Вера Инбер: От «юной жеманницы» до «литературной комиссарши», травившей Пастернака. Биография веры инбер

Биография

Вера Инбер родилась а в Одессе. Её отец Моисей (Моня) Филиппович (Липович) Шпенцер был владельцем типографии и одним из руководителей научного издательства «Матезис» (1904-1925). Мать её, Фанни Соломоновна Шпенцер (Бронштейн), двоюродная сестра Л. Д. Троцкого, была учительницей русского языка и заведующей казённым еврейским девичьим училищем.

В их семье жил и воспитывался Лев Троцкий в пору своей учёбы в Одессе в 1889-1895 годах.

Вера Инбер краткое время посещала историко-филологический факультет на одесских Высших женских курсах. Первая публикация появилась в одесских газетах в 1910 году («Севильские дамы»).

Вместе с первым мужем, Натаном Инбером, жила в Париже и Швейцарии в течение четырёх лет - в 1910-1914. В Париже она издала за свой счёт первый сборник стихов.

В 1914 году переехала в Москву. В ранних двадцатых годах, как и многие другие поэты, принадлежала к литературной группе, в её случае, к «Литературному центру конструктивистов». В 1920-е годы работала журналистом, писала прозу и очерки, ездила по стране и за рубеж (в 1924-1926 годах в качестве корреспондента жила в Париже, Брюсселе и Берлине).

Второй раз с 1920 года была замужем за знаменитым электрохимиком профессором А. Н. Фрумкиным. В 1927 году приняла участие в коллективном романе «Большие пожары», публиковавшемся в журнале «Огонёк». Одна из авторов книги «Канал имени Сталина» (1934).

Проведя три года в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, Инбер отобразила жизнь и борьбу жителей в стихах и прозе. Во время блокады в 1943 году стала членом ВКП(б). Третий её муж, профессор медицины Илья Давыдович Страшун, работал в 1-м Медицинском институте в осаждённом городе.

После войны Вера Инбер получила Сталинскую премию 1946 года за блокадную поэму «Пулковский меридиан».

Переводила поэтические произведения Т. Г. Шевченко и М. Ф. Рыльского с украинского, а также таких зарубежных поэтов, как П. Элюар, Ш. Петефи, Я. Райнис и других.

Инбер начинала как одарённая поэтесса, но растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Её безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем; ее стихи о Пушкине, Ленине и Сталине носят повествовательный характер. Отличительными особенностями поэм Инбер, посвящённых актуальным темам советской действительности, являются однообразие, растянутость; они далеко не оригинальны.

Награды и премии

• Сталинская премия второй степени (1946) - за поэму «Пулковский меридиан» и ленинградский дневник «Почти три года»
• два ордена Трудового Красного Знамени
• орден «Знак Почёта»

Адреса в Ленинграде

08.1941 - 1946 - улица Толстого, 6.

Литературные легенды

По легенде, Владимир Маяковский посвятил Вере Инбер, с которой они не сошлись в некоторых литературных оценках, довольно едкую эпиграмму, особенно жёстко воспринимаемую на слух:

Ах у Инбер, ах у Инбер что за глазки, что за лоб!
Так всю жизнь бы любовался, любовался на неё б.

Считается, что Вера Инбер не обиделась.

Данное двустишие якобы стало ответом на строчки самой Инбер:

Ой ты гой еси царь батюшка,
Сруби лихую голову!

Адреса в Москве

«Дом писательского кооператива» - Камергерский переулок, 2

Избранные сборники и произведения

• Сборник стихов «Печальное вино» (1914)
• Сборник стихов «Горькая услада» (1917)
• Сборник стихов «Бренные слова» Одесса, изд. автора (1922)
• Сборник стихов «Цель и путь» М.: ГИЗ (1925)
• Рассказы «Уравнение с одним неизвестным» М.: ЗиФ (1926)
• Сборник стихов «Мальчик с веснушками» М.: Огонек (1926)
• Рассказы «Ловец комет» М.(1927)
• Сборник стихов «Сыну, которого нет» (1927)
• Роман «Место под солнцем» (1928)
• «Так начинается день»
• Сборник стихов «Избранные стихи» (1933)
• Путевые записки «Америка в Париже» (1928)
• Автобиография «Место под солнцем» (1928)
• Сборник стихов «Вполголоса» (1932)
• Комедия в стихах «Союз матерей» (1938)
• Поэма «Путевой дневник» (1939)
• Поэма «Овидий» (1939)
• Поэма «Весна в Самарканде» (1940)
• Сборник стихов «Душа Ленинграда» (1942)
• Поэма «Пулковский меридиан» (1942)
• Дневник «Почти три года» (1946)
• Очерки «Три недели в Иране» (1946)
• Сборник стихов «Путь воды» (1951)
• Книга «Как я была маленькая» (1954) - автобиографическая повесть для детей
• Статьи «Вдохновение и мастерство» (1957)
• Сборник стихов «Апрель» (1960)
• Сборник стихов «Книга и сердце» (1961)
• Сборник статей «За много лет» (1964)
• Книга «Страницы дней перебирая» (1967)
• Сборник стихов «Анкета времени» (1971)

ВЕРА МИХАЙЛОВНА ИНБЕР

СЕДАЯ САНДРИЛЬОНА: СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ ДЛЯ ПЛЕМЯННИЦЫ ТРОЦКОГО

Мужество так же заразительно, как и трусость.

Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками...

Приехала в Ленинград последним поездом перед началом блокады, вместе со своим мужем врачом Ильей Давыдовичем Страшуном. Вела патриотическую работу в воинских частях и среди населения города, выступала на радио. Защитникам Ленинграда посвящены сборник «Пулковский меридиан», книга очерков «Почти три года (Ленинградский дневник)», цикл рассказов о ленинградских детях, «Страницы дней перебирая…:». Награждена Сталинской премией. После войны работала в правлениях Союзов писателей СССР и РСФСР.

Стихи - это найденная формула

Веселая и озорная одесская поэтесса блестяще писала о парижской моде, в которой разбиралась не понаслышке после своих путешествий по Европе. Она учила дам одеваться и быть современными. Писала тонкие стихи в стиле акмеистов и вместе с тем забавные куплеты про грумма Вилли и девушку из Нагасаки:

Он юнга, родина его — Марсель,
Он обожает ссоры, брань и драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,
На ней татуированные знаки…
Но вот уходит юнга в дальний путь,
Расставшись с девушкой из Нагасаки…

Приехал он. Спешит, едва дыша,
И узнаёт, что господин во фраке
Однажды вечером, наевшись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.

Она и сама не знала, что это ее стихотворене ушло в народ и стало любимой песней не только в блатной Одессе, но и во всех лагерях ее родины (Евгений Голубовский «Открытый перелом судьбы").

Предполагают ее авторство и у других песен, в том числе песни о драке в Кейптаунском порту, где "С какао на борту "Жаннета" тировала такелаж..." - Про другой груз какао напишет точно она. «Вся команда катера была ранена, везли ценный груз. Но рулевой еще мог управлять. И довез все благополучно. Я спросила: «Что это был за груз?» Моряк ответил: «Какао и шоколад для ленинградских детей».

Вера Шпенцер (по фамилии первого мужа Инбер) родилась 10 июля 1890 года в Одессе. Единственная дочь известного одесского издателя Моисея Шпенцера и директрисы гимназии, учительницы русского языка и литературы Фанни Соломоновны. По поводу родства с Троцким версии противоречивы. Но Лев Троцкий оставил воспоминания, в которых сам пишет о том, что его матери Шпенцер приходился племянником, то есть ему самому - двоюродным братом. Лев Троцкий поступает в Одесскую гимназию в 1888 году в 10-летнем возрасте и живет в эти годы в семье Шпенцеров. Моисею Шпенцеру было тогда уже около 30 лет, как раз в это время и родилась его дочь Верочка. Встречам с высокопоставленным родственником в Кремле Вера даже посвятила стихи.

При свете ламп - зеленом свете -

Обычно на исходе дня,

В шестиколонном кабинете

Вы принимаете меня.

Затянут пол сукном червонным,

И, точно пушки на скале,

Четыре грозных телефона

Блестят на письменном столе...

Налево окна, а направо,
В междуколонной пустоте,
Висят соседние державы,
Распластанные на холсте.

И величавей, чем другие,
В кольце своих морей и гор,
Висит Советская Россия
Величиной с большой ковер.

А мы беседуем. И эти
Беседы медленно текут,
Покуда маятник отметит
Пятнадцать бронзовых минут.

И часовому донесенью
Я повинуюсь как солдат
Вы говорите "В воскресенье
Я вас увидеть буду рад"

И наклонившись над декретом,

И лоб рукою затеня,

Вы забываете об этом,

Как будто не было меня”.

С первым мужем, известным журналистом и литературным критиком Натаном Инбером она на несколько лет уезжала за границу. В Париже издала первую книжку стихов "Молодое вино". Затем вышли ее книги "Горькая услада" и "Бренные слова". После поездки в Константинополь Вера Инбер с 2-летней дочерью вернулась, а ее муж остался в эмиграции. В России в это время ее родственник Лев Троцкий делает революцию. Этот козырь она не собиралась упускать. Впоследствии у отца Натана Инбера во Франции долгое время будет жить их дочь Жанна, которая вернется в Россию к матери совершенной француженкой.

«Если первые двадцать с небольшим лет ее жизни определялись положением единственной дочери, то последующие пятьдесят — родством с «врагом народа» №1. О годах ее юности можно сказать — искусство жить, о зрелых — искусство выживать» (Алена Яворская).

Поэт Александр Биск вспоминал: «Дом Инберов (в Одессе) был своего рода филиалом Литературки (литературного общества). И там всегда бывали Толстые, Волошин и другие приезжие гости. Там царила Вера, которая читала за ужином свои жеманные, очень женственные стихи» . Она была очень маленького роста (полтора метра с каблуками), но даже это она ввела в моду".

Октябрьские и последующие за ними события заставили многих оставлять столичную жизнь и стекаться в солнечную беззаботную Одессу, из которой, при случае, можно было бежать за границу. Упоминает Одессу Бунин в "Окаянных днях" (январская запись 1918 года): "Был вчера на собрании "Среды". Много было молодых. Маяковский держался вполне пристойно... Читали Эренбург, Вера Инбер..." Стихи Веры Инбер тех дет говорили о рождении нового имени в литературе и поэзии. В начале века критики писали наравне о стихах Ахматовой и Инбер, это символично, если считать Ахматову камертоном поэзии XX века.

«Культурная жизнь в Одессе не замирала, - пишет Владимир Купченко в своей книге «Максимилиан Волошин в Одессе», - Выходило 20 газет! Афиши сообщали о концертах Иды Кремер, А.Вертинского, Н.Плевицкой, Леонида Утесова. Иван Поддубный выступал в цирке Труцци. Кружок поэтов «Зеленая лампа» объединял поэтов Аделину Адамес, Эдуарда Багрицкого, Александра Биска, Леонида Гроссмана, Веру Инбер, Валентина Катаева, Юрия Олешу, Зинаиду Шишову. Это были местные поэты. Из приезжих в Одессе находилитсь: Иван Бунин, Дон-Аминадо, Влас Дорошевич, Наталья Крандиевская-Толстая, Алексей Толстой, Тэффи, Татьяна Щепкина-Куперник. А еще профессора, художники, адвокаты, журналисты…» Именно из одесской литературы вышли самые яркие советские писатели и поэты - Ильф и Петров, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Бабель, Багрицкий..

Впоследствии пути поэтесс пересекались и в столицах. Наталья Крандиевская-Толстая отметила в своих воспоминаниях открытие нового литературного кафе "Трилистник" на Кузнецком мосту в Москве. На помосте между столиками выступали поэты - Эренбург, Вера Инбер, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Амари (Цетлин), Борис Зайцев, Андрей Соболь, Осоргин, Шмелев. Выступали там и Алексей Толсой, и Наталья Крандиевская.

Вера Инбер, в свою очередь, в статье «Каким мне запомнился Алексей Толстой», написанной в 1955 году, рассказала о знакомстве с ним в 1918 году. О том, как переехала в дом, где жили Толстые и поселилась на соседнем этаже. "Толстые «взяли шефство» надо мной, приехавшей в Москву совсем недавно. С Толстыми я начала бывать в уже догорающих литературных салонах и в недавно рожденных кафе, где выступали прозаики и поэты…»

Поэтесса долгое время принадлежит Литературному цеху конструктивистов, возглавляемому Сельвинским. В качестве журналистки много ездит по стране и за рубежом. Ее много печатают. В 1927 году принимает участие в написании коллективного романа "Большие пожары", который печатается в журнале "Огонек".

Наконец, наступил момент, когда родство с Троцким из плюса превратилось в смертельную опасность. После высылки Троцкого и объявления войны "троцкизму" его родственникам не поздоровилось в первую очередь. Уничтожены были все. Уцелела одна Вера Инбер. Более того, ей удалось сделать блестящую партийную карьеру. После пережитого страха так легко, заразительно и поэтично она больше никогда писать не будет. Исследователи советсой литературы по сей день задаются вопросом - почему же Сталин ее не тронул? Так или иначе, но образ салоной поэтессы остается в прошлом и его место занимает бескромиссная литературная комиссарша, как ее назовет Евгений Евтушенко.

Поэт Биск писал в конце 1940-х в Америке: «Вера Инбер стала большим человеком в Советской России. Справедливость требует признать, что она сумела найти приемлемый не подхалимский тон в своих произведениях». Но это не совсем так. Сохранились свидетельства о публичном отречении ее от Троцкого, чем она продемонстрировала пример единственно возможного отношения к врагам народа. Награждена орденом. В будущем она будет негодующе осуждать всех неугодных власти писателей и поэтов. В конце концов она станет недосягаемой для несчастий, тех, которые зависят от человеческой воли. Но от рока судьбы уйти не удалось - она переживет своего внука, умершего в эвакуации, мужа и единственную дочь.

Писателей, поэтов и членов их семей отправляли в эвакуацию в Чистополь. Туда же должа была отправиться и Инбер. Но, позаботившись о дочери с полугодовалым внуком, сама Инбер едет вместе с мужем, профессором Страшуном, которого направляют в Ленинград на работу. На территории личного мужества лицом к лицу с врагом эта маленька женщина ничего не боялась. Статус мужа, личный автомобиль, собственные заслуги перед партией обеспечивали больший шанс на выживание, чем у многих других, но в блокадном Ленинграде не было безопасных мест и кашу, неосторожно вывернутую на угли, приходилось есть с пеплом.

Вера Инбер написала в блокадном Ленинграде поэму "Пулковский меридиан", читала ее по радио, на заводах, в лютые морозы ездила на фронт по в воинским частям, на военные корабли. Патриотические выступления маленькой, очень энергичной женщины поддерживали дух блокадных ленинградцев. Ее сравнивали с "Седьмой" Шостаковича, стихами Ольги Берггольц, она стала частью истории блокадного Ленинграда.

Обидно было бы умереть сейчас, когда так хочется жить.

Никогда не забыть мне Ленинграда, всех его обличий.

Если только останусь жить, еще много напишу о нем.

Приехала в Ленинград поэтесса со своим мужем Ильей Давыдовичем Страшуном, назначенным директором 1 Медицинского института едва ли не последним поездом Москва-Ленинград. Первый день в Ленинграде - 24 августа 1941 г., на следующий день после их приезда Мга взята немцами.

Слово Вере Кетлинской: «В один из августовских дней… дверь кабинета раскрылась и на пороге остановилась маленькая, изящная женщина в светлом пальто колоколом, в кокетливой шляпке, из-под которой выбивались кудряшки седеющих волос.

- Здравствуйте! Я - Вера Инбер, - жизнерадостно произнесла она и протопала через комнату на высоких, звонких каблучках, - …Пришла, как полагается встать на учет, мы с мужем переехали жить в Ленинград. Не знаю, надолго ли, но по крайней мере до весны.

Все онемели от удивления. Что это, святое неведение? Фашистские армии обложили город, его судьба будет решаться, быть может, на улицах… Видимо, это все надо сообщить беспечной поэтессе? Малоприятную обязанность, не сговариваясь, предоставили мне - кабинет быстро опустел. Я приступила к нелегкому объяснению…

- Все знаю, - перебила Вера Михайловна, - мы ведь проскочили через Мгу последним поездом! Но, понимаете, мужу предоставили выбор - начальником госпиталя в Архангельск или в Ленинград. Мы подумали и решили: дочка с внуком эвакуирована, а мне, поэту, во время войны нужно быть в центре событий. В Ленинграде, конечно, будет гораздо интересней.

- Но…

- Все понимаю. Но, во-первых, я верю, что Ленинград не отдадут, а во-вторых… Ну, мы ведь не молодые, пожили, а спасаться в тыл как-то стыдно.
Так появилась в нашем небольшом отряде ленинградских писателей-горожан Вера Инбер…»

Вера Инбер ведет дневник, который позже будет издан под названием "Почти три года". В нем мало размышлений или оценок, это почти сводка: перечень событий, свидетельницей которых она стала, - налеты, бомбежки, описание поездок на фронт, бытовые мелочи, описание своей работы, творческих планов, фронтовые сводки. Сегодня, по прошествии многих лет его все так же интересно читать.

Среди записей такие:
"27 января 1942. Сегодня Мишеньке исполнился год".
"19 февраля 1942. Получила письмо дочери, отправленное еще в декабре, из которого узнала о смерти внука, не дожившего до года. Переложила погремушку, напоминающую о внуке, в письменный стол".

Поэтесса постоянно работает, не позволяя себе отдыхать - "Нельзя давать ослабеть хоть в какой-то мере душевному напряжению. Это трудно - всегда быть натянутой, но это нужно. От этого зависит все. И работа, и успех, и оправдание жизни в Ленинграде. А мне нужно это оправдание. Я ведь заплатила за Ленинград жизнью Жанниного ребенка. Это я твердо знаю (3 июня 1942 года)".

О том, как пришло название "Пулковский меридиан" Инбер пишет: "Это необычайная удача, что Пулковский меридиан проходит через Ботанический сад (Вера Инбер живет напротив него во время блокады). Я то ведь не знала этого. Узнала случайно от Успенского. А для меня это страшно важно... Я пришла бы, конечно, к меридиану, но кружным путем, а тут - прямой".

Главное здание Первого медицинского института (ул.Льва Толстого, 6), директором которого в 1941-43 гг был Илья Давыдович Страшун, муж Веры Инбер.

Одна из первых записей в ленинградском дневнике Веры Инбер «Почти три года» (26 августа 1941 г. ) - о ее квартире: «Наша квартира на Песочной, на пятом этаже, - высокая, светлая, полупустая. Только книжные полки и тарелки на стенах в изобилии. Неувядаемые елисаветинские и екатерининские розы, николаевский, синий с золотом орнамент. Серо-белый фаянс. Хрупкое хозяйство. Куда с ним сейчас?!

Окна спальни и балкон выходит на Ботанический сад. Хотя еще жарко, но какие-то деревья уже готовятся к осени: вырядились во все золотое и алое. А что еще будет в сентябре! С балкона хорошо видна громадная пальмовая оранжерея, вся из стекла. Народу в саду мало. Я еще не была там ни разу. Пойдем в воскресенье..."

9 сентября 1941 года . «Днем, как обычно, было несколько тревог, но мы все же решили пойти в Музкомедию, на «Летучую мышь»… В антракте между первым и вторым действием началась очередная тревога. В фойе вышел администратор и тем же тоном, каким, вероятно, сообщал о замене исполнителя по болезни, внятно произнес: «Просьба к гражданам стать как можно ближе к стенам, поскольку здесь (он указал рукой на громадный пролет потолка) нет перекрытий». Мы повиновались и стояли у стен минут сорок. Где-то вдали били зенитки. После отбоя спектакль продолжался, хотя и в убыстренном темпе: были опущены второстепенные арии и дуэты…. Когда машина обогнула площадь, внезапно нам открылись черные клубящиеся горы дыма, подсвеченные снизу пламенем. Все это громоздилось в небе, взбухало, пускало страшные завитки и отроги. Ковров (шофер) повернулся и сказал глухо: «Немец бомбы бросил и поджег продовольственные склады». …Дома долго стояли на балконе, все смотрели на горящие Бадаевские склады. В одиннадцать легли спать. Но в два часа ночи пришлось (первый раз в Ленинграде) спуститься в убежище. ..»

Уже 17 сентября переехали в институт «на казарменное положение». «Наша комната очень мала: письменный стол у окна, две железные кровати, этажерка, кресло и два стула. Для умывания приходится вносить табурет и таз. По стенам - портреты ученых. В комнате - круглая железная печка. За окном - могучие тополя. Мы внушили себе, что они защитят нас от осколков. Да и сама комната хорошо расположена. В глубине буквы «П», между крыльями дома…» Но в городе уже не было безопасных мест.

Одна из бомб попадет зимой в пальмовую оранжерею - пальмы погибнут от холода уже к утру. Медсестрам в белых халатах запретят перебегать по двору (сентябрь 1941). Раненый пленный немец, придя в себя, истерично требует перевести его отсюда. Его успокаивают - это госпиталь. Оказывается, его пугает именно это - немецкие летчики стараются бомбить их в первую очередь. Больница, при которой Вера Инбер прожила всю блокаду в списке военных объектов, в первую очередь подлежащих уничтожению, - значилась под номером 89. Перед глазами Веры Инбер во время блокады проходит жизнь института, ставшего военным госпиталем, в который свозили раненых горожан и бойцов.

В пролет меж двух больничных корпусов,

В листву, в деревья золотого тона,

Упала утром бомба, весом в тонну.

Упала, не взорвавшись: был металл

Добрей того, кто смерть сюда метал.

Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.

Здесь красный крест и белые халаты,

Здесь воздух состраданием согрет…

В.Инбер у разрушенного дома на ул.Льва Толстого, апрель 1942 (наверное где-то здесь выдавали "мервишель", упомянутую в стихах Крандиевской). Фотограф В.Капустин

12 февраля 1942 «Вид города ужасен. Встретила шесть или семь мертвецов на салазках. (В «Слове о полку Игореве» есть «смертные сани». А у нас салазки. Два или три были в гробах… Город без птиц, хотя сегодня на Неве какие-то три птицы, не то вороны, не то галки, прыгали по льду, пили воду. Раннее, раннее предчувствие весны». 5 августа 1942 г. «Вообще у меня такое ощущение, что, только пока я работаю, со мной не может случиться ничего дурного».

Пока я работаю - пуля меня не возьмет.

Пока я работаю - сердце мое не замрет.

16 сентября 1942 года «От имени всего цеха мальчик поблагодарил меня. Я спросила его: любит ли он стихи? Он помолчал, потом ответил: «Так ведь это же не стихи. Это правда…»

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт...

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

Фанера вместо стекол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

Поэтесса пишет о городе, домах, скульптуре не меньше, чем о людях. В Ленинграде невозможно не писать о красоте города.

Он все такой же, как и до войны,

Он очень мало изменился внешне.

Но, вглядываясь, видишь: он не прежний,

Не все дома по-прежнему стройны.

Они в закатный этот час осенний

Стоят, как люди после потрясений…

Осколок у подъезда изувечил

Кариатиды мраморную грудь.

Страдания легли на эти плечи

Тяжелым грузом - их не разогнуть.

Но все же, как поддержка и защита,

По-прежнему стоит кариатида…

28 декабря 1943 года «И.Д. ушел в город по делам до вечера, и это очень волнует меня. Мы повздорили перед уходом и не простились. А в Ленинграде нельзя расставаться, не прощаясь.

И Муза, на сияние лампадки

Притянутая нитью лучевой,

Являлась ночью, под сирены вой,

В исхлестанной ветрами плащ-палптке,

С блистанием волос под капюшоном,

С рукой, карандашом вооруженной…

Она шептала пишущим: «Дружок,

Не бойся, я с тобой перезимую».

Чтобы согреть симфонию Седьмую,

Дыханьем раздувала очажок…

Вера Инбер много выступает со своими стихами - на фабриках, заводах, перед бойцами на фронте. Она пересекала Ладожское озеро, летала в Москву, в другие города. Ее везде принимали очень тепло - она была вестником блокадного города. 24 июля 1942 года «На моем вечере народу было множество: пришли все наши чистопольцы. Точнее москвичи, собранные здесь войной. В президиуме: Исаковский, Пастернак, Сельвинский, Асеев. Необычно все это было. Я очень волновалась, но не так как всегда, а иным, более глубоким, более… как бы это сказать… ответственным волнением… В каком-то смысле я выступала здесь от имени Ленинграда. Все ждали от меня именно этого..»

В Чистополе во время эвакуации жила дочь Веры Инбер - Жанна Гаузнер, по фамилии первого мужа, тоже писательница и переводчица. C 1925 по 1932 она жила у отца в Париже. Я не нашла определенных данных на этот счет, но, возможно, отъезд 13-летней дочери Инбер не случаен. Хотя Троцкий выслан из страны в 1927 году, после смерти Ленина в 1924 году противостояние между Сталиным и Троцким было очевидным. Возможно, Вера Инбер таким образом пыталась уберечь дочь от опасностей. После возвращения в Москву к матери Жанна поступает в Литературный институт. Жанна Гаузнер была одной из последних, кто общался с Мариной Цветаевой в эвакуации - (Наталья Громова. Странники войны. Воспоминания детей писателей). Умерла от болезни печени в 1962 году.

Узнав о прорыве блокады поэтесса азартно начинает строить планы. Одна из последних записей: «Мои волосы цвета пепла. Это седая Сандрильона. Но она хочет на бал. И, возможно, поедет».

Здание Санкт-Петербургской химико-фармацевтической академии, бывший особняк Трусевича, прозванный "таблеткой" на углу Аптекарского пр. и профессора Попова (до 1940 г.- улица Песочная). Архитектор А.Оль, построен в 1911-1912 гг. В нем во время блокады жила поэтесса Вера Инбер.

Из дневника Веры Инбер: Дом, где мы живем, занят Фармацевтическим институтом. Рядом с нами, за стеной, общежитие студенток. Здесь же, совсем близко, перейти только речку Карповку, - Первый медицинский институт и его «клиническая база» - бывшая Петропавловская больница, а теперь больница имени Эрисмана…Больница его имени и Первый медицинский институт - это целый городок: множество больших и мелких корпусов среди прекрасных старых деревьев времен еще «архиерейской рощи». Когда-то здесь было архиерейское подворье, и еще раньше - в эпоху основания Петербурга - мыза Феофана Прокоповича. Места, богатые воспоминаниями».

По сохранившемуся в стенах медицинского университета преданию - памятник медикам, погибшим в годы войны, установлен на том самом месте, куда упала невзорвавшаяся бомба во время блокады Ленинграда

Л. В. Крючковв информационном бюллетене Санкт-Петербургской государственной химико-фармацевтической академии «Аптекарский проспект» N 1-2 (36-37) (23 февраля 2001) с радостью пишет об обнаружении в дневнике Инбер строк о квартире в ЛХФИ: «Какая это Песчаная, думаю, не Песочная ли?... Боже мой! Ведь этот вид знаком всем, кто работает и учится в доме на углу Аптекарского и Попова. Дальнейший текст бесценен — он вводит нас в те блокадные дни, которые пережили не все, в атмосферу, которая царила в стенах того дома, который мы знаем не хуже, чем свой собственный, с которым мы срослись и душой и телом. К которому мы (муравьи наоборот) каждое утро, когда еще темно, упорно стремимся из разных концов города, и который с такой неохотой покидаем, когда за окном уже нет дневного света…» Из дневников бережно выбраны все отрывки, связанные с жизнью института, предполагается включить фрагменты этих записей в подготавливаемую кафедрой гуманитарных наук историю СПХФА. В интернете, правда, подробной блокадной истории СПХВА мне найти не удалось.

Разве не удивительно, что построил это здание архитектор А.Оль, который жил и встретил начало войны в доме Бенуа, где жила и Н.Крандиевская, он же построил дом-коммуну "Слеза социализма" на нынешней Рубинштейна для Ольги Берггольц - то есть связан с 3 поэтессами из 5. Воистину дома подобны людям. Еще один знаменитый дом, обязанный ему своим архитектурным решением - здание ОГПУ-НКВД на Литейном,4.

Как кто-сказал, личное и политическое мужество - разные вещи. Вера Инбер была личностью сильной даже в то время, когда писала свои изящные юношеские стихи. Маленькая женщина, сражавшаяся с чудовищным маховиком государственных репрессий один на один - думала ли она, что жертвует поэтическим даром? Да и была ли жертва - новое время, другие песни. Вспомнилась ахматовская молитва 1915 - об отречении от таинственного песенного дара. Жертва Ахматовой не была принята.

Многие не простили Вере Инбер верноподданического стиля и преданности власти. Может быть и простили бы за ранние стихи и за блокаду, если бы не участие в травле неугодных власти поэтов и писателей. Самые непримиримые слова о ней написаны Еленой Куракиной: «… злобно мстила за утрату дара талантливым поэтам - Дмитрию Кедрину, Иосифу Бродскому, даже Семену Кирсанову. Ее голос был не последним в своре, травившей поэтов. Наверное, и другим. Память этой мести хранят протоколы в архиве СП СССР. И книги - пустые, гладкие, никакие, написанные никаким автором, который, может, родился и жил в Одессе, но на нем это никак не отразилось…»

Уже в поздние годы жизни Ахматовой будет присуждена премия лучшего поэта века. Кто-то из чиновников будет уговаривать ее не ехать, чтобы от ее имени представительство вела Инбер. Ахматова скажет: "Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней". Вера Инбер, выступая против Пастернака, Лидии Чуковской, поддерживающая гонения поэтов после войны в связи с Постановлением о журналах "Звезда" и "Ленинград", была по другую сторону баррикад.

По сохранившейся многолетней привычке вести дневник Вера Инбер добавила в него еще несколько строк: "Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость, улетучилась зрелость, она прошла безмятежно, путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая..." Вера Инбер умерла в ноябре 1972 года, пережив мужа, дочь и внука.

Как тяжко жить зимой на свете сиром,

Как тяжко видеть сны,

Что мухи белые владеют миром,

А мы побеждены.

P.S. Колоритной одесситке с характером не раз доставалось от острой на язык писательской братии. Пародист Александр Архангельский посвятил пэтессе эпиграмму: У Инбер - детское сопрано, уютный жест. Но эта хрупкая Диана и тигра съест". Корней Чуковский вспоминал (Вера Имбер тоже жила на даче в Переделкино) слова ее садовника: "Сам Верэнбер - хороший мужик. Душевный. Но жена у него... не дай Боже!!" Чуковский, кстати, тоже был одесситом. Верэнбером садовник называл ее мужа, академика Илью Страшуна, которому иной раз нелегко приходилось с властной женой. Она усадила его на строгую диету, а когда академик начинал бунтовать и требовать расширения рациона - Вера Инбер пресекала всякое сопротивление. Прямо-таки прототип Маргариты Павловны из "Покровских ворот"... Точнее, прототип Людочки в молодости, с возрастом превратившийся в прототип Маргариты Павловны Хотя поэтесса писала о том, что ее именем улицу не назовут - в Одессе не только есть улица Веры Инбер, но в городе очень бережно сохраняется память об этой незаурядной женщине, поэтессе и писательнице.

Ве́ра Миха́йловна И́нбер (урождённая Шпенцер ; 1890— 1972) — русская советская поэтесса и прозаик. Лауреат Сталинской премиивторой степени (1946).

Вера Инбер родилась в 1890 году в Одессе. Её отец, Моисей (Моня) Липович (Филиппович) Шпенцер, был владельцем типографии и одним из руководителей научного издательства «Матезис» (1904—1925). Мать её, Фанни Соломоновна Шпенцер (Бронштейн), двоюродная сестра Льва Троцкого, была учительницей русского языка и заведующей казённым еврейским девичьим училищем. В их семье жил и воспитывался Лев Троцкий в пору своей учёбы в Одессе в 1889—1895 годах.

Вера Инбер краткое время посещала историко-филологический факультет на одесских Высших женских курсах. Первая публикация появилась в одесских газетах в 1910 году ("Севильские дамы"). Вместе с первым мужем, Натаном Инбером, жила в Париже и Швейцарии в течение четырёх лет (1910—1914). В 1914 переехала в Москву. В ранних двадцатых годах, как и многие другие поэты, принадлежала к литературной группе, в её случае, к «Литературному центру конструктивистов». В 1920-е годы работала журналистом, писала прозу и очерки, ездила по стране и за рубеж. Была замужем за электрохимиком А.Н. Фрумкиным.

Проведя три года в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, Инбер отобразила жизнь и борьбу жителей в стихах и прозе. Её другой муж, профессор медицины Илья Давыдович Страшун, работал в 1-м Медицинском институте в осаждённом городе.

В 1946 года получила Сталинскую премию за блокадную поэму «Пулковский меридиан». Награждена тремя орденами и медалями.

Переводила поэтические произведения Тараса Шевченко и Максима Рыльского с украинского, а также таких зарубежных поэтов, как П. Элюар, Ш. Петефи, Я. Райнис и других.

Похоронена на Введенском кладбище в Москве.

Известна и до настоящих дней дошла жесткая эпиграмма, которую написал на нее поэт Владимир Маяковский, c которым они не сошлись в некоторых литературных оценках: "Ах, у Инбер, ах, у Инбер / - Что за челка, что за лоб! / - Все смотрел бы, все смотрел бы/". Надо сказать, что эпиграмма не привела ни к какому серьезному разрыву, колкостями привычно обменивались все кто мог, в них даже соревновались. Лишь потом, со становлением тоталитарной советской власти, этот вид искусства почти полностью исчез.

Избранные сборники и произведения

• Сборник стихов «Печальное вино» (1914)
• Сборник стихов «Горькая услада» (1917)
• Сборник стихов «Бренные слова» Одесса, изд. автора (1922)
• Сборник стихов «Цель и путь» М.: ГИЗ (1925)
• Рассказы «Уравнение с одним неизвестным» М.: ЗиФ (1926)
• Сборник стихов «Мальчик с веснушками» М.: Огонек (1926)
• Рассказы «Ловец комет» М.(1927)
• Сборник стихов «Сыну, которого нет» (1927)
• Роман «Место под солнцем» (1928)
• «Так начинается день»
• Сборник стихов «Избранные стихи» (1933)
• Путевые записки «Америка в Париже» (1928)
• Автобиография «Место под солнцем» (1928)
• Сборник стихов «Вполголоса» (1932)
• Комедия в стихах «Союз матерей» (1938)
• Поэма «Путевой дневник» (1939)
• Поэма «Овидий» (1939)
• Поэма «Весна в Самарканде» (1940)
• Сборник стихов «Душа Ленинграда» (1942)
• Поэма «Пулковский меридиан» (1942)
• Дневник «Почти три года» (1946)
• Очерки «Три недели в Иране» (1946)
• Сборник стихов «Путь воды» (1951)
• Книга «Как я была маленькая» (1954) — автобиографическая повесть для детей
• Статьи «Вдохновение и мастерство» (1957)
• Сборник стихов «Апрель» (1960)
• Сборник стихов «Книга и сердце» (1961)
• Сборник статей «За много лет» (1964)
• Книга «Страницы дней перебирая» (1967)
• Сборник стихов «Анкета времени» (1971)

с по Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ве́ра Миха́йловна И́нбер (урождённая Шпенцер ; -) - русская советская поэтесса и прозаик.

Биография

Инбер краткое время посещала историко-филологический факультет на одесских Высших женских курсах. Первая публикация появилась в одесских газетах в 1910 году («Севильские дамы»).

Именем Веры Инбер назван бывший Стурдзовский переулок в Одессе .

Семья

Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

Могила Инбер на Введенском кладбище Москвы.

• Муж ( -) - Натан Осипович Инбер , журналист, литератор, известный под литературным псевдонимом Нат Инбер , сотрудник «Одесских новостей» (сын члена редколлегии «Одесских новостей» Осипа Абрамовича Инбера, известного под псевдонимом Кин ).
  • Дочь - писательница Жанна Владимировна Инбер (в замужестве Гаузнер; -).
• Второй муж (с 1920 года) - Александр Наумович Фрумкин , физикохимик, академик АН СССР .
• Третий муж - Илья Давыдович Страшун ( -), историк медицины, организатор здравоохранения, академик АМН СССР ().

Награды и премии

• Сталинская премия второй степени () - за поэму «Пулковский меридиан» и ленинградский дневник «Почти три года»
• медали

Адреса в Ленинграде

• С августа по - улица Льва Толстого , 6.

Адреса в Москве

«Дом писательского кооператива» - Камергерский переулок , 2

Избранные сборники и произведения

• Печальное вино. - Париж, 1914.
• Горькая услада. - Пг. -М., изд. Вольф, 1917.
• Бренные слова. - Одесса: изд. автора, 1922. - 68 с.
• Портной и чайник. - М .-Л. : Радуга., 1925
• Цель и путь. - М .: ГИЗ, 1925.
• Рассказы. - М .: Огонек, 1925.- 48 с.
• Крошки сороконожки. - Л.-М, 1925
• Уравнение с одним неизвестным. - М .-Л.: ЗиФ, 1926.
• Его животные. - М ., Никитинские субботники, 1926.
• Мальчик с веснушками. - М .: Огонек, 1926. - 32 с.
• Маляры. - Л. : ГИЗ, 1926.
• Парикмахер. - Л. : ГИЗ, 1926.
• Столяр. - Л. : ГИЗ, 1926.
• Соловей и роза. - М.-Л., 1926
• Ловец комет. - М .-Л.: ЗиФ, 1927.
• Сыну, которого нет. - М.-Л., 1927.
• Бывают исключения. - Л.: ЗиФ, 1927.
• Тройка разных. - М .: «Огонек», 1927.
• Пуговица с мясом. - М.-Л., 1927
• Чеснок в чемодане. - М.-Л., 1927
• Солнечный заяц. - М .-Л. : ГИЗ., 1928
• Сочинения. Кн. 1-6. - Харьков, 1928-1930.
• Америка в Париже. - М.-Л., 1928.
• Соловей и роза. - 1928.
• Место под солнцем. - Берлин; «Петрополис», 1928.
• Печень Хаима Егудовича. - М.-Л., 1928
• Плоды и корни. - М.-Л., 1928
• Тосик. Мура и "ответственный коммунист". - М., изд. Мириманова, 1928
• Крошки сороконожки. - Л., 1929
• Так начинается день. - 1929.
• Стихи. - Х .: Пролетарий, 1929.
• Кресло, стул и табурет. - Киев: Культура, 1930.
• Похищение Европы. - М.-Л., 1930.
• Вполголоса. - 1932.
• Стихи. - М .: Журн.-газ. об-ние, 1932. - 32 с.
• Стихи. - М .: Федерация, 1932. - 124 с.
• Избранные произведения. - М., ГИХЛ, 1933.
• Избранные стихи. - М., Советская литература, 1933.
• Избранные произведения. - М., Гослитиздат, 1934.
• Избранные стихи. - М., 1935.
• Переулок моего имени. - М ., Гослитиздат, 1935.
• Избранное. - М., 1936
• Союз матерей. - М., 1938.
• Путевой дневник. - М., Гослитиздат, 1939 .
• Весна в Самарканде. - 1940.
• Сдается квартира. - М ., Л. : Детиздат, 1941. - 16 с.
• Путевой дневник. - М., Правда, 1941.
• Душа Ленинграда. - Гослитиздат, 1942, 1943.
• Пулковский меридиан. - 1942, 1943,1944.
• О Ленинграде. - Л., 1943.
• Почти три года. Ленинградский дневник. - М.. 1946, 1947.
• Домой, домой. - М ., Детгиз, 1946. - 16 с.
• Три недели в Иране. - 1946.
• Пулковский меридиан. - М., Правда, 1946.
• Избранное. - М ., Гослитиздат, 1947. - 584 с.
• Избранное. - М .: Советский писатель, 1947. - 256 с.
• Стихи: Избранные для детей. - М., 1947.
• Избранная проза. - М., 1948
• Рассказы о детях. - М., 1948
• Домой, домой. - Молотов, 1949
• Избранное. - М .: Гослитиздат, 1950. - 604 с.
• Путь воды. - М., 1951.
• Поэмы и стихи. - М .: Советский писатель, 1952. - 196 с.
• Избранная проза. - М., 1952
• Избранные произведения. В 2-х тт. - М., Гослитиздат, 1954, 1955.
• Как я была маленькая. - М., 1954.
• Книга и сердце. - М .-Л: Детгиз, 1954.
• Приключения сосульки. - М., 1955.
• Как я была маленькая. - М., 1956.
• Как я была маленькая. - Минск, 1956.
• Стихи и поэмы. - М., 1957.
• Вдохновение и мастерство. - М., 1957.
• Избранные произведения. В 3-х тт. - М., Гослитиздат, 1958.
• Апрель. Стихи о Ленине. - М., 1960.
• Вдохновение и мастерство. - М., 1961.
• Как я была маленькая. - М., 1961.
• Книга и сердце. - М .: Детгиз, 1961.
• Апрель. Стихи о Ленине. - М., 1963.
• За много лет. Статьи, воспоминания. - М., 1964.
• Собрание сочинений. В 4-х тт. - М., Художественная литература, 1965-1966.
• Страницы дней перебирая. - М., 1967.
• Стихи. - М., Художественная литература, 1967.
• Почти три года. - М., 1968
• Анкета времени. - М., Детская литература, 1971.
• Избранная проза. - М., Художественная литература, 1971.

Современные издания

• Смерть луны. - М .: Текст , 2011. (Сборник рассказов 1924-1938 годов.)
• Сеттер Джек. - М .: Текст , 2011. (Сборник детских стихов.)

Источники

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8.

Напишите отзыв о статье "Инбер, Вера Михайловна"

Ссылки

• в
• в

Примечания

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Инбер, Вера Михайловна

Нас опять встретил тот же хмурый, зловещий пейзаж, на который я уже почти не обращала внимания, так как он, как и всё остальное, после стольких хождений в Нижний Астрал, стал для нас почти что привычным, насколько можно было привыкнуть к такому вообще...
Мы быстренько осмотрелись вокруг, и тут же увидели Марию...
Малышка, сгорбившись, сидела прямо на земле, совершенно поникшая, не видя и не слыша ничего вокруг, и только ласково гладила замёрзшей ладошкой мохнатое, неподвижное тело «ушедшего» друга, как бы пытаясь этим его разбудить... Суровые, и горькие, совсем не детские слёзы ручейками струились из её грустных, потухших глаз, и, вспыхивая блестящими искорками, исчезали в сухой траве, орошая её на мгновение чистым, живым дождём... Казалось, весь этот и без того уже достаточно жестокий мир стал для Марии теперь ещё более холодным и ещё более чужим... Она осталась совсем одна, такая удивительно хрупкая в своей глубокой печали, и некому больше было её ни утешить, ни приласкать, ни хотя бы просто по-дружески защитить... А рядом с ней, огромным, неподвижным бугром лежал её лучший друг, её верный Дин... Она жалась к его мягкой, мохнатой спине, бессознательно отказываясь признавать его смерть. И упорно не желала его покидать, как будто зная, что даже сейчас, после смерти, он всё ещё также верно её любил и также искренне оберегал... Ей очень не хватало его тепла, его сильной «мохнатой» поддержки, и того привычного, надёжного, «их мирка», в котором обитали только лишь они вдвоём... Но Дин молчал, упорно не желая просыпаться... А вокруг него шныряли какие-то маленькие, зубастые существа, которые так и норовили ухватить хотя бы малый кусок его волосатой «плоти»... В начале Мария ещё пыталась отгонять их палкой, но, увидев, что нападавшие не обращали на неё никакого внимания, махнула на всё рукой... Здесь так же, как и на «твёрдой» Земле, существовал «закон сильного», но когда этот сильный погибал – те, кто не могли достать его живым, теперь же с удовольствием старались наверстать упущенное, «отведав» его энергетического тела хотя бы мёртвым...
От этой горестной картины у меня резко заныло сердце и по предательски защипало в глазах... Мне стало вдруг дико жаль эту чудесную, храбрую девчушку... И я не могла даже себе представить, как же сможет она, бедняжка, совсем одинокой, в этом страшном, зловещем мире, за себя постоять?!
Стеллины глаза тоже вдруг влажно заблестели – видимо, её посетили схожие мысли.
– Прости меня, Мария, как же погиб твой Дин? – наконец-то решилась спросить я.
Девчушка подняла на нас свою заплаканную мордашку, по-моему даже не понимая, о чём её спрашивают. Она была очень далеко... Возможно там, где её верный друг был ещё живой, где она не была такой одинокой, где всё было понятно и хорошо... И малышка никак не хотела сюда возвращаться. Сегодняшний мир был злым и опасным, а ей больше не на кого было опереться, и некому было её защищать... Наконец-то, глубоко вздохнув и геройски собрав свои эмоции в кулачок, Мария поведала нам грустную историю Дининой смерти...
– Я была с мамой, а мой добрый Дин, как всегда, нас стерёг... И тут вдруг откуда-то появился страшный человек. Он был очень нехороший. От него хотелось бежать, куда глаза глядят, только я никак не могла понять – почему... Он был таким же, как мы, даже красивым, просто очень неприятным. От него веяло жутью и смертью. И он всё время хохотал. А от этого хохота у нас с мамой стыла кровь... Он хотел забрать с собой маму, говорил, что она будет ему служить... А мама вырывалась, но он, конечно же, был намного сильнее... И тут Дин попробовал нас защитить, что раньше ему всегда удавалось. Только человек был наверняка каким-то особенным... Он швырнул в Дина странное оранжевое «пламя», которое невозможно было погасить... А когда, даже горящий, Дин попытался нас защитить – человек его убил голубой молнией, которая вдруг «полыхнула» из его руки. Вот так погиб мой Дин... И теперь я одна.
– А где же твоя мама? – спросила Стелла.
– Мама всё здесь же, – малышка смутилась.– Просто она очень часто злится... И теперь у нас нет защиты. Теперь мы совсем одни...
Мы со Стеллой переглянулись... Чувствовалось, что обоих одновременно посетила та же самая мысль – Светило!.. Он был сильным и добрым. Оставалось только надеяться, что у него возникнет желание помочь этой несчастной, одинокой девчушке, и стать её настоящим защитником хотя бы до тех пор, пока она вернётся в свой «хороший и добрый» мир...
– А где теперь этот страшный человек? Ты знаешь, куда он ушёл? – нетерпеливо спросила я. – И почему он не взял-таки с собой твою маму?
– Не знаю, наверное, он вернётся. Я не знаю, куда он пошёл, и я не знаю, кто он такой. Но он очень, очень злой... Почему он такой злой, девочки?
– Ну, это мы узнаем, обещаю тебе. А теперь – хотела бы ты увидеть хорошего человека? Он тоже здесь, но, в отличие от того «страшного», он и правда очень хороший. Он может быть твоим другом, пока ты здесь, если ты, конечно, этого захочешь. Друзья зовут его Светило.
– О, какое красивое имя! И доброе...
Мария понемножечку начала оживать, и когда мы предложили ей познакомиться с новым другом, она, хоть и не очень уверенно, но всё-таки согласилась. Перед нами появилась уже знакомая нам пещера, а из неё лился золотистый и тёплый солнечный свет.
– Ой, смотрите!.. Это же солнышко?!.. Оно совсем, как настоящее!.. А как оно попало сюда? – ошарашено уставилась на такую необычную для этого жуткого места красоту, малышка.

Ваши руки пахнут апельсином.

На экране - дальние края.

И в пути, волнующем и длинном,

Всюду вместе, всюду вы и я.

В первый раз я вижу воды Нила.

Как велик он, дивен и далек!

Знаешь, если бы ты меня любила,

Я сгорел бы, точно уголек.

Свет и шум. Глаза болят от света...

Черный кофе буду дома пить,

Думаю, что вы смеетесь где-то

И меня не можете любить.

Быстро-быстро донельзя дни пройдут, как часы...

Быстро-быстро донельзя дни пройдут, как часы,

Дни пройдут, как часы.

Лягут синие рельсы от Москвы до Шаньси,

От Москвы до Шаньси.

И мелькнет над перроном белокрылый платок,

Поезд вихрем зеленым улетит на восток,

Унесет на восток...

Будут рельсы двоиться, убегая вперед,

Улетая вперед,

До китайской границы от московских ворот,

От Никитских ворот.

Запоет, затоскует колесо колесу...

Образ твой с поцелуем я с собой унесу,

Я с собой унесу.

Застучат переклички паровозных встреч,

Паровозных встреч.

Зазвучит непривычно иностранная речь,

Очень странная речь,

И сквозь струи косые передумаю вновь:

За кордоном Россия, за кордоном любовь,

За кордоном любовь...

Васька свист в переплете

1. Что происходило в пивной

Как ни странно, но вобла была

(И даже довольно долго)

Живой рыбой, которая плыла

Вниз по матушке по Волге.

А горох рос вдоль степных сел

И завитком каждым

Пил дождь, когда он шел,

А не то - умирал от жажды.

Непохожая жизнь у них,

И разно бы надо есть их.

А к пиву во всех пивных

Их подают вместе.

И вобла слушает - поют

О Волге, ее отчизне,

А горох смотрит - люди пьют,

Как сам он пил при жизни.

Воблу ест и горох жует

Васька Свист, молодец и хват.

Черные краги, в петлице Добролет,

Во рту папироса Дукат.

Вдруг гороховый стал ком

В горле у Васьки Свиста:

В картузике с козырьком,

Картиночка, красота -

Вошла, как будто бы отдохнуть

(С нею никто не вошел),

И спокойно так говорит: «Кто-нибудь,

Вытрите мне этот стол».

«Кто-нибудь» в грязном фартуке стол обтер,

Села она у стены.

Васька Свист глядит на нее в упор,

А она хоть бы хны.

На эстраду гитарный спец влез,

Дзинь-дзинькает так и так.

Разносят раков-деликатес:

Сорок копеек рак.

Васька Свист за соседний стол глядит

И, опутан гитарной игрой,

Двух раков берет в кредит, -

Один, между прочим, с икрой.

Васька Свист на вид хотя и прост,

Но он понимает людей.

Он берет рака за алый хвост

И, как розу, подносит ей.

Рвись, гитара, на тонкой ноте.

Васька Свист, любовь тая:

Отчего ж, говорит, вы не пьете,

Гражданочка вы моя.

И вот за столиком уже двое.

Ах, ручка - живой магнит.

Ах картузик, зачем он так ловко скроен,

Зачем он так крепко сшит.

И вобла, рыбьи глаза сузив,

Слушает час подряд,

Что говорит шерстяной картузик

И что папироса Дукат.

Картузик шепчет: - Решайся сразу.

Ты, видать, таков.

Вырезать стекло алмазом -

Пара пустяков.

Зашибешь, говорит, классно,

Кошельки готовь.

Ты, говорит, возьмешь, говорит, себе, говорит, кассу.

И, говорит, мою, говорит, любовь.

Звенит, рассыпается струнный лад,

Гороховый говорок.

Выходит за дверь папироса Дукат,

И рядом с ней козырек.

2. Что сказал милиционер своему начальнику

Нога шибко болит. За стул

Спасибо, товарищ начальник.

Стою это я на своем посту,

А пост у меня дальний.

Стою в порядке. Свисток в руке.

Происшествий нет. Луна тут.

(В эту пору в березняке

До чего соловьи поют!)

Вдруг вижу: идет с угла

(А я отродясь не пил)

Женщина, в чем мать родила.

На голове кэпи.

Годов, примерно, двадцати.

Ну, думаю, однако...

А она: «Яшенька, не свисти», -

Руку, товарищ начальник, жмет,

Девушка - первый сорт.

Эх, думаю, чорт.

Делаю два шага.

Вдруг, слышу, стекло - звяк...

Бросил девку, схватил наган,

Эх, думаю, дурак.

Кинулся за дрова.

Здесь, думаю, где-нибудь.

Он - выстрел. Я два.

Он мне в ногу. Я ему в грудь.

Дело его слабо.

Я же, хоть я и цел,

Виновен в том, что бабу

Я не предусмотрел.

3. Что сказал в больнице дежурный врач

Пульс сто двадцать.

Сердечная сумка задета.

Начнет задыхаться -

Впрыскивайте вот это.

Хоронить еще рано,

Лечить уже поздно.

Огнестрельная рана.

Положенье серьезно.

4. Что сказал перед смертью Васька Свист

Поглядела карым глазом.

«Ты, видать, таков:

Вырезать стекло алмазом -

Пара пустяков».

Что касается бокса -

Я, конечно, на ять

Почему я разлегся,

Когда надо бежать?!

Потихоньку вылазьте,

Не споткнитесь, как я.

Дайте ручку на счастье,

Золотая моя.

Как ее имя?

Кто это?.. Стой!..

Восемь гривен

Я должен в пивной.

Крышка. Убили.

Главное - жжет

В плохой ты, Василий,

Попал переплет...

5. Что было написано в газете

Ограбленье склада (петит),

Обдуманное заране.

Товар найден.

Грабитель убит.

Милиционер ранен.

Волна без пены. Солнце без огня...

Волна без пены. Солнце без огня.

Зайчата на сырой полянке.

Как это чуждо мне, южанке,

Как это странно для меня.

В недоумении я чту весны чужой

Мне непонятные красоты:

Стыдливое цветенье хвой

И зори бледные, как соты.

Но как меня томит и гложет

Мечта о небе синего синей!

И северной весне в душе моей

Созвучья нет и быть не может.

К годовщине Октября

Даже для самого красного слова

Не пытаюсь притворяться я.

Наша память — это суровая

Неподкупная организация.

Ведет учет без пера и чернила

Всему, что случилось когда-либо.

Помнит она только то, что было,

А не то, что желали бы.

Например, я хотела бы помнить о том,

Как я в Октябре защищала ревком

С револьвером в простреленной кожанке.

А я, о диван опершись локотком,

Писала стихи на Остоженке.

Я писала лирически-нежным пером.

Я дышала спокойно и ровненько,

Л вокруг, отбиваясь от юнкеров,

Исходили боями Хамовники.

Я хотела бы помнить пороховой

Дым на улице Моховой,

Возле университета.

Чуя смертный полет свинца,

Как боец и жена бойца,

Драться за власть Советов,

Невзирая на хлипкий рост,

Ходить в разведку на Крымский мост.

Но память твердит об одном лишь:

«Ты этого, друг мой, не помнишь».

История шла по стране напрямик,

Был полон значения каждый миг,

Такое не повторится.

А я узнала об этом из книг

Или со слов очевидцев.

А я утопала во дни Октября

В словесном шитье и кройке.

Ну что же! Ошибка не только моя,

Но моей социальной прослойки.

Если б можно было, то я

Перекроила бы наново

Многие дни своего бытия

Закономерно и планово.

Чтоб раз навсегда пробиться сквозь это

Напластование фактов,

Я бы дала объявленье в газету,

Если б позволил редактор:

«Меняю уютное, светлое, теплое,

Гармоничное прошлое с ванной —

На тесный подвал с золотушными стеклами,

На соседство гармоники пьяной».

Меняю. Душевною болью плачу.

Но каждый, конечно, в ответ: «Не хочу».

Пафос мне не свойствен по природе.

Буря жестов. Взвихренные волосы.

У меня, по-моему, выходит

И сейчас средь песенного цикла,

Вызванного пафосом торжеств,

К сожаленью, слаб, как я привыкла,

Но пускай не громко, неужели

Не скажу о том, что, может быть,

Есть и у поэта достиженья,

О которых стоит говорить?

Он (поэт), который с неохотой

Оторвался от былой главы,

Он, который в дни переворота

С революциями был на «вы»,

Он, который, вырванный с размаху

Из своих ненарушимых стeн,

Был подвержен страху смерти, страху

Жизни, страху перемен,—

Он теперь, хоть он уже не молод

И осталась жизни только треть,

Меньше ощущает жизни холод

И не так боится умереть.

И ему почти уже неведом

Страх перед последнею межой.

Это есть поэтова победа

Над своей старинною душой.

И, живя и ярче и полнее,

Тот, о ком сейчас я говорю,

Это лучшее, что он имеет,

Отдает сегодня Октябрю.

Все вмещает: полосы ржаные...

Все вмещает: полосы ржаные,

Горы, воды, ветры, облака -

На земной поверхности Россия

Занимает пол-материка.

Четверть суток гонит свет вечерний

Солнце, с ней расстаться не спеша,

Замыкает в круг своих губерний

От киргизских орд до латыша.

Близкие и дальние соседи

Знали, как скрипят ее возы.

Было все: от платины до меди,

Было все: от кедра до лозы.

Долгий век и рвала и метала,

Распирала обручи границ,

Как тигрица логово, - меняла

Местоположение столиц.

И мечась от Крыма до Китая

В лапищах двуглавого орла,

Желтого царева горностая

Чортовы хвосты разорвала.

И летит теперь нага под небом,

Дважды опаленная грозой,

Бедная и золотом, и хлебом,

Бедная и кедром, и лозой,

Но полна значения иного,

Претерпевши некий страшный суд.

И настанет час - Россию снова

Первою из первых нарекут.

Всему под звездами готов

Его черед.

И время таянья снегов

И тучи мая на гранит

Прольет печаль.

И лунный луч осеребрит

И запах обретет вода

И плеск иной,

И я уеду, как всегда,

И мы расстанемся, мой свет,

Моя любовь,

И встретимся с тобой иль нет

Девушка из Нагасаки

Он юнга, родина его - Марсель,

Он обожает ссоры, брань и драки,

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

На ней татуированные знаки...

Но вот уходит юнга в дальний путь,

Расставшись с девушкой из Нагасаки...

Приехал он. Спешит, едва дыша,

И узнаёт, что господин во фраке

Однажды вечером, наевшись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

День окончен... Делать нечего...

День окончен... Делать нечего...

Вечер снежно-голубой...

Хорошо уютным вечером

Нам беседовать с тобой...

Чиж долбит сердито жердочку,

Будто клетка коротка...

Кошка высунула мордочку

Из-под теплого платка...

«Значит, завтра будет праздница?»

«Праздник, Жанна, говорят!»

«Все равно! Какая разница!

Лишь бы дали шоколад!»

«Будет все, мой мальчик маленький!

Будет даже снежный бал...

Знаешь, повар в старом валенке

Утром мышку увидал!»

«Мама! Ты всегда проказница!

Я не мальчик! Я же дочь!»

«Все равно, какая разница!

Спи мой мальчик, скоро ночь...

Домой, домой!..

Скворец-отец,

Скворчиха-мать

И молодые скворушки

Сидели как-то вечерком

И оправляли перышки.

Склонялись головы берез

Над зеркалом пруда,

Воздушный хоровод стрекоз

Был весел, как всегда.

И белка огненным хвостом

Мелькала в ельнике густом.

«А не пора ли детям спать?—

Сказал скворец жене.—

Нам надобно потолковать

С тобой наедине».

И самый старший из птенцов

Затеял было спор:

«Хотим и мы в конце концов

Послушать разговор».

А младшие за ним: «Да, да,

Вот так всегда, вот так всегда».

Но мать ответила на то:

«Мыть лапки, и — в гнездо!»

Когда утихло все кругом,

Скворец спросил жену:

«Ты слышала сегодня гром?»

Жена сказала: «Ну?» —

«Так знай, что это не гроза,

А что — я не пойму.

Горят зеленые леса,

Река — и та в дыму.

Взгляни, вон там из-за ветвей,

Уже огонь и дым.

На юг, чтобы спасти детей,

Мы завтра же летим».

Жена сказала: «Как на юг?

Они же только в школе.

Они под крыльями, мой друг,

Натрут себе мозоли.

Они летали, ну, раз пять

И только до ворот.

Я начала лишь объяснять

Им левый поворот.

Не торопи их, подожди.

Мы полетим на юг,

Когда осенние дожди

Начнут свое тук-тук».

И все же утром, будь что будь,

Скворец решил: «Пора!»

Махнула белка: «В добрый путь,

Ни пуха ни пера!»

И вот на крылышках своих

Птенцы уже в пути.

Отец подбадривает их:

«Лети, сынок, лети.

И ничего, что ветер крут.

И море не беда.

Оно — как наш любимый пруд,

Такая же вода.

Смелее, дочка, шире грудь».—

«Ах, папа, нам бы отдохнуть!» -

Вмешалась мать:

«Не плачьте,

Мы отдохнем на мачте.

Снижайтесь. Левый поворот.

Как раз под нами пароход,

Его я узнаю».

Но это был военный бот,

Он вел огонь в бою.

Он бил по вражеским судам

Без отдыха и сна,

За ним бурлила по пятам

Горячая волна.

«Горю, спасайте же меня!» —

Вскричал один птенец.

Его лизнул язык огня,

И это был конец.

«Мой мальчик»,— зарыдала мать

«Мой сын»,— шепнул отец.

И снова лётное звено,

В разрывах огневых,

Летит, утратив одного,

Спасая остальных.

И, наконец, навстречу им

Раскинулся дугой,

За побережьем золотым

Оазис голубой.

Туда слетелись птицы

Со всех концов земли:

Французские синицы,

Бельгийские щеглы,

Норвежские гагары,

Голландские нырки.

Трещат сорочьи пары,

Воркуют голубки.

Успели отдышаться

От пушек и бойниц.

Глядят — не наглядятся

На здешних райских птиц.

Одна, с жемчужным хохолком,

На розовой ноге,

Вся отразилась целиком

В лазоревой воде.

Другая в воздухе парит,

Готовая нырнуть,

И чистым золотом горит

Оранжевая грудь.

А третья, легкая, как пух,

И синяя, как ночь,

Передразнила этих двух

И улетела прочь.

Плоды, их пряный аромат,

Обилие сластей —

Все это настоящий клад

Для северных гостей.

Но с каждым днем все тише

Их щебет, все слабей.

По черепичной крыше

Тоскует воробей.

Исплакалась сорока,

Что ей невмоготу,

Что ветер тут — сирокко —

Разводит духоту.

Ей зимородок вторит:

«Я к зною не привык.

И до чего же горек

Мне сахарный тростник».

А ласточки-касатки

Летают без посадки,

Все ищут целый день

Колодец и плетень.

И стал благословенный юг

Казаться всем тюрьмой.

Все чаще слышалось вокруг:

«Хотим домой, домой!»—

«Домой, всем хищникам на зло!—

Журавль провозгласил.—

Кто «за», прошу поднять крыло».

И точно ветром их взмело,

Взлетели сотни крыл.

И в сторону родных границ,

Дорогою прямой,

Под облаками туча птиц

Легла на курс — домой.

А подмосковные скворцы,

Знакомая семья,

Какие стали молодцы

И дочь и сыновья.

Как им легко одолевать

И ветер и мокреть.

Как чтут они отца и мать,

Успевших постареть.

«Гляди-ка, мама, вон корабль,

И папа отдохнет».—

«Вниманье,— приказал журавль,

Разведчики, вперед!»

И донесли кукушки,

Что весел рулевой

И что чехлами пушки

Укрыты с головой.

Противник незаметен,

Повсюду тишина.

И, видимо, на свете

Окончилась война.

И начали садиться

На плотные чехлы:

Французские синицы,

Бельгийские щеглы.

Счастливых щебетаний

И возгласов не счесть.

Щебечут на прощанье

Друг другу обещанье:

«Напишем. Перья есть!»

И разлетелся птичий хор

По множеству дорог.

Но долго боевой линкор

Забыть его не мог.

Все слушал, напрягая слух,

Глядел на облака,

И все садился легкий пух

На куртку моряка.

Еще стояли холода

Во всей своей красе.

Еще белели провода

Можайского шоссе.

Один подснежник-новичок

Задумал было встать,

Уже приподнял колпачок

И спрятался опять.

В мохнатом инее седом

Столетняя сосна.

И все же где-то подо льдом

Уже журчит весна.

С деревьев белые чепцы

Вот-вот уже спадут.

«Мы дома,— говорят скворцы,

Мы не замерзнем тут».

Летят над зеркалом пруда,

Где отражен рассвет.

А вдруг скворешня занята?

А вдруг скворешни нет?

Но белка голубым хвостом

Махнула в ельнике густом:

«Привет, друзья, привет!

Как долетели? Как дела?

Я вам квартиру сберегла,

Я там ремонт произвела,

Живите в ней сто лет...»

Умывшись с головы до ног,

Уселись старики-скворцы

В скворешне на порог,

Сказали: «Мы уж не певцы,

А ты вот спой, сынок».

Еще застенчивый юнец

Сначала все робел,

Насвистывал. И, наконец,

Настроившись, запел.

О том, какие бы пути

Куда бы ни вели,

Но в целом свете не найти

Милей родной земли.

Он разливался ручейком,

Как будто был апрель,

Как будто маленьким смычком

Выделывая трель.

Она из глубины души

Легко лилась в эфир.

Как эти песни хороши,

И как прекрасен мир!

Душе, уставшей от страсти,

От солнечных бурь и нег,

Дорого легкое счастье,

Счастье - тишайший снег.

Счастье, которое еле

Бросает звездный свет;

Легкое счастье, тяжеле

Которого нет.

Ещё одна разлука

Над лесными берегами

Ночи нет и нет.

Как вода с вином, на Каме

Северный рассвет.

И на золоте глубинном -

До чего легки -

Точно крови голубиной

Светлые мазки.

А в Москве об эту пору,

Меж квадратных стен,

Говорят по телефону,

Слушают «Кармен».

И не знают, занятые,

Сидя за дверьми,

Что за ночи золотые

Водятся в Перми.

Сяду я в зелёный «пульман»:

«Не грусти дружок».

Неожиданно, как пуля,

Вылетит гудок.

Жадно глядя в одну точку,

Я прильну к окну.

Я батистовым платочком

Из окна махну.

И колёса (вот работа)

Забормочут в такт:

«Что-то, что-то, что-то, что-то,

Что-то тут не так».

Ну, прощай! Прошло и будет.

Что нам до колёс.

Не такие же мы люди,

Чтоб грустить до слёз.

Мы с тобою знаем оба

(В этом вся и суть),

Что у каждого особый,

Свой отдельный путь.

Ну, прощай! Махну платочком,

Тише стук сердец.

Всё туманней, меньше точка.

Точка. И конец.

Желтее листья. Дни короче

(К шести часам уже темно),

И так свежи сырые ночи,

Что надо закрывать окно.

У школьников длинней уроки,

Дожди плывут косой стеной,

Лишь иногда на солнцепеке

Еще уютно, как весной.

Готовят впрок хозяйки рьяно

Грибы и огурцы свои,

И яблоки свежо-румяны,

Как щеки милые твои.

Улыбку перед сном;

Но все еще полна любовью, точно колос

Но все еще клонюсь. Идущий мимо,

Пройди, уйди, не возвращайся вновь:

Еще сильна во мне, еще неодолима

1919, Одесса

Залпы Победы

Улицы, ограды, парапеты,

Толпы... Толпы... Шпиль над головой,

Северным сиянием победы

Озарилось небо над Невой.

Гром орудий, но не грохот боя.

Лица... Лица... Выраженье глаз.

Счастье... Радость... Пережить такое

Сердце в состоянье только раз.

Слава вам, которые в сраженьях

Отстояли берега Невы.

Ленинград, незнавший пораженья,

Новым светом озарили вы.

Слава и тебе, великий город,

Сливший во едино фронт и тыл.

В небывалых трудностях который

Выстоял. Сражался. Победил.

1944, Ленинград

про войну

Как сладостно, проживши жизнь счастливо...

Как сладостно, проживши жизнь счастливо,

Изведав труд и отдых, зной и тень,

Упасть во прах, как спелая олива

В осенний день.

Смешаться с листьями... Навеки раствориться

В осенней ясности земель и вод.

И лишь воспоминанье, точно птица,

Пусть обо мне поет.

Книга пахнет духами...

Книга пахнет духами,

Или пахнут сами слова.

Я бы так хотела быть с вами.

Я одна. Болит голова.

От легких касаний мигрени

В ушах и шепот, и звон.

И вечер совсем осенний.

И вечер в меня влюблен.

У него музыкальные пальцы.

Он играет на стеклах окна.

Он играет, и падают капли,

Точно слезы, на старые пальцы.

Где вы? Что вы? Вы рыцарь ли? Раб ли?..

Я сегодня опять влюблена.

Он был напудрен и в гриме.

Он сказал мне, стоя у кулисы:

Я недавно слышал ваше имя

У одной нашей актрисы.

Кусая свой рыжий волос,

Я спросила: - Да? Ну и что же?

Вы совсем на себя не похожи.

Рабочие, нам мешая,

Тащили картонные скалы.

Я думал, что вы большая,

А вы дитенок малый.

И он ушел на сцену, дождавшись знака,

А я не знала,

Смеяться мне или плакать.

Лучи полудня тяжко пламенеют.

Вступаю в море, и в морской волне

Мои колена смугло розовеют,

Как яблоки в траве.

Дышу и растворяюсь в водном лоне,

Лежу на дне, как солнечный клубок,

И раковины алые ладоней

Врастают в неподатливый песок.

Дрожа и тая, проплывают челны.

Как сладостно морское бытие!

Как твердые и медленные волны

Качают тело легкое мое!

Так протекает дивный час купанья,

И ставшему холодным, как луна,

Плечу приятны теплые касанья

Нагретого полуднем полотна.

Месяцы нас разделили,

Я даже не знаю, где ты,

Какие снега или пыли

Заметают твои следы.

Город большой или дом лишь

Замыкают твое бытие,

И помнишь ты или не помнишь

Самое имя мое?

Много близких есть путей и дальних...

Много близких есть путей и дальних,

Ты же отвергаешь все пути.

И тебе от глаз моих печальных

Я тебя улыбкой не балую,

Редко-редко поцелуй отдам,

Но уж не полюбишь ты другую,

Знаешь сам.

Через дни твои и ночи тоже

Прохожу, как огненная нить.

Говоришь ты: «Тяжело, о боже,

Так любить».

Я ж гореть готова ежечасно,

Быть в огне с утра до темноты,

Только бы любить, хоть и напрасно,

Москва в Норвегии

Облаков колорит

О зиме говорит.

Пахнет влагой и хвоей,

Как у нас под Москвою.

Мох лежит под сосной,

Как у нас под Москвой.

Все как дома,

И очень знакомо.

Только воздух не тот,

Атмосфера не та,

И от этого люди другие,

Только люди не те, что у нас,

Не похожи, мои дорогие.

Дорогие друзья, я писала не раз,

Что разлука — большая обуза.

Что разлука — змея.

И действительно, я

Не должна уезжать из Союза.

За границей легко только первые дни,

В магазине прилавок наряден.

(До чего хороши

Эти карандаши,

Эти перья и эти тетради!)

А какие здесь есть города! Например,

Старый Берген, который недаром

(Это скажет вам каждый порядочный гид)

Знаменит

Своим рыбным базаром.

Голубая макрель, золотая треска

На холодном рассвете багровом.

Я взглянула на рыбу —

И в сердце тоска

Вдруг впилась мне крючком рыболовным.

Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль,

Распластав плавников острия,

Та же белая в синих полосках макрель,

Только звали ее «скумбрия».

И какая чудесная юность была

В те часы на песке под горой!

И какая огромная жизнь пролегла

Между этой и той скумбрией!

И печаль об исчезнувшей прелести дней

Полоснула меня, как ножом.

И подумала я: «Ничего нет грустней

Одиночества за рубежом».

Только вижу: у рыбного ряда стоит,

Упершись рукавицей в бедро,

В сапогах и брезенте, назад козырек,

Ну, точь-в-точь паренек

Из метро.

Я невольно воскликнула: «Ах ты,

Из какой это вылез он шахты?»

Он ко мне по-норвежски (а я ни гугу),

По-иному он, вижу, не слишком.

Неужели же, думаю, я не смогу

Побеседовать с этим парнишкой?

И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал.

На прилавке под рыбным навесом

Я рисую родимого моря овал

И пишу по-латински «Odessa».

И тогда паренек на чужом берегу

Улыбается мне, как рыбак рыбаку.

Паренек улыбается мне от души,

Он берет у меня карандаш.

(До чего хороши

Эти карандаши,

Если держит их кто-нибудь наш!)

Он выводит знакомое слово «Moskwa».

И от этого слова — лучи.

(До чего хорошо, что иные слова

Даже в дальних краях горячи!)

Он приветствует в эту минуту Союз,

Он глядит хорошо и всерьез.

И, содрав рукавицу и сбросив картуз,

Он трясет мою руку до слез.

Хорошо, что на грусть мы теряем права

И что, как бы он ни был далек,

Человек с удивительным словом «Москва»

Не бывает нигде одинок.

На мотив народной песни

Всю-то я вселенную проехал,

Любовался блеском всех светил.

Мне и тучи были не помехой,

Мне и гром препятствий не чинил.

Молния однажды между пальцев

У меня скользнула невзначай.

И кометы, вечные скитальцы,

Мне кричали: «Здравствуй и прощай!»

Я гостил у радуги под кровом,

Подходил я к солнца рубежам.

Видел я, как в облаке пуховом

Месяц новорожденный лежал.

Из конца в конец, по звездным вехам,

Даже Млечный путь я обошел...

Всю-то я вселенную проехал,

Но второй России не нашел.

Надо мной любовь нависла тучей,

Помрачила дни,

Нежностью своей меня не мучай,

Лаской не томи.

Уходи, пускай слеза мешает

Поглядеть вослед.

Уходи, пускай душа не знает,

Был ты или нет.

Расставаясь, поцелую, плача,

Ясные глаза.

Пыль столбом завьется, не иначе

Как гроза.

В поле рожь.

Не поймешь.

Через час на вёдро золотое

Выглянет сосед

И затопчет грубою стопою

Милый след.

Наша биография

Лошадка добрая моя,

По имени Пегас,

Ты тут как тут, чуть только

Отдам тебе приказ.

Не будь бы этого, беда —

Ходить бы мне пешком.

И только редко, иногда,

Ты молвишь мне тишком:

«Хозяюшка, повремени,

Дозволь передохнуть.

Невыносимые ремни

Мне натрудили грудь.

Путей-дорог не разузнав.

Я попадал в затор.

Карабкаясь по крутизнам,

Я ноги поистер».

Пегашка, верный мой конек,

Друг сердца моего,

Чтоб ты чего-нибудь не мог.—

Не может быть того.

Твоя испытанная прыть

Другим коням пример.

А ну-ка... надо повторить

И взять вон тот барьер...

Но надо думать, как-никак

Настанет день такой,

Когда удастся, мой бедняк,

Уйти нам на покой.

Оставив небогатый кров,

Неприхотливый скарб,

Возьмем с тобой последний ров,

Последний наш эскарп.

Перемахнем через плато,

А там — ручей и луг,

Где будет нами испито

Спокойствие, мой друг.

Старинный рыцарский пейзаж,

Приют усталых душ;

Кому придет такая блажь —

Искать такую глушь!

Живем мы, дней не торопя,

Спокойные душой.

Тревожу редко я тебя

Прогулкой небольшой.

Но чу!.. Из-за кольца лесов

Донесся в наш приют

Какой-то звук, какой-то зов —

И ты уж тут как тут.

«Хозяюшка, поторопись!

Темнеет. Путь далек.

Попробуем сначала рысь,

А там пойдем в галоп».

И снова, юные, как встарь,

Летим, барьер беря.

Горит над нами, как янтарь,

Закатная заря...

И так, покуда не погас

Вечерний этот свет,

Мы неразлучны, мой Пегас,

И нам покоя нет.

Все тот же путь, все тот же кров,

На радости скупой.

И так — пока могильный ров

Нас не возьмет с тобой.

Победительница

Снег, бездорожье, горячая пыль, суховей.

Минное поле, атака, свинцовая вьюга —

Все испытала, в походной шинели своей,

Ты, боевая подруга.

Ты уезжала с заводом своим на Урал.

Бросила дом свой, ни разу о нем не заплакав.

Женским рукам удивлялся горячий металл,

Но покорялся, однако.

Мы — победители. Пушечный грохот утих.

Минуло время тяжелой военной заботы.

Вспомнила ты, что, помимо профессий мужских,

Женщина прежде всего ты.

Мартовский солнечный день. Голубая капель

Точит под крышей себе ледяную лазейку.

В комнате тихо, светло. У стены — колыбель

Под белоснежной кисейкой.

Мягкую обнял подушечку сонный малыш.

Нежное солнце сквозит в золотых волосенках.

Руку поднявши, ты шепчешь: «Пожалуйста... тшшш,

Не разбудите ребенка».

Поцелуй же напоследок...

Поцелуй же напоследок

Руки и уста.

Ты уедешь, я уеду -

В разные места.

И меж нами (тем синее,

Чем далече ты)

Расползутся, точно змеи,

Горные хребты.

И за русскою границей

Обрывая бег,

Разметаются косицы

Белокурых рек.

И от северного быта

Устремляясь вниз,

Будешь есть не наше жито,

А чужой маис.

И когда, и сонный чуток,

Ты уснешь впотьмах,

Будет разница в полсуток

На моих часах.

Налетят москиты злые,

Зашумит гроза,

Поцелуешь ты косые

Черные глаза.

И хотя бы обнял тыщи

Девушек, любя,

Ты второй такой не сыщешь

Пары для себя.

И плывя в края иные

По морской воде,

Ты второй такой России

Не найдешь нигде.

Проект памятника

Мы Красной Пресне слово предоставим,

Продлим регламент Ленинским горам,

Откуда вся Москва, в красе и славе,

Открыта солнцу, звездам и ветрам.

Вокзалы негодуют: в чем причина?

Запрашивает площадь: как ей быть,

Монументальным мрамором почтить?

В Сокольниках один заветный просек,

Где Ленин был на елке у ребят,

Уже давно о памятнике просит,

Деревья все об этом шелестят.

Но существует мнение иное...

Быть может, не в Сокольниках, а тут,

Перед Большим театром, где весною

Так трогательно яблони цветут.

Чтоб перед нами прошлое воскресло

(Оно и так вовеки не умрет),

Пускай, присев на стул или на кресло,

Ильич листает бронзовый блокнот.

Не там на высоте, не в отдаленье,

На фоне облаков и птичьих крыл,

А рядом, с нами. Здесь... При жизни Ленин,

Мы знаем, возвышаться не любил.

Пусть будет памятник такого роста,

Чтобы уже ребенок лет пяти

Без мамы смог бы дотянуться просто

И положить у ног его цветы.

Прохладнее бы кровь и плавников бы пара,

И путь мой был бы прям.

Я поплыла б вокруг всего земного шара

По рекам и морям.

Безбровый глаз глубоководной рыбы,

И хвост, и чешуя...

Никто на свете, даже ты бы,

Не угадал, что это я.

В проеденном водой и солью камне

Пережидала б я подводный мрак,

И сквозь волну казалась бы луна мне

Похожей на маяк.

Была бы я и там такой же слабой,

Как здесь от суеты.

Но были бы ко мне добрее крабы,

Нежели ты.

И пусть бы бог хранил, моря волнуя,

Тебя в твоих путях,

И дал бы мне окончить жизнь земную

В твоих сетях.

Пять ночей и дней

(На смерть Ленина)

И прежде чем укрыть в могиле

Навеки от живых людей,

В Колонном зале положили

Его на пять ночей и дней...

И потекли людские толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею

Такая лютая была,

Как будто он унес с собою

Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали

Из-за того, что он уснул.

И был торжественно-печален

Луны почетный караул.

Расставаясь, поцелую, плача...

Расставаясь, поцелую, плача,

Ясные глаза.

Пыль столбом завьется, не иначе,

Как гроза.

Грянет гром. Зашепчет, как живая,

В поле рожь.

Где слеза, где капля дождевая -

Не поймешь.

Через час на ведро золотое

Выглянет сосед

И затопчет грубою стопою

Милый след.

Священная война

От русских сел до чешского вокзала,

От крымских гор до Ливии пустынь,

Чтобы паучья лапа не всползала

На мрамор человеческих святынь,

Избавить мир, планету от чумы -

Вот гуманизм! И гуманисты мы.

А если ты, Германия, страна

Философов, обитель музыкантов,

Своих титанов, гениев, талантов

Предавши поруганью имена,

Продлишь кровавый гитлеровский бред,-

Тогда тебе уже прощенья нет.

Сдается квартира

Однажды дала объявленье

«Сдается квартира с отдельной

Калиткой.

Покой, тишина. Огород

Вода. Освещение.

Первый этаж».

Едва появилось в лесу

Объявленье,

Тотчас же вокруг началось

Оживленье.

Откликнулись многие.

С вышки своей

В рабочем костюме

Сошел муравей.

Нарядная, в перьях, явилась

Амфибия (это такая

Пришла с головастиком

(Юркий малыш!),

Потом прилетела

Летучая мышь.

А там и светляк —

Уже час был не ранний —

Приполз на квартирное

Это собранье,

И даже принес, чтоб не сбиться

Зеленую лампочку в четверть

Уселись в кружок. Посредине

И тут началась настоящая

Что, дескать, и комната

Только одна.

И как это так:

Почему без окна?

«И где же вода?» —

Удивилась лягушка.

«А детская где же?» —

Спросила кукушка.

«А где освещение?—

Вспыхнул светляк.—

Я ночью гуляю,

Мне нужен маяк».

Летучая мышь

Покачала головкой:

«Мне нужен чердак,

На земле мне неловко».—

«Нам нужен подвал,—

Возразил муравей,—

Подвал или погреб

С десятком дверей».

И каждый, вернувшись

В родное жилище,

Подумал: «Второго такого

Не сыщешь!»

И даже улитка —

Ей стало свежо —

Воскликнула:

«Как у меня хорошо!»

И только кукушка,

Бездомная птица,

Попрежнему в гнезда чужие

Стучится.

Она и к тебе постучит

В твою дверь:

«Нужна, мол, квартира!»

Но ты ей не верь.

Сеттер Джек

Собачье сердце устроено так:

Полюбило - значит, навек!

Был славный малый и не дурак

Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,

По лапам оброс бахромой,

Коты и кошки окрестных крыш

Называли его чумой.

Клеенчатый нос рылся в траве,

Вынюхивал влажный грунт;

Уши висели, как замшевые,

И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел

Совесть была чиста.

Хозяина Джек любил и жалел,

Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром

Он пришел зимой, в снег.

Хозяин сказал: «Не теперь, потом

Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,

У Джека - ноги врозь:

«Если это автомобиль,

То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:

Хозяин взмыл над людьми.

Джек сказал: «Одно из двух -

Останься или возьми!»

Но его хозяин все выше лез,

Треща, как стрекоза.

Джек смотрел, и вода небес

Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,

Возились у машин.

Джек думал: «Зачем все,

Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет

(По часам пятнадцать минут),

Сел в снег летучий предмет,

Хозяин был снова тут...

Пришли весною. Воздушный причал

Был бессолнечно-сер.

Хозяин надел шлем и сказал:

«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,

Сел, облизнулся, и в путь!

Взглянул вниз и больше не смог,-

Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,

Будто я ее съем.

Люди не крупнее собак,

А собак не видно совсем».

Хозяин смеется. Джек смущен

И думает: «Я свинья:

Если это может он,

Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал

И, повизгивая слегка,

Только судорожно зевал

И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,

Согрело одно крыло.

Но почему задохнулся мотор?

Но что произошло?

Но почему земля опять

Стала так близка?

Но почему начала дрожать

Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек

По полным слез глазам.

Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,

Потому что... ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой

И сам дрожа весь,

Успел сказать: «Господин мой,

Я останусь здесь...»

На земле уже полумертвый нос

Положил на труп Джек,

И люди сказали: «Был пес,

А умер, как человек».

Скупа в последней четверти луна.

Встает неласково, зарей гонима,

Но ни с какой луною не сравнима

Осенней звездной ночи глубина.

Не веет ветер. Не шумит листва.

Молчание стоит, подобно зною.

От Млечного Пути кружится голова,

Как бы от бездны под ногою.

Не слышима никем, проносится звезда,

Пересекая путь земного взгляда.

И страшен звук из темной глуби сада,

Вещающий падение плода.

Слишком быстро проходит жизнь моя...

Слишком быстро проходит жизнь моя,

Редеет лесной опушкой,

И я - вот эта самая я -

Буду скоро беленькой старушкой.

И в гостиной у дочери моей Жанны,

Одетая по старинной моде,

Буду рассказывать медленно и пространно

О девятьсот семнадцатом годе.

Шумное молодое племя

Будет шептаться с моим зятем:

Бабушка-то... в свое время

Писала стихи... еще с ятем.

По тихому-тихому переулку,

На закате, когда небо золотится,

Я буду выходить на прогулку

В теплом платке и лисицах.

Ты будешь вести меня любовно и учтиво

И скажешь:- Снова сыро. Вот горе!-

И долго мы будем глядеть с обрыва

На красные листья и синее море.

Сороконожки

У сороконожки

Народились крошки.

Что за восхищенье,

Радость без конца!

Дети эти — прямо

Вылитая мама:

То же выраженье

Милого лица.

И стоит пригожий

Дом сороконожий,

Сушатся пеленки,

Жарится пирог,

И стоят в порядке

Тридцать три кроватки,

В каждой по ребенку,

В каждой сорок ног.

Папа с ними в дружбе.

Целый день на службе,

А когда вернется

В теплый уголок,—

Все играют в прятки,

Куклы и лошадки,

Весело смеется

Сам сороконог,

Все растет на свете —

Выросли и дети.

Носится орава

С самого утра.

Мать-сороконожка,

Погрустив немножко,

Говорит: «Пора вам

В школу, детвора».

Но ходить по школам

Невозможно голым,

Согласился с этим

Папа,— ну и что ж?

Мама же сказала:

«Сосчитай сначала,

Сколько нашим детям

Надобно калош».

Для такой работы

Папа вынул счеты.

«Тише, дети, тише!

Папа снял сюртук».

Если каждой ножке

Нужно по калошке,

То для всех детишек

Сколько ж это штук?

«Трижды сорок восемь,

Девять переносим,

Это будет двести,

Да один в уме...»

Захирела печка,

Догорела свечка

Папа с мамой вместе

Счет ведут во тьме.

А когда же солнце

Глянуло в оконце,

Захотелось чаю,

Но сказала мать:

«Слишком много ножек

У сороконожек.

Я изнемогаю».

И пошла гулять.

Видит — в луже тихо

Дремлет аистиха,

Рядом — аистенок

На одной ноге.

Мать сказала плача:

«Аистам удача —

Вот какой ребенок

Нужен был бы мне!

Слишком много ножек

На губе пушок.

А пока, еще ни разу

Не ступив ногой,

Спи, мой мальчик сероглазый,

Зайчик дорогой...

Налепив цветные марки

Письмам на бока,

Сын мне снимки и подарки

Шлет издалека.

Заглянул в родную гавань

И уплыл опять.

Мальчик создан, чтобы плавать,

Мама - чтобы ждать.

Вновь пройдет годов немало...

Голова в снегу;

Сердце скажет: «Я устало,

Больше не могу».

Успокоится навеки,

И уже тогда

Весть помчится через реки,

Через города.

И, бледнея, как бумага,

Смутный, как печать,

Мальчик будет горько плакать,

Мама - будет спать.

А пока на самом деле

Все наоборот:

Мальчик спит в своей постели.

Мама же - поет.

И фланелевые брючки,

Первые свои,

Держат мальчикины ручки,

Пальчики мои.

Такой туман упал вчера,

Так волноваться море стало,

Как будто осени пора

По-настоящему настала.

А нынче свет и тишина,

Листва медлительно желтеет,

И солнце нежно, как луна,

Над садом светит, но не греет.

Так иногда для, бедных, нас

В болезни, видимо опасной,

Вдруг наступает тихий час,

Неподражаемо прекрасный.

Товарищ виноград

У апельсина кожура

Красней гусиных лап.

На родине была жара,

А нынче он озяб.

Такой тут ветер ледяной,

Что стынут даже сосны.

А он, подумайте, в одной

Обертке папиросной.

Впервые снежных звездочек

Он увидал полет,

Застыл до самых косточек

И превратился в лед.

Покрыт пупырышками весь

Бедняга-апельсин.

Он люто замерзает здесь,

Да и не он один.

Вот персик. Он тепло одет,

На нем пушистый ворс,

На нем фланелевый жилет,

И все же он замерз.

А золотистый виноград,

Приехав ночью в Ленинград,

Увидел утром Летний сад

И кинулся к нему.

Он видел — статуи стоят.

И думал: «Я — в Крыму.

Пройдет еще немного дней,

Загар покроет их...»

Раздетых мраморных людей

Он принял за живых.

Но скоро бедный южный гость

Лежал в опилках, весь дрожа,

А холод резал без ножа,

Терзал за гроздью гроздь.

Но в эту же погоду,

На этом же лотке

Антоновские яблоки

Лежали налегке.

Их обнаженной коже

Морозец не мешал,

И было непохоже,

Чтоб кто-нибудь дрожал.

И самое большое

И крепкое из всех

Сказало апельсинам

И винограду: «Эх!

Укрыть бы вас покрепче

От нашинских снегов,

Да ведь не напасешься

На вас пуховиков.

Но вот что я скажу вам,

Товарищ Виноград,

На юге жил ученый,

И у него был сад,

Где изучал замашки он

Фисташки и айвы,

Где, главное, заботился

Он о таких, как вы.

Чтоб вы росли и зрели

Под ветром ледяным,

Чтобы суровый север

Казался вам родным.

Чтоб было вам, как яблокам,

Не страшно ничего.

Зовут его Мичуриным —

Ученого того.

Ему поставлен памятник

В Москве, мои друзья.

В руке он держит яблоко,

Такое же, как я».

В эту же минуту,

Услышав эту речь,

У апельсинов будто

Скатилась тяжесть с плеч.

И сразу встрепенулся

И счастлив был, и рад,

И сладко улыбнулся

Товарищ Виноград.

Трамвай идет на фронт

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт —

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

Фанера вместо стекол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

Немолодой рабочий —

Он едет на завод,

Который дни и ночи

Оружие кует.

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колес:

Она танкисту-внуку

Достала папирос.

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

У пояса граната,

У пояса наган,

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан,

Пришел помыться в баньке,

Побыть с семьей своей,

Принес сынишке Саньке

Немецкий шлем-трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега,

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнем своей винтовки

шистам счет...

Мелькают остановки,

Трамвай на фронт идет.

Везут домохозяйки

Нещедрый свой паек,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново).

Гляди, не забывай

У первой мухи головокруженье

От длительного сна:

Она лежала зиму без движенья, -

Теперь весна.

Я говорю:- Сударыня, о небо,

Как вы бледны!

Не дать ли вам варенья, или хлеба,

Или воды?

Благодарю, мне ничего не надо, -

Она в ответ.-

Я не больна, я просто очень рада,

Что вижу свет.

Как тяжко жить зимой на свете сиром,

Как тяжко видеть сны,

Что мухи белые владеют миром,

А мы побеждены.

Но вы смеетесь надо мной? Не надо.-

А я в ответ!

Я не смеюсь, я просто очень рада,

Что вижу свет.

Уехал друг. Еще в окне закат...

Уехал друг. Еще в окне закат,

Что нам пылал, не потускнел нимало,

А в воздухе пустом уже звенят

Воспоминаний медленные жала.

Уехавшего комната полна

Его движеньями и тишиною,

Что я не влюблена и не любима,

Что не боюсь я солнцем быть палима,

И стать смуглей кофейного зерна.

Что я могу присесть легко на тюк,

Вдыхать неуловимый запах чая,

Ни на один вопрос не отвечая,

Ничьих не пожимая нежно рук.

Что перед сном смогу я тихо петь,

Потом сомкну, как девственница, вежды,

И поутру нехитрые одежды

Никто не помешает мне надеть.

Читателю

Читатель мой, ненадобно бояться,

Что я твой книжный шкаф обременю

Посмертными томами (штук пятнадцать),

Одетыми в тисненую броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,

В простой обложке серо-голубой,

То будет книжка малого формата,

Чтоб можно было брать ее с собой.

Чтобы она у сердца трепетала

В кармане делового пиджака,

Чтобы ее из сумки извлекала

Домохозяйки теплая рука.

Чтоб девочка в капроновых оборках

Из-за нее бы не пошла на бал,

Чтобы студент, забывши про пятерки,

Ее во время лекции читал...

«Товарищ Инбер,— скажут педагоги,—

Невероятно! Вас не разберешь.

Вы нарушаете регламент строгий,

Вы путаете нашу молодежь».

Я знаю — это не педагогично,

Но знаю я и то, что сила строк

Порою может заменить (частично)

Веселый бал и вдумчивый урок.

Теченье дня частенько нарушая

(Когда сама уйду в небытие),—

Не умирай же, книжка небольшая,

Живи подольше, детище мое!

Шкатулка

Я прячу письма от знакомых женщин...

Их лёгкий смех, их бальную тоску

В шкатулку, что досталась мне от деда,

На дне её - нагая Леда, мизинца меньше, на шелку.

Шкатулка пахнет старыми духами,

Она скрывает все мои капризы,

Мои провалы, финиши и призы,

Как я любил, и как я был любим.

Когда окно в прозрачной дымке тонет,

Концерт окончен, замер шум кулис

Читаю письма я из стёганой шкатулки

От двух сестер, живущих в Смирне в узком переулке,

От двух больных актрис.

Когда мой телефон молчит среди гардин,

Слуга ушёл, и кошка на охоте,

Все письма женщин в позолоте

Прелестно лгут... и я один, один.

Но два письма единственных, безумных

Я положил в сафьяновый Коран.

Бывают дни: я болен, счастлив, пьян,

Я так томлюсь, как пленная вода,

Но их я не читаю никогда.

Энская высотка

Возле полустанка

Травы шелестят.

Гусеницы танка

Мертвые лежат.

Черную машину

Лютого врага

Насмерть сокрушила

Русская рука.

Смелостью и сметкой

Кто тебя сберег,

Энская высотка,

Малый бугорок?

Пламенной любовью

Родину любя,

Кто своею кровью

Защитил тебя?

О тебе лишь сводка

Скажет между строк,

Энская высотка.

Малый бугорок.

Чуть заметный холмик...

Но зато весной

О тебе напомнит

Аромат лесной.

О тебе кузнечик

Меж высоких трав

Простучит далече,

Точно телеграф.

Девушка-красотка

О тебе споет,

Энская высотка,

Малый эпизод.

Песнями, цветами

Век отчизна-мать

Все не перестанет

Сына поминать.

Сентябрь 1942, Ленинград