В. Белов

2. Потанинский почин Как довольно часто и с большим удовлетворением для себя любили отмечать историки советского периода, освещая жизненный путь и общественную деятельность основателя сибирского областнического движения Г.Н. Потанина, он ещё в самом начале своего

11. Я накажу мир за зло, и нечестивых - за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей; 12. сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи - дороже золота Офирского. Здесь говорит Сам Господь.Мир - по-евр.: tevel, собств. земной

ОСТАНОВЛЕННЫЕ МГНОВЕНИЯ

Кто из нас, особенно в детстве или в юности, не ужасался и не впадал в уныние при виде удручающе необъятного костра дров, которые надо вначале испилить, а потом исколоть и сложить в поленницы? Или широкого поля, которое надо вспахать одному? Или дюжины толстущих куделей, которые надо перепрясть к празднику? Сердце замирало от того, как много предстоит сделать. Но, как и всегда, находится утешающая или ободряющая пословица. Хотя бы такая: “Глаза страшатся, а руки делают”. Припомнит ее, скажет вовремя кто-нибудь из старших - глядь, уж и не так страшно начинать работу, которой конца не видно. Вот вам и материальная сила слова. “Почин дороже дела”, - вспоминается другая, не менее важная пословица, затем: “Было бы начало, а конец будет” и т.д. Если же взялся что-то делать, то можно и посмотреть на то, сколько сделано, увидеть, как потихонечку прибывает и прибывает. И вдруг с удивлением заметишь, что и еще не сделанное убыло, хоть ненамного, но стало меньше! Глядь-поглядь, половина сделана, а вторая тоже имеет свою половину. Глаза страшатся, а руки делают...
Но эта пословица верна не только в смысле объема, количества работы, но и в смысле качества ее, то есть относительно умения, мастерства, творчества и - не побоимся сказать - искусства. У молодого, начинающего глаза страшатся, другой же, и не совсем молодой, тоже боится, хотя, может быть, имеет к делу природный талант. Но как же узнаешь, имеется ли талант, ежели не приступишь к делу?
В искусстве для начинающего необходим риск, в известной мере - безрассудство! Наверное, только так и происходит первоначальное выявление одаренных людей. Нужна смелость, дерзновенный порыв, чтобы понять, способен ли ты вообще на что-то. Попробовать, начать, осмелиться! А там, по ходу работы, появляется вдохновение, и работник, если в него природа вложила талант, сразу или же постепенно становится художником. Конечно, не стоит пробовать без конца, всю жизнь, превращая настойчивость в тупое упрямство.
Особенностью северного крестьянского трудового кодекса было то, что все пробовали делать все, а среди этих многих и рождались подлинные мастера.
Мастерство же - та почва, на которой вырастали художники.
Но и для человека, уже поверившего в себя, убедившегося в своих возможностях, каждый раз, перед тем как что-то свершить, нужен был сердечный риск, оправданный и ежесекундно контролируемый умом, нужна была смелость, уравновешенная осторожной неторопливостью.
Только тогда являлось к нему вдохновение, и драгоценные мгновения останавливались, отливались и застывали в совершенных формах искусства.
Неправда, что эти мгновения, этот высокий восторг и вдохновение возможны лишь в отдельных, определенных видах труда и профессиональной деятельности!
Они - эти мгновения - возможны в любом деле, если душа человека созвучна именно этому делу (Осип Александрович Самсонов из колхоза “Родина” доит коров, случает их с быком, помогает им растелиться, огребает навоз так же самозабвенно, как его сосед Александр Степанович Цветков рубит угол, кантует бревно и прирубает косяк).
Искусство может жить в любом труде. Другое дело, что, например, у пахаря, у животновода оно не материализуется, не воплощается в предметы искусства. Может быть, среда животноводов и пахарей (иначе крестьянская) потому-то и выделяла мастеров и художников, создававших предметы искусства.
Крестьянские мастера и художники испокон веку были безымянны. Они создавали свои произведения вначале для удовлетворения лишь эстетических потребностей. Художественный промысел рождался на границе между эстетической и экономической потребностью человека, когда мастера начинали создавать предметы искусства не для себя и не в подарок друзьям и близким, а по заказу и на продажу.

Художественный промысел...
В самом сочетании слов таится противоречие: промысел подразумевает массовость, серийность, то есть одинаковость, а художество - это всегда образ, никогда не повторяющийся и непохожий на какой-либо другой. И что бы мы ни придумывали для спасения художественности в промысле, он всегда будет стремиться к ее размыванию, а сама она будет вечно сопротивляться промыслу.
Образ умирает в многочисленности одинаковых предметов, но ведь это не значит, что предметы при их множественности нельзя создавать разными. По-видимому, пока существует хоть маленькая разница между предметами, промысел можно называть художественным...
Для художественного промысла характерна традиционная технология и традиционная образная система при обязательной художественной индивидуальности мастера. Мастер-поденщик, похожий как две капли воды на своего соседа по столу или верстаку, человек, равнодушный к творчеству, усвоивший традиционные приемы и образы, но стремящийся к количеству, - такой человек (его уже и мастером-то нельзя назвать) толкает художественный промысел к вырождению и гибели. При машинном производстве художественная индивидуальность исчезает, растворяясь в массовости и ширпотребе. На фоне всего этого кажется почти чудом существование художественных промыслов, превозмогающих “валовую” психологию. Бухгалтеры и экономисты пытаются планировать красоту и эстетику, самоуверенно вмешиваются не в свое дело. Для их “валовой” психологии зачастую не существует ничего, кроме чистогана, а также буквы (вернее, цифры) плана.
Разве не удивительна выживаемость красоты в подобных условиях? Вот некоторые северные промыслы, все еще не желающие уступать натиску валовой безликости и давлению эстетической тупости.

КРУЖЕВОПЛЕТЕНИЕ

Покойная Наталья Самсонова (мать уже упомянутого дояра Осипа Александровича) плела превосходные высокохудожественные косынки, иначе - женские кружевные платки. Когда-то редкая девица не мечтала иметь такую косынку. Но поскольку бесплодные мечты у северного крестьянина были не в чести, редкая девица не стремилась и выучиться плести. Не дожидаясь счастливых случайностей, девушки еще с детства постигали мастерство плетения. Они сами себе создавали свою красоту. Если же косынка доставалась в наследство от матери или бабушки, свою можно было выплести и продать, а на деньги купить кованые серебряные сережки, дюжину веретен, а может, еще и пару хороших гребенок.
Талант мастерицы сплетал воедино экономическую основу, достаток крестьянской семьи с утком праздничной красоты. Так было не только за кроснами, за куфтырем, но и всюду, где таился и разгорался огонек творчества. Талант обязательно проявлял себя и во многом другом, например в фольклоре. Наталья Самсонова во время плетения рассказывала сказки, на ходу выдумывая новые приключения. Еще лучше она пела на праздниках...
Кружево, сплетенное для себя или в подарок, не предполагало денежной выгоды, его создательницы не кидали куфтырь как сумасшедшие с боку на бок, не спешили в погоню за количеством. Красота никогда не была сестрой торопливости.

ЧЕРНЕНИЕ ПО СЕРЕБРУ

Устюг Великий, как и Новгород, несколько столетий был средоточием русской культуры, торговли и промышленности. Устюжане могли делать все: и воевать, и торговать, и хлебопашничать... Многие из них дошли до Аляски и Калифорнии и там обосновались, другие исходили всю Сибирь, торговали с Индией, Китаем и прочими странами.
Но те, что не любили путешествовать и жили дома, тоже не сидели сложа руки. В Устюге знали практически все промыслы, процветавшие на Руси и в средневековой Европе.
Человеку с божьей искрой в душе доступны все виды художественных промыслов, но нельзя же было заниматься понемногу всем и ничем взаправду. Выбирали обычно наследственный промысел, укрепляя и совершенствуя традицию либо пренебрегая ею. В обоих случаях мастер или художник мог до конца проявить себя как личность. Но во втором случае промысел быстро хирел, исчезали мастерство и профессиональная тяга к прекрасному. Было достаточно всего одного поколения, чтобы несуществующий предел высокой красоты и некий эстетический “потолок” занижались до крайности. Тогда-то и исчезала художественная, эстетическая основа промысла - главное условие его массовости, известности, а следовательно, и экономической выживаемости. Промысел погибал. На подступах к XX веку и в его начале устюженскую чернь по серебру постигла бы та же участь, если бы иссякли терпеливость и энергия нескольких энтузиастов. Мы должны быть благодарны городу Устюгу за сохранение великолепного искусства. Суть его в том, что художник вначале гравирует серебряное изделие, затем заполняет гравировку специальным составом - чернью. Эта “татуировка”, если можно так выразиться, навечно фиксируется высокой температурой, то есть обычным огнем.
Великоустюгский завод “Северная чернь” выпускает добрую продукцию, пользующуюся высоким спросом дома и за границей. Это и понуждает наших экономистов всеми путями увеличивать вал, поощрять однообразие. Опасность для художества таится и в поточности производства. Если раньше художник все от начала до конца делал сам (никому не доверяя даже своего инструмента, не только изделия), то теперь изделия касается множество разных, иной раз и равнодушных рук. Выжить художеству в таких условиях неимоверно трудно.
И все же оно выживает.

ШЕМОГОДСКАЯ РЕЗЬБА ПО БЕРЕСТЕ

Только народному гению свойственны безунывность, умение проявить себя в любых, казалось бы, совсем неподходящих условиях. Несомненно, что талантливый холмогорский косторез, очутившись волею судьбы где-нибудь в степи, не ждал от кого-то моржовых клыков, а находил что-то другое. Например, глину. Земля всегда что-нибудь держала про запас для художника. Так же гончарный мастер не считал себя вправе бездействовать, если глины в земле нет, а кругом березовые да еловые заросли.
Береста, вероятно, самое древнее и самое распространенное северное сырье, использовавшееся всевозможными мастерами. Из нее изготовлялись обувь, игрушки, святочные маски (личины), посуда и утварь.
Береста имеет по структуре и цвету двусторонние свойства, легко добывается и хорошо поддается обработке. Она декоративна сама по себе. Легкость, прочность и доступность сделали ее любимым, поистине народным материалом.
Берестяные резные туеса, солонки, окантовка для корзин делались на Севере повсеместно, а вот настоящий художественный промысел, основанный на резьбе по бересте, создали опять же устюжана, или устюжцы (неизвестно, как лучше). Промысел прославился под именем “шемогодской резьбы”. Он существует и в наше время.

РЕЗЬБА ПО КОСТИ

Холмогорские косторезы не имеют таких просторных цехов, как устюгские мастера серебряных дел, ставшие ныне рабочим классом. Но суть промысла от этого не меняется.
...Меняется она от коренных перемен, таких, например, как замена моржовой кости коровьей.
Материал всегда диктовал, вернее, подсказывал художнику, как ему быть, каким запастись инструментом и с чего начинать. Что же подсказывал художнику безмолвный монолит моржового клыка? Наверное, надо быть художником самому, чтобы это узнать. Прежде чем приступить к работе, художник ходил в баню, постился, очищался от всего мелкого и прилипчивого. Он тщательно готовил себя к внутреннему душевному взлету.
Только в таком состоянии к человеку приходило то особое, совершенно неожиданное озарение, когда под руками само по себе рождается произведение искусства.
Даже коровья кость, распиленная и обработанная, вызывает в душе желание сделать из нее что-то. При шлифовке поверхность приобретает своеобразие, выявляет себя, становится молочно-матовой. Душа мастера как бы сама стремится к резцу. И тогда преступным кощунством было бы отбросить этот резец!
Душа человеческая, через посредничество рук, которым облегчают дело всевозможные инструменты, вдыхает жизнь, то есть красоту, в дремлющий, но всегда готовый ожить брус гранита, дерева или моржового клыка. Не надо трогать художника в такие минуты! Пусть он закончит сперва дело, ему предназначенное.

Глава 7 Почин дороже дела
1
Апрель выдался необычайно тёплым. В первые две недели сошёл с полей снег. А в следующие вошли в берега после весеннего разлива реки. Тропинки зазеленели гусиной травкой. К полудню солнце припекало по-летнему. Старики в деревне заговорили, что через недельку-другую можно приступать к полевым работам. По приметам и обычаям, по сложившемуся из года в год неписанному правилу, когда подсыхает верхний слой почвы и нужно начинать посевные работы. Как будет теперь, при колхозном строе никто не ведал.
Слухи ходили разные, но мнение было единым, что полевые работы будут начинать по указанию сверху. Тем более провели репетицию выезда на полевой стан.
Поговаривали, что посыльный Захарка Кошелев будто сам слышал, как звонили из района уполномоченному Титову и приказывали выезжать в поле. Правда, посыльному мало кто верил. Шутник он известный, приврать любит. Да и сам Титов надеялся на отсрочку, чтобы успеть подкормить и привести лошадей в норму. Однако убедились, что на этот раз Захарка не врал. Буквально на следующий день, вечером в правлении получили телефонограмму, которую слышали все, кто там находился. «Послезавтра организованно, в торжественной обстановке, приступить к весеннее – полевым работам, к севу ранних яровых культур». Дальше по тексту был определён и срок окончания компании.
Бригадир полеводческой бригады Фрол Арсеньевич Жижин, самый старший среди правленцев по возрасту и опытный агроном, за что его собственно и выбрали в бригадиры, не поверил услышанному от председателя тексту телефонограммы.
- А, ты ничего не перепутал? - спросил он у Кондратия. – Может понял не так?
- Да, что я полный идиот что ли? – возмутился Обухов. – Как диктовали, так и записал.
- А может это шутка? Сейчас шутников много развелось, - не сдавался Фрол. – Сам же понимаешь, что сейчас в поле выезжать нельзя. Перезвони в райисполком. Уточни. Уверен, что они не могли дать такую установку. Не дураки же?
Кондратий колебался. Если бы не он лично принимал телефонограмму, то наверняка, тоже сомневался бы, откуда она пришла. Но, сейчас то, у него сомнений не было. Однако, больше для того чтобы не спорить с недоумевающим Жижиным, он всё же попросил девушку – телефонистку соединить его с сельхозотделом райисполкома. Секретарь начальника отдела подтвердила, что такая телефонограмма действительно существует и её следует неукоснительно выполнять. Кондратий повесил трубку и растерянно посмотрел на Фрола.
- Требуют неукоснительно выполнять, - повторил он.
- Но ведь грязь же? – возмутился Фрол, - Какие могут быть полевые работы, если из грязи ног не вытянешь.
Кондратий только развёл руками. Он и сам знал, что ещё рано выходить в поле.
В правление вошёл уполномоченный Титов, обстукивая на пороге грязь, прилипшую к сапогам.
- Что за шум, что за споры? – спросил он, обращаясь ко всем присутствующим сразу.
Председатель молча протянул ему телефонограмму.
- Ну и что? – прочитав её спросил Титов. – Мы в общем-то готовы.
- Как что? – повысил голос, обычно сдержанный и не возражающий Жижин. – На улице грязи по колено. Какие могут быть работы? Да мы в ней увязнем. Они там что, с ума посходили?
- Это вы, неучи, так рассуждаете. А наука доказывает, что ранние яровые лучше сеять сразу же, как только сходит снег. Почва лучше пропитана водой, - просветил селян Титов.
- Да, когда сойдёт снег, но и верхний слой почвы подсохнет и прогреется, - не сдавался Фрол.
- Не будем обсуждать действия вышестоящих руководителей. Вам приказано начинать полевые работы? Значит начинайте. – глядя на председателя, стоял на своём представитель райкома. – В районе лучше знают, когда и что нужно делать.
- Как они могут лучше знать, если сидят в кабинетах? Мы и наши предки на этой земле выросли. С измальства эти поля обрабатываем, - продолжал кипятиться Фрол, хотя начал понимать всю бесполезность своего спора.
- Ты, что это народ баламутишь? Решил выступить против Советской власти? – пошёл на него с угрожающим видом Титов.
- Ладно, хрен с вами, сделаем, как требуете, - отступил со своих позиций бригадир, делая шаг назад от уполномоченного. – Только что из этого получится?
Ранним утром следующего дня Фрол обошёл все дворы, распределяя каждого мужика по местам работ: кому, где бороновать, кому и где начинать сев, кому и куда явиться за семенами. Мужики все дивились этому распоряжению. Вроде бы серьёзный мужик этот Фрол, дело знает, а мелет такую несуразицу. Но возразил ему пока только Матвей.
- Ты что, рехнулся? Соображаешь, что говоришь? – насел он на Жижина. – Какой сев?
- Тебе, Матвей всё не так. Неуч ты - вот и кипишишь. А наука доказывает, что это самое лучшее время для сева ранних яровых. В райисполкоме говорят, что только в этом случае получим хороший урожай, - решил воспользоваться доводами уполномоченного бригадир.
- Ну если твоя наука доказывает, то докажи это и на практике – покажи как это делать. У тебя к плугу и к ногам вся грязь прилипнет, ты и шагу не сделаешь. Пупок развяжется.
- По правде сказать, я и сам не понимаю, как можно по грязи вести сев, но сверху, из района приказали, значит, нужно выполнять, - покраснел от неловкости Жижин.
Матвей ухмыльнулся.
- Теперь выходит, мы должны всё делать по указке сверху?
- Выходит, - тяжело вздохнул Фрол. – Говорят, иначе саботаж получается.
- Теперь я и бабу свою должен любить по указке сверху, чтобы вдруг не допустить перенаселения страны? Или до этого ещё не дошло? – возмущался Матвей. – Если будем так жить, то скоро и такого указания дождёмся.
Фрол пристально посмотрел на Матвея и сказал доверительно.
- Ты, Матвей осади, не выступай. Вы с Семёном Никишиным и так у наших руководителей в ненадёжных числитесь. Поостереглись бы. А то и за решётку угодить не долго. Приклеят ярлык саботажника, и … бывай здоров. Сейчас у них так принято стало.
- Ты серьёзно?
- Серьёзнее не бывает. Сам слышал о вас такие отзывы.
- Ну, спасибо, что предупредил. А теперь, если ты и твоё начальство такие умные, то прошу вместе со мной проехать на поле и убедиться, что я не саботажник.
- Хорошо. Вот завтра, когда будет всё начальство в поле, сегодня по твоему желанию его туда всё равно не заманишь, мы и убедимся, - пообещал Фрол. - Главное нужно быть всем на своих местах и не сорвать торжественность мероприятия.
Бригадир и после Буканова продолжал обход сельчан, каждый раз выслушивая упрёки в безрассудстве указаний из района. Он устал от разговоров и объяснений и дальше просто пугал, что к несогласным будут принимать меры наказания.
Следующим утром в девять часов, по отрепетированной программе колонны под марш в Филькином исполнении выдвинулась с хоздвора к полю. Торжественный митинг, по поводу почина коллективного труда решили провести у главного поля. Председатель и представитель районной власти ехали верхом на лошадях, остальные правленцы колхоза распределились по подводам. Через час все подводы достигли назначенного места, где их поджидали остальные колхозники. Здесь были и мужики, и бабы и детвора разного возраста.
Митинг открыл представитель районной власти Титов, который поздравил сельчан с
«почином» и призвал к самоотверженному труду на благо процветания колхоза и рабочее – крестьянского государства в целом. Потом выступил председатель, который ещё раз зачитал телефонограмму райисполкома и выразил уверенность, что их колхоз «Красный труд» справится с посевной компанией, и оправдает своё название. Дальше выступил активист комсомольско – молодежной бригады и тоже заверял партию и правительство, что добьются высоких показателей. Ещё раз прозвучал Туш во славу труда и бригадир Жижин призвал к началу работ.
Подводы с техникой, инвентарём и семенным фондом растянулись вдоль поля и стали разгружаться. Матвей и ещё несколько мужиков призванных в свидетели, подошёл к руководству и предложил всем вместе пройти метров двадцать по полю для проверки почвы. Те неохотно согласились, надеясь доказать прежде всего себе, что почва вполне пригодна для посевных работ. Они с трудом прошли десяток метров, с прилипшими к сапогам пудами грязи. Две конные упряжи с боронами увязли уже в пяти метрах от обочины. Лошади, фыркая от напряжения, тоже месили грязь, проваливаясь в жижу всё глубже.
Колхозники, призванные к героическому труду, сидели на подводах, покуривая и рассматривая, как начальство, в лице председателя, бригадира Жижина и уполномоченного Титова со своими вассалами, топтались по колено в грязи. Тут дураку было понятно, что сеялки утонут в почве. Все молчали думая о своем. Мужики ждали реакции в виде согласия с их доводами, что нужно подождать недельку, но её не последовало. Начальство просто уехало. Колхозники остались. О том, чтобы посылать людей на дальнее поле команды не последовало.
День был тёплый и солнечный. За неделю земля вполне подсохнет, и можно будет нормально на ней работать. Фрол скоро вернулся. Ему было стыдно перед односельчанами, что вынудил их явиться на работу в такую грязь. Но он же выполнял указание сверху. Кроме того начальство вернувшись в правление, обязано было доложить о начале полевых работ, проведенном митинге, сколько колхозников приняло участие в этом мероприятии и их настроении. Председатель Обухов после доклада сообщил, что почва на полях ещё не позволяет работать в полную силу, но его осадили, потребовали начинать работы и первый доклад ждут к полудню. Что собственно было поручено и бригадиру.
Матвей понимал его состояние.
- Ты бригадир не расстраивайся, - сказал он Жижину, - Мы тебя понимаем. Будут спрашивать, начали ли сев, говори - начали. И они успокоятся и тебе спокойней. А мы, как только земля подсохнет, наверстаем.
До полудня так и просидели, не приступая к работе. Фрол дёргался не находя себе места. На враньё он не решался, хотя в правлении от него ждали первый доклад. Он решил, что сам позвонит в райисполком и при докладе объяснит начальству невозможность всех полевых работ и попросит отсрочки хотя бы дня на три. Попросив людей не расходиться, бригадир поехал в правление. Председатель и уполномоченный смотрели на него, ожидая чуда. Жижин сказал им о своей задумке объяснить районному начальству ситуацию в поле, на что председатель только махнул рукой, показывая безнадёжность этого мероприятия.
Зазвонил телефон. Трубку снял замороченный представитель района. Из райкома партии требовали справку о выполнении посевных работ к данному часу. Было видно, как Титов усиленно соображает, чтобы не огорчить начальство нулевыми цифрами. Бригадир протянул руку к трубке, давая понять, что сам обо всём доложит, но уполномоченный сам заговорил.
- Забороновали мало, - врал Титов, - сыро еще… Понятно…Разберёмся…Приму меры.
Сделаю, как вы сказали товарищ Воробьёв… Да, вечером доложу.
Раскрасневшись, он повесил трубку и выдохнул. Потом пристально посмотрел на председателя и бригадира, стоявших рядом в ожидании очередной установки сверху.
- В Перевёсенке уже забороновали сто двадцать пять гектаров пашни и сто семнадцать засеяли. А вы меня тут дурачите, мать вашу…, - закричал он. – Сыро? Лошади вязнут? Это вы вязните в безделье. Поезжайте в поле, и чтобы к вечеру у меня была сводка: сколько забороновано и сколько засеяно.
Фрол вернулся в бригаду озадаченный. Он не мог понять, как их перевесенские соседи умудрились столько наработать. Ведь их земли и колхоза «Красноармеец» почти рядом и почва и погодные условия одинаковые. Мужикам он сказал: «Вы тут ещё раз попробуйте начать, а я проеду к соседям и посмотрю, как они ухитрились сто с лишком гектар освоить.
Мужикам сидеть тоже надоело, и они снова впряглись в работу. Лошади, утопая в пахоте, с великим трудом сдвинули и потащили бороны за собой, через каждые два метра останавливаясь. С севом было итого хуже. Мужики многоэтажно матерились.
- Кончай ребята! – крикнул уставший и вымазавшийся в грязи Матвей. – Не рвите лошадей. Они нам ещё пригодятся. Давай дождёмся бригадира.
В Перевёсенке полеводческие бригады, так же по распоряжению райисполкома, были в поле. Фрол увидел туже картину, которую около часа назад оставил в своём колхозе. Народ, как и его люди, маялся от безделья. Бороны метрах в двадцати от дороги лежали в пашне, как и сеялки, увязшие по самые ступицы.
- Здорово мужики, - приветствовал всех Жижин, подходя к группе колхозников, среди которых своей статью выделялся бородатый мужик лет пятидесяти. – Я из Красавских Двориков, сосед ваш. Слыхал, что вы уже сто двадцать пять гектар забороновали, да сто семнадцать засеяли, вот и приехал поучиться мастерству.
- Кто мог сказать такую глупость? – спросил один из мужиков.
- Так не кто-нибудь, а сам начальник сельхоз отдела райисполкома, - показал большим пальцем вверх Фрол, - а в райкоме партии подтвердили.
- Вот брехуны! А нам сказали, что ивановские сто пятьдесят засеяли и завтра к концу дня планируют закончить боронование. Я ездил туда, - вступил в разговор бригадир, тот самый мужик с бородой, которого выделил Фрол, - Там, то же самое, что и у нас. Лично убедился, что это враньё. Они, нарочно, чтобы отвязаться приврали, сборщику сведений. Но это же шутка. Всем нормальным людям понятно, что сейчас ещё рано вести полевые работы.
- Значит, вы тоже пошутили? – ухмыльнулся Жижин.
- Не знаю. Нужно спросить председателя. Я лично, как бригадир никаких цифр им не называл.
Когда Фрол вернулся к своей бригаде, солнце клонилось к закату. Мужики оживились, завидев бригадира, пошли ему навстречу.
- Ну, что там у наших соседей? – спросил Матвей.
- То же самое, что и у нас. А сводку дали в райисполком, чтоб отвязались, не дёргали, – ответил Фрол. – Так что, закругляйтесь на сегодня, идите по домам.
Вечером, как было велено, бригадир полеводческой бригады Жижин явился в управу для доклада.
Уполномоченный райкома партии Титов встретил его сидя за столом председателя, вычерчивая что-то на бумаге.
- Ну, докладывай бригадир, - поднял он глаза на Жижина. – Порадуй успехами.
- Так нечем радовать, товарищ уполномоченный, - нехотя заговорил Фрол. – Натужась забороновали всего десять гектар, - соврал он, значительно преувеличив действительность,
- а засеяли и того меньше. Гектара три – три с половиной, от силы.
- Судя по цифрам, вы там не напрягались, - язвительно высказался он. Титов покусал губы. Он всегда так делал, когда ему что-то не нравилось.
Раздался телефонный звонок. Звонили из райкома партии, спрашивали сводку за день.
Связь была плохая, поэтому Титов практически кричал в трубку, повторяя несколько раз каждое слово.
- Повторяю! Забороновано тридцать пять гектар, засеяно девятнадцать.
Фрол изумленно смотрел на уполномоченного и думал: «Я не нахожу себе места от того, что пришлось врать, за те цифры, которые высосал из пальца, из бригадиров решил уйти, а он… Он же увеличил мое враньё в три с половиной раза по боронованию и в шесть раз по посеву. Но он то, партийный. Неужто партийные всё время врут? Ведь может так получиться, что по сводкам мы посевную закончим, а на поверку выйдет, что и не начали.
Начнут искать виноватого, а им скажут, что бригадир так докладывал. Нет, нужно уходить из бригадиров. Мужики винят за дурные команды, а начальство обвинит за невыполнение этих команд. Хотя, если все врут, то может и сойдёт. В других колхозах-то ещё больше наврали».
2
Через три дня земля, наконец, созрела для нормальной обработки. Пятнадцать пар лошадей таскали по полю бороны, восемь пар были впряжены в сеялки. В последний день апреля, уполномоченный райкома партии Титов с председателем колхоза Обуховым рапортовали по всем инстанциям, что посевная компания ранних яровых завершена, хотя на деле нужны были ещё несколько дней. Фрол Жижин не переставал удивляться на своё начальство. Ведь он-то докладывал, что ранних яровых засеяна одна треть от плана. К посеву гречихи, проса и подсолнечника даже не приступали. Он, как и другие колхозники не понимал: кому и зачем нужно это враньё? Сев потом продолжался аж до двадцать восьмого мая. Колхоз так и не осилил освоить всю площадь, отведенную под яровые. Подвели лошади. Они были истощены до предела. Обещанных тракторов так и не дождались.
В июне все мужики были заняты на заготовке сена. Женщины были поставлены на прополку проса и подсолнуха. Все трудились спустя рукава. В колхозе всё еще применялась повременная оплата труда. Не важно, сколько ты сделал, главное – сколько времени ты провёл на работе. Если раньше Семён Никишин, лучший косарь в деревне накашивал около гектара луговой травы, то теперь скашивал десять – двенадцать соток, как большинство других колхозников и тех же активистов, которые по показателям были в самом хвосте выработки. Зачем, спрашивается, пупок рвать, если всем зачислят один трудодень работы? То же самое творилось и на прополке. Бабы и девки больше работали языками. Коллективный труд для всех сильно уступал труду для себя. Не моё же!
Так до начала летней уборочной страды луга полностью не выкосили. Сена заготовили меньше планируемого, но на бумаге всё сходилось. Просо и подсолнечник тоже полностью не пропололи. Деревенским всем было уже ясно, что обычного урожая в этом году точно не будет. Но на данный момент это их не беспокоило. Где-то в каждом теплилась надежда, что при плохих урожаях колхозы разгонят, и они заживут так же как раньше. Поэтому пусть голова болит у начальства. Они «по-научному» заставляли в грязи сеять, понуждали траву косить, когда она ещё на лугах не поднялась, они до сих пор о расценках сдельного труда не додумались, теперь пусть эту кашу и расхлёбывают.
Уборку ржи по указанию райкома партии тоже начали досрочно. Почему-то все задачи нужно было решать «досрочно». Кто-то самый нетерпеливый наверху сидел и подгонял эти сроки. Проходила уборочная страда крайне медленно. Тут ещё подоспело время сеять озимые. А «озимка» - культура капризная. Если её вовремя не посеять, на урожай можно не рассчитывать. А время посева сжатое, считанные дни. Посеешь после десятого сентября, озимые, может, и взойдут, но раскуститься не успеют, а, значит, зимой могут вымерзнуть.
А если даже не выме6рзнут, то урожая нужного не дадут и зерно будет слабое. Это каждый ребёнок в деревне знает. И с уборкой хлеба тоже тянуть нельзя. Не уберёшь до осенних дождей - снизится намолот. Поэтому люди, хотя и не хотели работать за палочки, но на уборке хлеба и севе озимых старались на совесть. Кроме того ждали выдачи хлеба с урожая авансом. Ведь в деревне всегда так было – мало кто дотягивал до «нови».
Но первые намолоченные центнеры зерна спешно были отправлены в закрома государству, а точнее, в турковский элеватор.
- А когда нам будут давать на трудодни? – спросил Матвей у председателя.
- Да когда рак на горе свистнет, - раздражённо ответил тот. Его уже замучили этим вопросом, и он не знал куда деться, так как в райкоме и райисполкоме ответа не было. На столь резкое высказывание Матвей дёрнулся, и резво повернувшись, пошёл проч.
Председатель понял, что поступил неправильно, и окликнул Матвея.
- Ты меня извини, Матвей, - приблизился он к Буканову. – Я чего-то не в духе. С утра задёргали. Хлеб, если получится, будем давать в конце недели.
Матвей повеселел: приятно, что человек извинился, признав свою ошибку, ну и новость сообщил хорошую.
В конце недели, действительно, стали давать авансом по пятьсот грамм ржи на один трудодень. Кому-то досталось два мешка, кому-то три, а кому мешок – полтора. А семьи у всех немалые, в каждом дворе от четырёх до десяти ребятишек. Надолго ли хватит полученного?
И ещё забота. Нужно же перемолоть зерно на муку. Не повезёшь же мешок или два на мельницу за пятнадцать вёрст. Нет в колхозе свободных подвод для личных нужд, тем более для поездки на мельницу. А как быть? Поначалу ели парную рожь.
Первым находчивость проявил Семён Никишин. Он отпилил от толстого бревна два чурбака, набил в них чугунные осколки, вбил в один чурбак штырь, который стал осью, а в центре другого пробуравил отверстие и вот – мельница готова. За ночь на такой мельнице вполне можно переработать пол мешка ржи. Правда, мука получалась крупноватой и имела голубоватый оттенок из-за чугунной пыли, но всё же это была мука, из которой можно испечь и даже блины.
Семён был человек бескорыстный, поэтому отдавал свою мельницу напрокат соседям. А потом научил мужиков, как такую мельницу можно сделать и уже через месяц почти в каждом дворе была своя мельница.
Яровые в этом году не удались, то ли из-за того, что затянули с севом, то ли по какой-то другой причине. Урожайность и других культур была низкой. Даже проса, вместо обычных двенадцати – пятнадцати центнеров с гектара, в этом году собрали по шесть центнеров.
Вот тебе и коллективный труд! Вот тебе и прогрессивный метод ведения хозяйства!
Мужики то и дело собирались и обсуждали существующее положение и что можно ожидать в дальнейшем.
- Что будет, если колхозы просуществуют ещё пару лет? – спросил однажды Матвей. И сам же подумав, ответил на свой вопрос; - Будет грандиозная голодовка.
- И прежде всего, подохнем мы, селяне, - со злостью сказал Семён. – Правительство большевиков свою опору в лице рабочего класса постарается от голода спасти. А нас им не жалко. Мы для них мелкобуржуазный элемент, благодатная почва для возрождения капитализма.
Матвей вопросительно уставился на Семёна.
- Ну, какой же я мелкобуржуазный элемент, если у меня в избе «хоть шаром покати», куска хлеба не найдёшь?
- Какой? А. такой! Дом у тебя собственный? Собственный! Корова у тебя личная? Личная! Куры есть, огород пятьдесят соток – твоя личная собственность. Значит, ты есть мелкобуржуазный элемент. А коммунисты, как ты знаешь, противники всякой частной собственности. Вот и ты для них противник, - Семён на эмоциях сопровождал свои слова ударом кулака по поверхности стола после каждой фразы. –Слишком много нас в стране таких частных собственников. Вот и выходит, что все мы для них враги. Только они в открытую не говорят этого. Вот и решили брать нас измором. Сначала поотбирали у нас всё, что давало нам право жить хорошо. А потом сделали нас своими рабами, загнав в колхозы. Попробуй уйти из колхоза или не выйти на работу… Посмотришь, как с тобой поступят. Вот и выходит… Хреновые наши дела, сосед. Дай Бог, чтобы я ошибался, но боюсь именно так и будет.
- И что же нам делать в таком разе? – впечатленный словами друга, спросил Матвей.
- А этого я не знаю.
- Тьфу, - Матвей сплюнул и смачно выругался. – Да, что ж за власть, которая народ уморить желает.
- Вот и я этого понять не могу.
- Но, если они нас поморят голодом, - Матвей, рассуждая вслух, почесал за ухом, - то и пролетарии начнут голодовать. Кто же их кормить будет, если мы подохнем?
- Я слышал в западных странах, да в той же Германии в сельском хозяйстве занято всего 10 – 12 процентов населения. А всю страну кормят. Америка так ещё и продаёт другим странам. А у нас, почти восемьдесят процентов народа живет на земле. Так, что они безболезненно могут этот процент уполовинить.
- Но, какой же им смысл делать это?
- Да, ради идеи. Им нужно такое общество, которое бы выполняло все их команды. Им нужно послушное стадо, в котором все, как бараны, были бы одинаковы и беспрекословно шли туда, куда их поведут. В этом стаде и будет «коммунизм», то есть все равны и все получают одинаковую порцию жратвы. В этом стаде все овцы будут общими, и стричь всех будут под одну гребёнку. Но идеи их бредовые. То, что они трезвонят на всех углах, обещая светлое будущее, совсем не означает, что они хотят быть в общей массе. Никто из них не захочет жрать из общего котла, одеваться в одинаковое с нами барахло. Они уже поставили себя над нами. Они уже власть, которая может отнять, заставить, наказать и даже уничтожить. Кто из начальства захочет поменяться с тобой или со мной местами? Никто. Вот и выходит, что мы с тобой, другими крестьянами всего лишь рабочая скотина.
Покормят нас после работы – хорошо. Сколько дадут – радуйся. Могут совсем не дать. Выживешь – пойдёшь работать дальше. Нет? … Таких как ты ещё много. – Семён говорил со знанием дела, понятно, продуманно.
- Жуткие вещи говоришь, Сёма. Откуда только всё это узнал? – Матвей давно знал своего соседа и друга, но ни разу не видел его таким подавленным и озлобленным.
- Откуда узнал не важно. Важно вытерпеть, не сорваться. Уверен, если мы выступим за свои права, тут же погибнем. Нас раздавят. У большевиков сейчас в руках огромная сила: и милиция и армия. Поэтому к оружию я, видит Бог, не призываю. Кроме кровопролития это ничего не даст.
- Да … Нарисовал ты картину. Хоть ложись и помирай. Что делать-то?
- Да, в том-то и трагедия, что мы ничего не можем сделать и чего-то изменить. Нам остаётся только ждать и уповать на Бога, авось само что-то изменится. Но «авось» штука не надёжная, сам знаешь.
- Получается, у нас нет никакого выхода?
- Ну какой то выход может и найдётся, но это лишь на первое время, пока власти не прочухают, - Семён сделал паузу, будто обдумывая, стоит ли говорить дальше.
- И что же это, - подтолкнул его к ответу Матвей.
- А это воровство хлеба. Другого выхода не вижу. Но здесь нужно будет соблюдать осторожность. Если будем воровать понемногу, нас долго не поймают. Стоит сунуть руку глубже, тогда и руку отхватят и заберут последнее – свободу.
- Сказал бы мне кто-нибудь другой, я бы ни за что не поверил. А тебе верю.

И тем не менее, о том что кто-то по ночам обмолачивает снопы в копнах, Титову скоро стало известно. Он сразу же вынес этот вопрос на обсуждение правления колхоза. Приняли решение для охраны урожая в помощь сторожу Тимонечке выделить отряд из местных комсомольцев под руководством одного из руководителей правления. Установили ночные дежурства. Но успехов не добились. Целую неделю провели в засадах, но в поле никто не появлялся. Не зря говорится: «Своего вора трудно изловить, он обычно знает, где его караулят».
И всё же попался, да не кто-нибудь, а сам Царь. Подловил его именно Титов, но не на поле, а в собственном дворе, когда Гришка из кустов смородины вытащил пол мешка зерна и понёс к избе. Проезжавший на лошади уполномоченный, как раз свернул на его улицу и видел всю операцию. Гришку тут же арестовали и связанного по рукам и ногам, чтоб не сбежал, в сопровождении всё того же Титова и Прошки Салая отвезли на подводе в район, в милицейский участок.
Несколько мужиков пришли к Семёну за советом.
- А что я могу посоветовать? – развёл руками Семён. – Я предупреждал всех об осторожности, но Гришка по светлому утру попадается. Сам виноват. Теперь его семье не позавидуешь.
- Но, что же делать, ведь нас всех переловят? Мы не должны бездействовать, -горячился Удальцов.
- Нам, мужики, нужно самим проследить, откуда берут зерно члены правления и активисты. Я думаю, они тоже приворовывают. Семьи тоже не малые, а трудодней не больше нашего. Если они ловят нас, мы должны поймать их.
- Но, как их поймаешь? У них у всех под жопой повозки. И на току свой сторож. Любой из них спокойно может приехать на ток и набрать себе зерна. Спрятал под соломой и айда домой. Не будем же мы у каждой избы правленца или активиста дозорного выставлять? – недоумевал Матвей. – У нас на это нет ни времени, ни сил.
- Это верно, - согласился Семён. - Можно установить дежурство на току. Но они сами молотить снопы не станут. Слишком рискованное это дело. Они берут уже готовое зерно либо с тока, либо из кладовой. Ну, конечно же, из кладовой. Как я раньше не додумался?
Вот там и надо установить дозор. И самим нам маячит не нужно. Надо привлечь баб и пацанов. Никто не подумает, что они ведут наблюдение.
- Хорошо. Подумаем кого привлечь.
- А может законным путём хлеб можно выбить? – вдруг подал голос, молчавший до этого Устин. – По колхозному уставу мы, колхозники, хозяева колхозного имущества.
- На бумаге, да. Фактически - нет. Мы же самые обыкновенные рабы. И в колхоз нас загнали, что бы легче нами было управлять и грабить. И ты думаешь, что они сразу же выдадут тебе, всё, что тебе захочется? - Никишин посмотрел на Устина, как на больного. - Не давали, отбирали и вдруг на тебе, бери сколько хочешь?
Мужики приуныли. Всё, что говорил Семён, походило на правду. Наступил октябрь, а
хлеб на трудодни до сих пор не дают. То, что выдали в аванс, у многих уже закончилось.
Если бы ни картошка и овощи, выращенные на подворье народ бы начал помирать с голоду.
- А может, стоит пожаловаться на наше начальство? Ведь не должно же так быть, чтобы из выращенного нами урожая, нас же оставили без хлеба. Давайте напишем в Москву, пожалуемся на наших начальников. – всё еще надеялся на справедливость Устин.
- Сколько времени пройдёт, пока письмо дойдёт до столицы, да пока они проверят, правду ли мы написали? – ухмыльнулся Семён. – Если уж жаловаться, то правильнее будет ехать в райком или райисполком. Если наши нас мурыжат с выплатой по трудодням, то меры должны принять сразу. А если «ноги растут в районе», вот тогда можно будет на Москву рассчитывать. Кого направим в район? Есть добровольцы? – Семён посмотрел на мужиков.
- Предлагаю направить в район Устина, - кивнул в его сторону Матвей. – Он из всех нас самый уравновешенный. Я, например, если сорвусь – дров наломаю. А там и до ареста дойти может.
- Хватит с нас арестантов, - согласился Семён. – Давайте действовать осторожно.

Ночью и весь следующий день на Красавские Дворики засыпал обильный снегопад. Давненько такого не было, чтобы октябрь только начался, и уже выпал снег. Обычно первый снег быстро сходит, но этот накрыл землю толстым покрывалом, спрятав под собой остатки неубранного урожая. Под снегом осталось не менее пятидесяти соток ржи, около тридцати соток проса и примерно пятнадцать соток подсолнечника. Остатки урожая можно было считать потерянными, ибо в таких условиях сбор, обработка и хранение зерновых культур были и затруднены и неэффективны. Но красавчане всё-таки обрадовались этому природному казусу. Появилась возможность в условиях надвигающегося голода добывать из под снега и хоть как-то использовать для пропитания «бросовое». Это и воровством-то считать нельзя, а уж преследовать тем более.
Но они сильно ошибались. Уполномоченный Титов выставил на неубранных полях караул, объясняя это мероприятие, тем, что если допустить расхищение неубранного урожая «сегодня», то «завтра», в следующем году крестьяне нарочно сделают всё, чтобы ещё больше урожая осталось под снегом. «Нужно сейчас, в зародыше пресечь воровские замашки селян».
Узнав об этом указе уполномоченного района, красавчане не на шутку возмутились. Эта политика была гибельной для большинства семей.
Матвей пришёл просто в ярость: - Что же это за сволочная власть? Какая же она народная, коли всё делается против народа? Чтобы этот народ только работал и подыхал с голоду. Какой же я дурак, что в гражданскую проливал кровь за эту паршивую власть!»