы даже и завещания без ее позволения не смеете написать. Ксения (смеется). Хоть и грех, а уж в этом деле я маменьку не послушаюсь. Елохов. А! Скажите, пожалуйста! А все нравственность проповедуют. Ксения. Нет, они от настоящей-то нравственности куда-то в сторону ушли. Их кто-нибудь путает. Елохов. Да Барбарисов; кому ж еще? Ксения. Ну, я сестре не позавидую. Как они ни бранят Виталия Петровича, а я его не променяю на Барбарисова. Вся беда, что маменька словам верит. Кто говорит ей приятное, тот и хороший человек. Елохов. Да если б Виталий Петрович захотел, так он бы ее очаровал совсем. Он между всеми своими сослуживцами считается самым красноречивым. Да он к таким средствам прибегать не станет. Ксения. Да, разумеется, это гадко. Елохов. Вы, пожалуйста, не верьте им. Маменька ваша говорит, что ее священная обязанность развести вас с мужем. Ксения (с испугом). Ах! Неужели? Благодарю вас, что предупредили. Я теперь буду остерегаться... я теперь ни одному слову их не поверю. Елохов. Даже если что и глазами увидите, и тому "е верьте; и тут может быть обман. Ксения. Да, да. Елохов. Смотрите же, помните это! Вас разлучить хотят. Не забывайте! А то беду наживете. Ксения. Нет, нет, я буду помнить, буду хорошо помнить. Благодарю вас. (Жмет руку Елохова.) Благодарю. (Задумывается.)

Входит Кочуев.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Елохов, Ксения и Кочуев.

Ксения (все еще в задумчивости). Ты мне букет прислал. (Целует мужа.) Благодарю, мой милый! Только не нужно этого. Кочуев. Как тебе угодно: не нужно, так не нужно. (Целует у жены руку.) Елохов. Ну, Виталий Петрович, какие тебе тут панегирики читали! Вот бы ты послушал. Кочуев. Да я знаю, знаю, мне и слушать не надо. Очень понятно; я им поперек горла стал. Елохов. Нет, всего не знаешь и даже представить себе не можешь. Ксения. Зачем вы? Не надо ему рассказывать, не надо. Я знаю, что все это вздор, и ничему не верю. Кочуев. А вот погоди: я им отомщу отлично. Ксения. Нет, мстить не хорошо. Оставь, пожалуйста, меня, оставь! Кочуев. Я так отомщу, что ты сама похвалишь. Елохов. Ну, оставайтесь с богом! Я вам мешать не буду. Совет да любовь! Не прощаюсь. Вечером забегу. (Кочуеву.) Не провожай меня! Не надо! (Идет к двери.) А книгу-то ты хотел принести Ксении Васильевне. Забыл? Кочуев. Извини, Ксения! Я сегодня же отыщу и пришлю.

Елохов уходит.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Кочуев и Ксения.

Ксения. Чем же ты хочешь отомстить? Кочуев. А тем, что мы устроим так свою семейную жизнь, что она будет образцовой, будет служить примером для всех; тогда маменька не осуждать нас, а завидовать нам станет. Ксения (с удивлением). Что, что ты говоришь? Кочуев. Садись! Я тебе разовью свои мысли. Теперь, по большей части, мужья с женами, даже самые согласные, не составляют одного целого, одной души. Они живут вместе, а думают врозь; у них вкусы, привычки, образ мыслей, даже образ жизни -- все разное. Ксения. Да, да. Кочуев. У них и знакомства, и развлечения разные. У мужа свои приятели, большей частью холостежь, развратная, пресыщенная, вся пропитанная цинизмом; у него свои удовольствия: оперетка, маскарады. Так? Ксения. Так, так. Я слушаю тебя, слушаю. Кочуев. Жена в развлечениях мужа никакого участия принять не может: так все там неприлично и грязно. Жена или сидит дома и скучает, или имеет свой кружок из таких же несчастных жен, с которыми проводит все время в сплетнях, осуждении ближних или играет запоем в карты. Хорошо это? Ксения. Нет, милый, не хорошо, не хорошо. Кочуев. У нас с тобой будет иначе. Мы никогда не будем разлучаться. Где я, там и ты; куда я, туда и ты. У себя мы будем собирать только умных, солидных людей. Чтоб не было монотонно и скучно, чтоб разнообразить наши вечера, мы будем приглашать музыкантов, певцов, литераторов, ученых, художников, но только известных, знаменитых, -- только таких, с которыми знакомство и приятно, и поучительно. Ксения. Ах, как это прелестно! Да неужели все это будет? Друг мой, какое счастье ты мне обещаешь! Кочуев. Отчего же не быть? Все это в наших средствах. Погоди, погоди! Не замечаешь ли ты, что все мы, мужчины, как-то апатичны, пресыщены; что все удовольствия, не говоря уже о невинных, нас мало удовлетворяют; что мы ищем развлечений, все более раздражающих нашу чувственность; что мы все более и более погружаемся в разврат, а многие из нас доходят до последних его пределов? Отчего это? Ксения. Я не знаю. Кочуев. А оттого, что мы только и живем удовольствиями, что мы себе отдыха не даем. Мы забыли, что человек создан не для одних удовольствий, забыли, что для человека обязателен труд, что труд врачует, укрепляет душу. Забыли, что человеку нужна свежая голова, что он должен иметь много покоя, отдыха, чтобы быть в состоянии заняться серьезным размышлением о своих поступках, заняться улучшением своей души. Удовольствиям надо отдаваться редко, очень редко; тогда только они и приятны, тогда только и ценны. Мы забываем дни поста и молитвы. Ксения (встает). Ах, неужели? И это ты правду говоришь? О, милый! Кочуев (с волнением). Ну, так вот что, Ксения. Ей-богу, ну, ей-богу, я тебя люблю бесконечно. Возьми ты меня, возьми под свое управление, делай из меня, что хочешь. Я буду самым покорным рабом твоим... Не отталкивай меня! Ксения. Нет, зачем рабом! Это нехорошо; жена не должна приказывать мужу; в этом есть что-то холодное... Женщина должна любить, подчиняться; вот в чем наше счастье. Ты будешь главой! Ты все лучше меня знаешь. Кочуев. Может быть, и лучше, но, чтоб исполнить мои замыслы, мне нужна твоя поддержка. Ксения. О, изволь, изволь! Кочуев. Да этого мало... мне нужна ласка, любовь твоя. Ксения. Любовь? Да разве ты сомневался? Все мое существо проникнуто любовью... Любить тебя я считала и считаю счастьем... Кочуев. Ксения, так поди же... поди же! Ксения (бросаясь к мужу на грудь). Как я счастлива в твоих объятиях! Какое это блаженство! О, милый, милый! Ты оживил меня. Я теперь жить хочу, хочу жить!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Кочуев. Ксения. Снафидина. Капитолина. Елохов. Барбарисов. Муругов. Xиония. Мардарий.

Декорация второго действия.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Хиония подслушивает у боковой двери; из средней входит Барбарисов.

Барбарисов. Ай, ай! Подслушиваете? Не хорошо, Хиония Прокофьевна, не хорошо. Хиония. Не знаю уж я, хорошо ли, нет ли; для вас стараюсь, Фирс Лукич. Сами научили. Барбарисов. Старайтесь, старайтесь! Я шучу. Большое вознаграждение получите и от меня, и от Евлампии Платоновны. Кто там? Хиония. Ксения Васильевна. Барбарисов. А еще? Хиония. Да вот этот старик, Макар Давыдыч. Он совсем тут поселился. Барбарисов. О чем же они? Хиония. Хорошо-то я не расслушала... Что-то про мебель... Он говорит: черного дерева, матовую, а она: дубовую резную... Кажется, хочет Виталию Петровичу сюрприз сделать, в кабинет ему новую мебель подарить. Барбарисов. А еще что? Хиония. Еще ничего не слыхала явственно; не хочу лгать. Так, через десять слов, мельком, одно или два долетят, а потом и опять ничего не слышно. Но только если эти слова с умом разобрать, так можно понятие иметь. Барбарисов. О чем понятие? Хиония. А к чему какое слово сказано. Вот, к примеру, говорит Ксения Васильевна: "Постараюсь", потом не слышу, потом опять громко: "Чтоб ничего не осталось". Ну, к чему она такие слова сказать может? В каком смысле? Барбарисов. Не знаю. Вам лучше знать. Xиония. Уж из этих слов кто хочет поймет, что вся-то ее речь такая: "Постараюсь выманить у маменьки все деньги, чтобы сестре ничего не осталось". Барбарисов. Вы полагаете? Xиония. Я как только первое слово услыхала: "Постараюсь", так и догадалась. Ну, думаю, поняла я вас. Потому, рассудите сами, о чем же ей больше стараться? Не о чем! больше; только одно должно быть на уме. Значит, оно так точно и выходит. Побожиться не грех. Уж это вы за верное можете считать, все равно, что сами слышали. Барбарисов. Однако вы проницательная женщина, Хиония Прокофьевна. Xиония. Я от вас деньги получаю, так должна свое усердие прилагать. Я тоже свою совесть берегу. Барбарисов. А как они между собой-то? Хиония. Наглядеться друг на друга не могут. Прежде Ксения Васильевна была скромная женщина, совестливая, а теперь так на шею и кидается, так и виснет. Которая женщина в пожилых летах, вот как я, так даже глядеть не хорошо. Точно он ее приворожил чем. А ведь это бывает. Барбарисов. Ну, уж не знаю, как вам сказать. Хиония. Только чтоб против женщин такое слово знать, надо много греха на душу принять: проклясть надо всего себя в треисподнюю.

Входит Мардарий.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Барбарисов, Хиония и Мардарий.

Мардарий. Вот Виталий Петрович книгу барыне прислали. Хиония. Положите тут! Мардарий. Как "положите"? Я должен руками отдать. Хиония. Так давайте, я снесу. Барбарисов. Нет, постойте! Дайте мне! Я погляжу, что такое за книга. Я потом сам передам Ксении Васильевне или вам, Хиония Прокофьевна.

Мардарий подает книгу и уходит. Хиония подходит к двери и подслушивает,

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Барбарисов и Хиония.

Барбарисов (просматривая книгу). О, какая серьезность! Ловок Виталий Петрович, умеет попасть в тон. А вот мы в эту книжку и закладочку положим. (Вынимает из кармана две бумажки и кладет в книгу.) Хиония Прокофьевна, возьмите! Ничего интересного нет, так, вздор какой-то написан. Только вы отдайте эту книгу Ксении Васильевне, когда она будет одна. Непременно! Слышите? Хиония. Слышу, слышу, так и сделаю. (Берет книгу и прячет ее под фартук.) А вот, кажется, и голос Виталия Петровича слышен. Барбарисов. Я уйду. Вы, Хиония Прокофьевна, не говорите, что я здесь был, ни под каким видом не говорите. Скажут, пожалуй: эк он обрадовался, спозаранку приехал. Так не говорите! Хиония. Хорошо, слушаю-с.

Барбарисов уходит. Хиония, послушав у боковой двери, уходит тихонько в среднюю дверь. Из боковой двери выходят Ксения Васильевна, Кочуев и Елохов.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Ксения, Кочуев, Елохов и потом Мардарий.

Ксения. Он меня просит, чтоб я его исправляла от недостатков, а я его прошу, чтоб он меня исправлял. Елохов. Да какие у вас недостатки? Откуда им взяться? Ваши недостатки в другой женщине были бы достоинствами. Ксения. Ах, нет, много недостатков. Вероятно, от воспитания. Мы с детства жили взаперти, время проводили все больше с прислугой, вот и наслушались. Кочуев. Ну, какие же ты знаешь за собой недостатки? Назови, Ксения, хоть один! Ксения. Я очень впечатлительна: что меня хоть немножко поразит днем, во всю ночь потом мне представляется и во сне и наяву. А то вдруг мне покажется, что у меня в комнате лягушка, которых я боюсь до смерти, или змея, и я похолодею и вся сожмусь, хотя очень хорошо знаю, что забраться им неоткуда. Елохов. Нервы расстроены, вам нужно побольше моциона и почаще быть на воздухе. Ксения. Вот и еще... Да уж это я и сказать совещусь... Кочуев. Что такое? Что такое? Не стыдись, пожалуйста. Елохов. Да что вы! Да посмотрите, у наших барынь-то какие привередничества бывают! Уж, вероятно, почище ваших. Ксения. Знаешь что? Я боюсь людей. Кочуев. Только-то? Да и надо их бояться; мало ли есть и дурных и злых? Ксения. Да нет, не то, не то... Я так вдруг, без всякой причины, боюсь человека. Кочуев. Как же это? Объясни! Ксения. Вот, например, у тебя есть приятель Муругов... Кочуев. Да, есть. Ксения. Я не могу глядеть на него без содрогания. Кочуев. Да это самый добрейший человек. Елохов. Он мухи во всю свою жизнь не обидел и не обидит. Ксения. Может быть, может быть; но как я увижу его, так мне кажется... мне кажется -- поверишь ли? -- что он пришел за душой моей... Кочуев. Ксения, ты в бреду. Ксения. Нет, я в полном рассудке. (Смеется.) Я думаю, это оттого, что у меня в детстве была книжка с картинками; я одной картинки очень боялась... Было нарисовано, как к одному бедняку приходит какой-то страшный человек и говорит: "Я пришел за душой твоей". Веришь ли, твой Муругов и этот страшный человек так похожи... Сходство поразительное!.. То же лицо, то же выражение... Кочуев. Уж пора забыть эту книжку. Ксения. Нет, вот не забываю. Я и книжки-то боялась, а посмотреть тянет; взгляну, спрячу книжку куда-нибудь подальше, да поскорей бежать из комнаты. Елохов. Все-таки нервы, все одна причина. Кочуев. Да, я вижу, с тобой возни много будет, пока твое здоровье в настоящий порядок приведешь. Ну, а еще какие недостатки у тебя? Ксения. Да не знаю... много... Вот еще испуг постоянный... всего-то я боюсь: и стуку боюсь, и громкого разговора боюсь. И я вдруг или голос теряю, или память, так что ничего не помню, где я, зачем, и всему удивляюсь.

Входит Мардарий.

Мардарий. Господин Муругов! Ксения. Ах! Вот уж я и помертвела. Кочуев. Хочешь, я его у себя приму? Ксения. Нет, не надо; я хочу пересилить себя. Кочуев. Смотри, Ксения, не повредило бы это тебе. Ксения. Нет, нет; это будет мой первый урок. Кочуев (Мардарию). Проси сюда.

Мардарий уходит.

Ксения. Вот я и успокоилась. Кочуев. Успокоилась, а голос-то дрожит. Что же ты обманываешь?

Входит Муругов.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Кочуев, Ксения, Елохов и Муругов.

Муругов. А, Ксения Васильевна! Вот уж не ожидали! (Подает ей руку.) Ксения. Здравствуйте, Ардалион Мартыныч! Муругов (Кочуеву). Вот и разгадка вашего затворничества! (Подает руку Кочуеву и Елохову.) Ну, понятное дело. Извините, что мы так настойчиво к вам приставали. Ксения Васильевна, вы так обрадовали нас своим приездом, что на этот раз мы охотно освобождаем вашего мужа в домашний отпуск. Но надеюсь, что вы не совсем отнимете его у нас. Не будьте так жестоки! Ксения. Нет, нет, не берите его у меня. Муругов. Ксения Васильевна, он член общества и нарушать своих обязанностей по отношению к кружку, к которому он принадлежит, не должен. Ксения. Да какие же обязанности могут быть выше семейных? Муругов. Да, семейные обязанности -- это личное дело каждого человека, каждый должен их знать про себя, и они нисколько не должны мешать ни службе, ни отношению к обществу. Ксения. Нет, нет, семейные обязанности выше всего. (Берет Кочуева за руку.) Я не отпущу его. Муругов. Успокойтесь! Мы и не возьмем его у вас. Мы понимаем, какая это радость в доме -- возвращение жены, и мы с глубоким уважением относимся к этой семейной радости. Ксения. Да, и надо уважать, и надо. Муругов. Но, Ксения Васильевна, мы живем не в юртах, не в кибитках, не в шатрах. Там действительно каждая юрта, каждый чум составляет свой отдельный мирок, из которого обитатели выползают на четвереньках только в большие праздники, чтобы всем обществом теплую оленью кровь пить. У нас и клубы, и собрания, и множество общественных учреждений. Кочуев. Не спорьте с ней, Ардалион Мартыныч! У них своя логика, логика сердца. Муругов. Извините меня, Ксения Васильевна, сделайте одолжение! Я и не думаю спорить. Да мне и спорить не о чем; мои мнения основаны на таком крепком фундаменте, что и не нуждаются в новых аргументах. Но я умею уважать и чужие убеждения. Одно только скажу, что требования Ксении Васильевны слишком высоки для нас, они нам не впору, -- очень идеальны. И в истории немного найдется примеров тех чистых семейных добродетелей, каких желает Ксения Васильевна. Кто же? Вот идеальная пара, если верить Овидию: Филемон и Бавкида. Да ведь и они создание поэта. Кочуев. Ха, ха, ха! Ксения, он нас с тобой называет Филемоном и Бавкидой. Ксения. Разве это не хорошо? Елохов. Ничего лучшего быть не может. Муругов. Или вот создание другого поэта: Афанасий Иваныч и Пульхерия Ивановна. Кочуев. Этим сравнением, Ардалион Мартыныч, можно и обидеться. Муругов. Тоже идиллия. Елохов. Ну, уж извините, Ардалион Мартыныч! Тут сходства нет; те ели очень жирно и много, и у них нервы были крепки. Ксения. Вы уж очень строги к женщинам. Кочуев. Нет, что ты? Он самый любезный кавалер, он только шутит. Елохов. И очень многие дамы любят Ардалиона Мартыныча за это. Кочуев. Да нельзя и не любить человека, который оживляет общество. Муругов. Нет, Ксения Васильевна, я не строг к женщинам; я их люблю и очень многих уважаю глубоко. Вот у меня есть одна знакомая дама, жена адвоката; я очень уважаю ее, несмотря на все ее странности. Ксения. А какие же у нее странности? Муругов. Она минуты не может быть без мужа и очень печалится, что муж не берет ее с собой в окружной суд на кафедру. Я бы, говорит, никому не мешала; я бы глядела ему в глаза и держала за руку. Ксения. Она дура? Муругов. Нет, примерная жена и пишет стихи очень хорошо. Кочуев. Видишь, как он мило рассказывает. Ксения. Да, мило, только как-то больно делается. Муругов. Ах, извините! Я и не воображал, что своими шутками доставлю вам какую-нибудь неприятность. Ксения. Нет, ничего... Но я семью чту, как святыню, а вы ее так низко ставите. Муругов. На свое место, Ксения Васильевна. Представьте, что солдату нужно воевать, а жена его не пускает. И жена, конечно, по-своему права; но ведь право и начальство, которое говорит ему: "Коли ты солдат, так тебе следует воевать, а не на печке лежать". Честь имею кланяться! Спешу к отправлению моих общественных обязанностей. Семьи нет, холост. Коли женюсь, так, может быть, и я заговорю так же, как вы. Позвольте прислать вам фруктов или цветов. Что вам угодно? Кочуев. Присылайте фруктов! Неона, так мы съедим. Муругов уходит. Кочуев его провожает. Елохов. Ну, как вам показался наш Ардалион Мартыныч? Ксения. Он умный, только страшный. Он страшней, чем прежде был. Не говорите мужу!

Кочуев возвращается.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОВ

Ксения, Елохов и Кочуев.

Кочуев. Ну, вот, не съел он тебя. Теперь ты его бояться не будешь? Ксения. Нет, что его бояться! Кочуев (берет руку Ксении). Говорит: "Что его бояться", а у самой руки поледенели. Ты больна, Ксения? Ксения. Я не знаю... нет, не больна... Так, немного расстроена. Кочуев. Как не больна? Ты на себя не похожа. Ксения. Я очень его испугалась. Смешалась и как-то поглупела вдруг. Сама чувствую, что глупости" говорю, а остановиться не могу. Хочу поправиться -- и скажу что-нибудь еще глупее. Кочуев. Конфуз! Одичала ты, живши в деревне-то. Послушай! Прими капель и ложись, отдохни! Я сейчас пришлю к тебе Хионию Прокофьевну. Ксения. Не надо. Так пройдет. Со мной это бывает. Кочуев. Нет, все-таки лучше. Поди успокойся, успокойся, моя милая. (Целует Ксению в голову.) Мы тебе мешать не станем. Мы пока с Макаром Давыдычем в шахматы поиграем.

Уходят Кочуев и Елохов.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Ксения одна, потом Xиония.

Ксения. Я убита, уничтожена! Он унес мою душу. Какое холодное, безжалостное презрение к женским чувствам, к женскому сердцу! И муж не заступился за меня. Значит, он разделяет мнение Муругова... Значит, он меня только словами утешает, обманывает. Нет, нам, кротким и не знающим жизни женщинам, жить нельзя на свете, и не надо... Кому верить? На кого положиться? Вот муж мой... Я знаю, что он меня любит, но положиться на него я не могу... Он не говорит мне правды; он говорит только то, что мне приятно, старается попасть в мой тон, утешает меня... утешает и обманывает. Он, как ребенка, нянчит меня на руках, говорит мне: "Агу, душенька", -- пляшет передо мной, дарит куклы, конфеты, но умом своим, своим знанием жизни не делится со мной. Вместо того чтобы учить, руководить меня, он со мной соглашается; он боится оскорбить меня моим же невежеством; он боится, что я буду спорить против неоспоримых истин, и прячет их, скрывает от меня. И я уже ему верить не могу. Если он скрывает от меня свои убеждения, может скрывать и что-нибудь другое.

Входит Xиония.

Xиония. Виталий Петрович прислали вам книжку. Ксения. Хорошо; положи на столик. Поди! Ты мне ненужна!

Хиония уходит.

Прислал книгу... И в этой книге, вероятно, нет правды... не то что нужно для меня, а какие-нибудь идиллии, небывалые добродетели... Филемон и Бавкида... (Садится в кресло и берет книгу. Сначала смотрит заглавие, потом перелистывает книгу и находит вложенные Барбарисовым бумаги.) Зачем это здесь? (Читает.) "По старому счету за коляску для г-жи Клеманс 500. За новый скат колес и гуттаперчевые шины 300 р. (Смотрит другой счет.) За доставленные мадемуазель Клеманс бриллиантовые серьги 2 000 р. По старому счету за взятые ею вещи 1 200 р." (Хватаясь за грудь.) Ай! Ах, боже мой! (Протирает рукой глаза и опять рассматривает счета, потом кладет их на столик и, медленно поднявшись с кресла, проходит несколько шагов.) Что это? Что это со мной? Я как будто забыла, что... Что, что я забыла? Да! (Осматривает свое очень дорогое платье.) Нет, я не сплю... Я одета... хорошо одета... Зачем я так оделась? Да... мы хотели ехать на вечер... Что ж мы не едем? Ах, да, я сделалась нездорова... Да, да, да, помню теперь... Меня ужалила змея... Где змея? (Осматривается кругом.) Да какая змея? Откуда она?.. О, нет! Это я говорила про змею... Он сказал: отдохни, успокойся... прими капель! А я не легла... Надо успокоиться. (Садится в кресло.) Я отдохну, успокоюсь... вот так... (Машинально берет со стола один из счетов и прочитывает про себя.) Ай! я умираю! (Без чувств опускается на спинку кресла.)

Входит Xиония.

Xиония. Маменька приехали и еще гости. Заснула. (Громко.) Ксения Васильевна, Ксения Васильевна! Ксения (очнувшись). А? Что? Xиония. Маменька приехали и еще гости с ними. Они в зале, и Виталий Петрович там. Ксения. Кто приехал? Он, он? Xиония. Кто "он" -- то-с? Ксения. Муругов... Он пришел за душой моей... Ты не пускай его ко мне... Позови Виталия Петровича... Он за меня заступится... Тут змея, тут змея... (Громко.) Защитите! (Опускается на кресло без чувств.) Xиония. Батюшки! Что с ней? (Бежит в валу.) Виталий Петрович, Виталий Петрович! Ксения Васильевна умирает!

Кочуев и Елохов входят и в испуге останавливаются. За ними тихо входят Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Ксения, Кочуев, Елохов, Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

Кочуев. Что такое? Что такое? Ей дурно! Спирту дайте, спирту! Ксения! (Увидав счета.) О, какое гнусное, гнусное коварство! Это убийство! Ксения, Ксения!

Ксения открывает глаза.

Она жива, она не умрет. Ксения, не умирай, не умирай! (Показывает ей счета.) Это коварство, коварство! Ничего этого нет. Елохов. Я вам говорил: не верьте даже глазам своим! Ксения (тихо). Этого нет? Кочуев Нет, нет, милая Ксения. Одну тебя, одну тебя люблю я. Ксения. Сюда, поближе ко мне! (Кочуев становится подле нее на колени. Она кладет руку ему на плечо.) Я... люблю... тебя. Кочуев (целуя ее руку). И прощаешь? Ксения. И прощаю. (Умирает.)

Примечания

Печатается по тексту журнала "Русская мысль", 1885, No 2, со сверкой по автографу, хранящемуся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. Островский работал над пьесой в конце 1884 года, будучи тяжело болен, стараясь выполнить обещание, данное артистке П. А. Стрепетовой, написать новую пьесу для ее бенефиса. "Я пишу обставленный лекарствами, -- писал он ей 13 декабря 1884 года, -- нервы разбиты до последней степени; малейший шум меня пугает; я не сплю и не ем почти ничего" ("Ежегодник Государственных театров", сезон 1918/1919 г., стр. 94). 20 декабря пьеса была закончена, 22 декабря принята Театрально-литературным комитетом к представлению, и 24 декабря было получено цензурное разрешение. 9 января 1885 года пьеса впервые поставлена в Петербурге на сцене Александрийского театра в бенефис П. А. Стрепетовой. В постановке участвовали: Петипа (Кочуев), Стрепетова (Ксения), Давыдов (Елохов) и другие. В Москве пьеса была поставлена в Малом театре 16 января 1885 года. В спектакле приняли участие: Ленский (Кочуев), Федотова (Ксения), Медведева (Снафидина), Макшеев (Елохов), Вильде (Муругов), Музиль (Барбарисов), Садовская (Хиония), Живокини (Мардарий) и другие. Общество драматических писателей присудило драматургу Грибоедовскую премию, но сам он не был доволен своим произведением. В репертуаре пьеса продержалась очень недолго. На советской сцене не ставилась.