Николай петрович майоров биография кратко. Майоров николай петрович
Майоров Николай Петрович - поэт.
Родился в крестьянской семье. С 10 лет жил в г.Иванове.
В 1937 поступил но исторический факультет МГУ, а с 1939, одновременно с университетом, учится в Литературном институте им. М.Горького, посещает поэтический семинар П.Г.Антокольского. В окт. 1941 Майоров уходит добровольцем в действующую армию. Был политруком пулеметной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии, погиб на фронте.
Не все написанное Майоровым сохранилось, но и то, что уцелело и было опубликовано посмертно, свидетельствует о том, что он обещал быть большим и самобытным поэтом. Он был человеком, рожденным революцией. Таким людям, как он, революция открыла путь к знаниям и большой культуре, к реализации своих творческих возможностей. В стихотворении «Мы» (1940), рисуя портрет своего деятельного, творчески активного поколения, Майоров писал: «Мы были высоки, русоволосы. / Вы в книгах прочитаете, как миф, / О людях, что ушли, не долюбив, / Не докурив последней папиросы. / Когда б не бой, не вечные исканья / Крутых путей к последней высоте, / Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, / В столбцах газет, в набросках на холсте». В этом портрете поколения много от автопортрета Майорова. Главное для него и его ровесников - это творчество, созидание, «вечные исканья / Крутых путей к последней высоте», однако высокое чувство общественного и воинского долга, ради выполнения которого они готовы умереть, заставляет их идти в бой, «не долюбив, / Не докурив последней папиросы». Те молодые поэты, которым суждено было погибнуть в 1941 и 1942, а кое-кому и раньше - на «незнаменитой» (по словам Твардовского) финской войне,- не успели пережить ни сомнений, ни разочарований в своих идеалах, их мироощущение осталось цельным и героическим, лишенным чувства жертвенности и трагизма.
По воспоминаниям друзей, основным произведением Майоров была большая поэма «Ваятель», от которой сохранился только отрывок (печатается под заглавием «Творчество», 1940). В нем программа молодого поэта: «Есть жажда творчества. / Уменье созидать. / На камень камень класть / Вести леса строений. / Не спать ночей, по суткам голодать, / Вставать до звезд и падать на колени. / Остаться нищим и глухим навек, / Идти с собой, с своей эпохой вровень / И воду пить из тех целебных рек, / К которым прикоснулся сам Бетховен. / Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, / Весь мир вместить в дыхание одно, / Одним мазком весь этот лес и камни / Живыми положить на полотно, / Не дописав, / Оставить кисти сыну. / Так передать цвета своей земли, / Чтоб век спустя все так же мяли глину / И лучшего придумать не смогли».
Творческая страсть у Майорова определяется силою любви к женщине. В стихотворении «Рождение искусства» (1939), обращаясь к любимой, поэт сравнивает себя с первобытным художником, у которого вдохновенная любовь к женщине обостряла жажду жизни, потребность в гармонии. Среди тех молодых поэтов, которые ушли из жизни, «не долюбив», М. был наделен, очевидно, самым сильным чувством любви к женщине, о чем свидетельствуют такие его стих., как «Весеннее», «Мой отъезд», «В тот день, когда я был еще не твой...», «Что значит любить», «Здесь все не так...», «Я был ее. Она еще все помнит...», «Заснуть. Застыть. И в этой стыни...», «Все к лучшему. Когда прошла гроза...», «Мне нравится твой светлый подбородок...», «В грозу», «Я знал тебя, должно быть, не затем...», «Мне только б жить и видеть росчерк грубый...» и др. Интересно, что Маяковский, которого многие воспринимали тогда только как поэта-трибуна, оказался близок Майоров как поэт «громады-любви»: он взял эпиграфом к стихотворению «Обрыв» (1940) его слова: «Страсти крут обрыв, / Отойдите,- будьте добры».
Майоров отличался глубоким чувством природы, которое является важной особенностью его мировосприятия. Среди пейзажных стих, поэта особенно выразительны «Август» (1939) и «После ливня» (1939). О пристрастиях Майоров среди русских классиков говорят его стихотворения «В Михайловском» (1937), «Пушкин» (1937) и «Гоголь» (1939). На его мировосприятие и стиль оказали влияние В.Маяковский, В.Хлебников, Э.Багрицкий, П.Антокольский, ему нравилась поэзия А.Твардовского, но по силе любовной страсти, чувству природы, рельефной пластике образов он ближе всего к П.Васильеву.
М.Ф.Пьяных
Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 2. З - О. с. 496-497.
Далее читайте:
Русские писатели и поэты (биографический справочник).
Сочинения:
Мы: книга стихов. М., 1962 [в сб. вошли воспоминания о Майорове Д.Данина, И.Пташниковой, В.Жукова, Н.Глазкова и М.Львова];
Советские поэты,павшие на Великой Отечественной войне / предисл. А.Суркова; вступ. статья В.Кардина. М.; Л., 1965;
Мы // вступ. статья Н.Банникова. М., 1972.
Литература:
Аннинский Л. Глубина фронта // Новый мир. 1974. №4;
Таганов Л. «Земля» и «небо» Николая Майорова // Таганов Л. На поэтических меридианах. Ярославль, 1975;
Куликов Б. Николай Майоров: Очерк жизни и творчества. Ярославль, 1975;
Турков А. Слово о поэте // Турков А. Открытое время М., 1975;
Коган А. Стихи и судьбы. М., 1977;
Ружина В. Нам арах и подлость были не к лицу... // Поэзия. Вып.20. М., 1977;
Лазарев Л. Юноши 41-го года // Лазарев Л. Это наша судьба. М., 1978.
Майоров Николай Петрович - поэт.
Родился в крестьянской семье. С 10 лет жил в г.Иванове.
В 1937 поступил но исторический факультет МГУ, а с 1939, одновременно с университетом, учится в Литературном институте им. М.Горького, посещает поэтический семинар П.Г.Антокольского. В окт. 1941 Майоров уходит добровольцем в действующую армию. Был политруком пулеметной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии, погиб на фронте.
Не все написанное Майоровым сохранилось, но и то, что уцелело и было опубликовано посмертно, свидетельствует о том, что он обещал быть большим и самобытным поэтом. Он был человеком, рожденным революцией. Таким людям, как он, революция открыла путь к знаниям и большой культуре, к реализации своих творческих возможностей. В стихотворении «Мы» (1940), рисуя портрет своего деятельного, творчески активного поколения, Майоров писал: «Мы были высоки, русоволосы. / Вы в книгах прочитаете, как миф, / О людях, что ушли, не долюбив, / Не докурив последней папиросы. / Когда б не бой, не вечные исканья / Крутых путей к последней высоте, / Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, / В столбцах газет, в набросках на холсте». В этом портрете поколения много от автопортрета Майорова. Главное для него и его ровесников - это творчество, созидание, «вечные исканья / Крутых путей к последней высоте», однако высокое чувство общественного и воинского долга, ради выполнения которого они готовы умереть, заставляет их идти в бой, «не долюбив, / Не докурив последней папиросы». Те молодые поэты, которым суждено было погибнуть в 1941 и 1942, а кое-кому и раньше - на «незнаменитой» (по словам Твардовского) финской войне,- не успели пережить ни сомнений, ни разочарований в своих идеалах, их мироощущение осталось цельным и героическим, лишенным чувства жертвенности и трагизма.
По воспоминаниям друзей, основным произведением Майоров была большая поэма «Ваятель», от которой сохранился только отрывок (печатается под заглавием «Творчество», 1940). В нем программа молодого поэта: «Есть жажда творчества. / Уменье созидать. / На камень камень класть / Вести леса строений. / Не спать ночей, по суткам голодать, / Вставать до звезд и падать на колени. / Остаться нищим и глухим навек, / Идти с собой, с своей эпохой вровень / И воду пить из тех целебных рек, / К которым прикоснулся сам Бетховен. / Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, / Весь мир вместить в дыхание одно, / Одним мазком весь этот лес и камни / Живыми положить на полотно, / Не дописав, / Оставить кисти сыну. / Так передать цвета своей земли, / Чтоб век спустя все так же мяли глину / И лучшего придумать не смогли».
Творческая страсть у Майорова определяется силою любви к женщине. В стихотворении «Рождение искусства» (1939), обращаясь к любимой, поэт сравнивает себя с первобытным художником, у которого вдохновенная любовь к женщине обостряла жажду жизни, потребность в гармонии. Среди тех молодых поэтов, которые ушли из жизни, «не долюбив», М. был наделен, очевидно, самым сильным чувством любви к женщине, о чем свидетельствуют такие его стих., как «Весеннее», «Мой отъезд», «В тот день, когда я был еще не твой...», «Что значит любить», «Здесь все не так...», «Я был ее. Она еще все помнит...», «Заснуть. Застыть. И в этой стыни...», «Все к лучшему. Когда прошла гроза...», «Мне нравится твой светлый подбородок...», «В грозу», «Я знал тебя, должно быть, не затем...», «Мне только б жить и видеть росчерк грубый...» и др. Интересно, что Маяковский, которого многие воспринимали тогда только как поэта-трибуна, оказался близок Майоров как поэт «громады-любви»: он взял эпиграфом к стихотворению «Обрыв» (1940) его слова: «Страсти крут обрыв, / Отойдите,- будьте добры».
Майоров отличался глубоким чувством природы, которое является важной особенностью его мировосприятия. Среди пейзажных стих, поэта особенно выразительны «Август» (1939) и «После ливня» (1939). О пристрастиях Майоров среди русских классиков говорят его стихотворения «В Михайловском» (1937), «Пушкин» (1937) и «Гоголь» (1939). На его мировосприятие и стиль оказали влияние В.Маяковский, В.Хлебников, Э.Багрицкий, П.Антокольский, ему нравилась поэзия А.Твардовского, но по силе любовной страсти, чувству природы, рельефной пластике образов он ближе всего к П.Васильеву.
М.Ф.Пьяных
Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 2. З - О. с. 496-497.
Далее читайте:
Русские писатели и поэты (биографический справочник).
Сочинения:
Мы: книга стихов. М., 1962 [в сб. вошли воспоминания о Майорове Д.Данина, И.Пташниковой, В.Жукова, Н.Глазкова и М.Львова];
Советские поэты,павшие на Великой Отечественной войне / предисл. А.Суркова; вступ. статья В.Кардина. М.; Л., 1965;
Мы // вступ. статья Н.Банникова. М., 1972.
Литература:
Аннинский Л. Глубина фронта // Новый мир. 1974. №4;
Таганов Л. «Земля» и «небо» Николая Майорова // Таганов Л. На поэтических меридианах. Ярославль, 1975;
Куликов Б. Николай Майоров: Очерк жизни и творчества. Ярославль, 1975;
Турков А. Слово о поэте // Турков А. Открытое время М., 1975;
Коган А. Стихи и судьбы. М., 1977;
Ружина В. Нам арах и подлость были не к лицу... // Поэзия. Вып.20. М., 1977;
Лазарев Л. Юноши 41-го года // Лазарев Л. Это наша судьба. М., 1978.
Биография
Родился в деревне Дуровка Сызранского уезда Симбирской губернии в крестьянской семье. С десяти лет жил в городе Иваново. Учился в школе № 35, ныне - лицей № 33. В 1937 году поступил на исторический факультет Московского государственного университета. С 1939 года одновременно учился в Литературном институте им. М. Горького, занимался в поэтическом семинаре Павла Григорьевича Антокольского .
В октябре 1941 года ушёл добровольцем на фронт. Был политруком пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии. Погиб на фронте у деревни Баранцево Смоленской области.
Творчество
Несколько стихотворений опубликовано за время его учёбы в газете «Московский университет». Две поэмы, написанные им в 1939 и 1940, не сохранились. Большинство рукописей, очевидно, утеряно вместе с чемоданом, отданным на сохранение в начале войны. Сохранившиеся стихотворные произведения были опубликованы посмертно.
Его стихи отличаются большой страстностью и утверждением активности в жизни. Данное Майоровым описание Н. Гоголя, сжигающего рукопись, позволяет предполагать, что он и сам порой критически относился к собственным стихам. Сожаление о том, чего не удалось пережить, и мотив ранней солдатской смерти говорят о предчувствии терпис дно конечно же собственной судьбы. Лирика Майорова предметна, его язык большей частью жёсткий, немногословный, но, судя даже по немногим уцелевшим стихам, богатый.Издания
- Мы: Книга стихов. Москва: 1962.
- Мы. Вступительная статья Н. Банникова. Москва: 1972.
Память
Именем Майорова названа одна из улиц города Иванова.
Август
Я полюбил весомые слова,
Просторный август, бабочку на раме
И сон в саду, где падает трава
К моим ногам неровными рядами.
Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь, где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды.
Не потому ль, что тени не хватало,
Казалось мне: вселенная мала?
Движения замедленны и вялы,
Во рту иссохло. Губы как зола.
Куда девать сгорающее тело?
Ближайший омут светел и глубок –
Пока трава на солнце не сгорела,
Войти в него всем телом до предела
И ощутить подошвами песок!
И в первый раз почувствовать так близко
Прохладное спасительное дно –
Вот так, храня стремление одно,
Вползают в землю щупальцами корни,
Питая щедро алчные плоды
(А жизнь идёт!), – всё глубже и упорней
Стремление пробиться до воды,
До тех границ соседнего оврага,
Где в изобилье, с запахами вин,
Как древний сок, живительная влага
Ключами бьёт из почвенных глубин.
Полдневный зной под яблонями тает
На сизых листьях тёплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
Из первозданной матери – воды.
В грозу
Он с моря шёл, тот резкий ветер,
Полз по камням и бил в глаза.
За поворотом свай я встретил
Тебя. А с моря шла гроза.
Кричали грузчики у мола,
И было ясно: полчаса
Едва пройдёт, как сон тяжёлый,
И вздрогнет неба полоса.
И гром ударит по лебёдкам.
Мне станет страшно самому.
Тогда, смотри, не выйди к лодкам:
В грозу и лодки ни к чему.
А ты пришла. Со мной осталась.
И я смотрел, запрятав страх,
Как небо, падая, ломалось
В твоих заплаканных глазах.
Смешалось всё: вода и щебень,
Разбитый ящик, пыль, цветы.
И, как сквозные раны в небе,
Разверзлись молнии. И ты
Всё поняла...
Весеннее
Я шёл, весёлый и нескладный,
Почти влюблённый, и никто
Мне не сказал в дверях парадных,
Что не застёгнуто пальто.
Несло весной и чем-то тёплым,
А от слободки, по низам,
Шёл первый дождь,
Он бился в стёкла,
Гремел в ушах,
Слепил глаза,
Был слеп наполовину,
Почти прямой. И вместе с ним
Вступала боль сквозная в спину
Недомоганием сплошным.
В тот день ещё цветов не знали,
И лишь потом на всех углах
Вразбивку бабы торговали,
Сбывая радость второпях.
Ту радость трогали и мяли,
Просили взять,
Вдыхали в нос,
На грудь прикалывали,
Поштучно,
И вразнос.
Её вносили к нам в квартиру,
Как лампу, ставили на стол,
Лишь я один, должно быть, в мире
Спокойно рядом с ней прошёл.
Я был высок, как это небо,
Меня не трогали цветы.
Я думал о бульварах, где бы
Мне встретилась случайно ты,
С которой я лишь понаслышке,
По первой памяти знаком –
Дорогой, тронутой снежком,
Носил твои из школы книжки.
Откликнись, что ли?
Только ветер
Да дождь, идущий по прямой...
А надо вспомнить –
Мы лишь дети,
Которых снова ждут домой,
Где чай остыл,
Черствеет булка...
Так снова жизнь приходит к нам
Последней партой,
Переулком,
Где мы стояли по часам...
Так я иду, прямой, просторный,
А где-то сзади, невпопад,
Проходит детство, и валторны
Словами песни говорят.
Мир только в детстве первозданен,
Когда себя не видя в нём,
Мы бредим морем, поездами,
Раскрытым настежь в сад окном,
Чужою радостью, досадой,
Зелёным льдом балтийских скал
И чьим-то слишком белым садом,
Где ливень яблоки сбивал.
Пусть неуютно в нём, неладно,
Нам снова хочется домой,
В тот мир простой, как лист тетрадный,
Где я прошёл, большой, нескладный
И удивительно прямой.
Гоголь
…А ночью он присел к камину
и, пододвинув табурет,
следил, как тень ложилась клином
на мелкий шашечный паркет.
Она росла и, тьмой набухнув,
от жёлтых сплющенных икон
шла коридором, ведшим в кухню,
и где-то там терялась. Он
перелистал страницы снова
и бредить стал. И чем помочь,
когда, как чёрт иль вий безбровый,
к окну снаружи липнет ночь,
когда кругом - тоска безлюдья,
когда - такие холода,
что даже мерзнёт в звонком блюде
вечор забытая вода!
И скучно, скучно так ему
сидеть, в тепло укрыв колени,
пока в отчаянном дыму,
дрожа и корчась в исступленье,
кипят последние поленья.
Он запахнул колени пледом,
рукой скользнул на табурет,
когда, очнувшися от бреда,
нащупал глазом слабый свет
в камине. Сердце было радо
той тишине. Светает - в пять.
Не постучавшись, без доклада
ворвётся в двери день опять.
Когда умру, ты отошли...
Когда умру, ты отошли
письмо моей последней тётке,
зипун нестираный, обмотки
и горсть той северной земли,
в которой я усну навеки,
метаясь, жертвуя, любя
всё то, что в каждом человеке
напоминало мне тебя.
Ну, а пока мы не в уроне
и оба молоды пока,
ты протяни мне на ладони
горсть самосада-табака.
Мне только б жить и видеть росчерк грубый...
Мне только б жить и видеть росчерк грубый
Твоих бровей. И пережить тот суд,
Когда глаза солгут твои, а губы
Чужое имя вслух произнесут.
Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,
Не видел... Чтобы, близким не грубя,
Как будто вовсе не было тебя.
Это время
трудновато для пера.
Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы –
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жён!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображён.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками
И в женщину влюблялись не спеша.
И шли вперёд, и падали, и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача.
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень твёрд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.
Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжёл, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
На реке
Плыву вслепую. Многое не вижу,
А где-то есть конец всему и дно.
Плыву один. Всё ощутимей, ближе
Земля и небо, слитые в одно.
И только слышно,
Там, за поворотом
Торчащих свай, за криками людей,
Склонясь к воде с мостков дощатых,
Сухой ладонью гладит по воде.
И от запруд повадкой лебединой
Пройдёт волна, и слышно, как тогда
Обрушится серебряной лавиной
На камни пожелтевшая вода.
И хорошо, что берег так далёко.
Когда взгляну в ту сторону,
Его я вижу. Осторожно, боком
Туда проходит стаями плотва.
А зыбь воды приятна и легка мне...
Плотва проходит рукавом реки
И, обойдя сухой камыш и камни,
Идёт за мост, где курят рыбаки
Я оглянусь, увижу только тело
Таким, как есть, прозрачным, наяву, –
То самое, которое хотело
Касаться женщин, падать на траву,
Тонуть в воде, лежать в песке у мола...
Но знаю я – настанет день, когда
Мне в первый раз покажется тяжёлой
Доныне невесомая вода.
Нам не дано спокойно сгнить в могиле...
Нам не дано спокойно сгнить в могиле -
Лежать навытяжку и приоткрыв гробы,-
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
Одесская лестница
Есть дивные пейзажи и моря,
Цветут каштаны, выросли лимоны.
А между нами, впрочем, говоря,
Я не глотал ещё воды солёной.
Не видел пляжа в Сочи, не лежал
На пёстрой гальке в летнюю погоду,
Ещё ни разу я не провожал
В далёкий рейс морского парохода,
Не слышал песен грузчиков в порту.
Не подышал я воздухом нездешним,
Не посмотрел ни разу, как цветут
И зноем наливаются черешни.
Не восходил к вершине с ледорубом,
Не знал повадок горного орла.
Ещё мои мальчишеские губы
Пустыня древним зноем не сожгла.
Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа,
Не шёл гулять с ребятами на мол.
Ещё одесской лестницей ни разу
Я к морю с чемоданом не сошёл.
Мне двадцать лет. А Родина такая,
Что в целых сто её не обойти.
Иди землёй, прохожих окликая,
Встречай босых рыбачек на пути,
Штурмуй ледник, броди в цветах по горло,
Ночуй в степи, не думай ни о чём,
Пока верёвкой грубой не растёрло
Твоё на славу сшитое плечо.
Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землёй накрыли,
Как ощущенье вечной высоты,
Пропеллер неисправный положили.
И надписи отгранивать им рано –
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.
И хоть рекорд достигнут ими не был,
Хотя мотор и сдал на полпути –
Остановись, взгляни прямее в небо
И надпись ту, как мужество, прочти.
О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты
Как память ими взятой высоты
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы.
Первый снег
Как снег на голову средь лета,
Как грубый окрик: «Подожди!».
Как ослепленье ярким светом,
Был он внезапен. И дожди
Ушли в беспамятство. Останьтесь.
Подвиньте стул. Присядьте. Вот
Мы говорим о постоянстве,
А где-то рядом снег идёт,
И нет ни осени, ни лета.
Лишь снег идёт.
После ливня
Когда подумать бы могли вы,
Что, выйдя к лесу за столбы,
В траву и пни ударит ливень,
А через час пойдут грибы?
И стало б видно вам отселе,
Лишь только ветви отвести,
Когда пойдёт слепая зелень
Как в лихорадке лес трясти.
Такая будет благодать
Для всякой твари! Даже птицам
Вдруг не захочется летать,
Когда кругом трава дымится,
И каждый штрих непостоянен,
И лишь позднее – тишина...
Так ливень шёл, смещая грани,
Меняя краски и тона.
Размыты камни. Словно бивни,
Торчат они, их мучит зуд;
А по земле, размытой ливнем,
Жуки глазастые ползут.
А детвора в косоворотках
Бежит по лужам звонким, где,
Кружась, плывёт в бумажных лодках
Пристрастье детское к воде.
Горит земля, и пахнет чаща
Дымящим пухом голубей,
И в окна входит мир, кипящий
Зелёным зельем тополей.
Вот так и хочется забыться,
Оставить книги, выйти в день
И, заложив углом страницу,
Пройтись босому по воде.
А после – дома, за столом,
Сверкая золотом оправы
Очков, рассказывать о том,
Как ливни ходят напролом,
Не разбирая, где канавы.
Смерть революционера
В шершавом, вкривь подписанном конверте
Ему доставлен приговор, и он
Искал слова, вещавшие о смерти,
К которой был приговорён.
Пришли исполнить тот приказ,
А он ещё читал,
И еле-еле
Скупые строчки мимо глаз,
Как журавли, цепочками летели.
Не так ли он при свете ночника
Читал мальчишкой страшные романы,
Где смерть восторженно прытка,
Как разговор, услышанный с экрана.
Он не дошёл ещё до запятой,
А почему-то взоры соскользали
Со строчки той, до крайности крутой,
В которой смерть его определяли.
Как можно мыслью вдаль не унестись,
Когда глаза, цепляяся за жизнь,
Встречают только вскинутое дуло.
Но он решил, что это пустяки,
И, будто позабыв уже о смерти,
Не дочитав томительной строки,
Полюбовался краской на конверте
И, встав во весь огромный рост,
Прошёл, где сосны тихо дремлют.
В ту ночь он не увидел звёзд:
Они не проникали в землю.
Стихи про стекольщика
Что надо стекольщику, кроме пустых рам?
Со стульев вскакивают рыжие управдомы,
Когда старик проносит по дворам
Ящик, набитый стеклянным громом.
А мир почти ослеп от стекла.
И люди не знают о том – вестимо! –
Что мать Серафимом его нарекла
И с ящиком по свету шляться пустила.
На нём полосатые злые порты,
В кармане краюшка вчерашнего хлеба.
Мальчишки так разевают рты,
Что можно подумать – проглотят небо.
Они сбегаются с дач к нему.
Им ящик – забава. Но что с мальчишек?
Прослышал старик, что в каком-то Крыму,
Люди заводят стеклянные крыши.
Он флигель оставил. Свистя на ходу,
Побрёл ноздреватой тропой краснотала...
Стекольщик не думал, что в этом году
В лондонских рамах стекла не хватало.
Творчество
Есть жажда творчества,
Уменье созидать,
На камень камень класть,
Вести леса строений.
Не спать ночей, по суткам голодать,
Вставать до звёзд и падать на колени.
Остаться нищим и глухим навек,
Идти с собой, с своей эпохой вровень
И воду пить из тех целебных рек,
К которым прикоснулся сам Бетховен.
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,
Весь мир вместить в дыхание одно,
Одним мазком весь этот лес и камни
Живыми положить на полотно.
Не дописав,
Оставить кисти сыну,
Так передать цвета своей земли,
Чтоб век спустя всё так же мяли глину
И лучшего придумать не смогли.
Тогда была весна...
Тогда была весна. И рядом
С помойной ямой на дворе,
В простом строю равняясь на дом,
Мальчишки строились в каре
И бились честно. Полагалось
Бить в спину, в грудь, ещё – в бока.
Но на лицо не подымалась
Сухая детская рука.
А за рекою было поле.
Там, сбившись в кучу у траншей,
Солдаты били и кололи
Таких же, как они, людей.
И мы росли, не понимая,
Зачем туда сошлись полки:
Неужли взрослые играют,
Как мы, сходясь на кулаки?
Война прошла. Но нам осталась
Простая истина в удел,
Что у детей имелась жалость,
Которой взрослый не имел.
А ныне вновь война и порох
Вошли в большие города,
И стала нужной кровь, которой
Мы так боялись в те года.
Торжество жизни
Рассвет сочился будто в сите,
Когда в звенящем серебре
Рванулся резко истребитель
Косым движением к земле.
Пилот, в бесстрашье шансы взвесив,
Хватался в спешке за рули,
Но все дороги с поднебесья
К суровой гибели вели.
И с жаждой верной не разбиться,
Спасая в виражах мотор,
Хотел он взмыть, но силу птицы
Презрели небо и простор.
Она всё тело распластала,
Скользя в пространстве на крыле,
И вспышкой взрыва и металла
Жизнь догорела на земле.
А сила ветра так же крепла,
Восходом солнца цвёл восток,
И на земле сквозь дымку пепла
Пробился утренний цветок.
Уже истлели тело, крылья,
Но жизнь, войдя с людьми в родство,
Презрев пред гибелью бессилье,
Своё справляла торжество.
Как прежде, люди в небо рвались
В упорной жажде высоты.
А в небе гасли, рассыпались
Звёзд изумрудные цветы.
И пахли юностью побеги
Ветвей. Прорезав тишину,
Другой пилот в крутом разбеге
Взмыл в голубую вышину.
Мир был по-прежнему огромен,
Прекрасен, радужен, цветист;
И с человечьим сердцем вровень
На ветке бился первый лист.
И, не смущаясь пепла, тлена,
Крушенья дерзостной мечты,
Вновь ликовала кровь по венам
В упорной жажде высоты!
Ты каждый день уходишь в небо...
Ты каждый день уходишь в небо,
А здесь – дома, дороги, рвы,
Галдёж, истошный запах хлеба
Да посвист праздничной травы.
И как ни рвусь я в поднебесье,
Вдоль стен по комнате кружа,
Мне не подняться выше лестниц
И крыш восьмого этажа.
Земля, она всё это помнит,
И хоть заплачь, сойди с ума,
Как мать, ревнива и пряма.
Я за тобой закрою двери,
Взгляну на книги на столе,
Как женщине, останусь верен
Моей злопамятной земле.
И через тьму сплошных догадок
Дойду до истины с трудом,
Что мы должны сначала падать,
А высота придёт потом.
Нам ремесло далось не сразу –
Из тьмы неверья, немоты
Мы пробивались, как проказа,
К подножью нашей высоты.
Шли напролом, как входят в воду:
Жизнь не давалась, но её,
Коль не впрямую, так обходом
Мы всё же брали, как своё.
Куда ни глянь – сплошные травы,
Любая боль была горька.
Для нас, нескладных и упрямых,
Жизнь не имела потолка.
Что значит любить
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить её – такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери.
Вокзальный свет,
Её «прости»
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
Крамольной тьмы. Потом опять
Достать конверты с дальних полок,
По строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича,
Любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.
Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
Сдвигать столы, последний взять редут,
И женщин тех, которые не помнят,
Обратно звать и знать, что не придут.
Не чтить посулов, доводов, похвал
И видеть те неснившиеся выси,
Которых прежде глаз не достигал, –
Найти вещей извечные основы,
Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова.
Моя любовь – могущество моё!
Я не знаю, у какой заставы...
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять –
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
Я с поезда. Непроспанный, глухой...
Я с поезда. Непроспанный, глухой.
В кашне измятом, заткнутом за пояс.
По голове погладь меня рукой,
Примись ругать. Обратно шли на поезд.
Будь для меня и небом и землёй.
Николай Петрович Майоров родился в 1919 году в семье ивановского рабочего. Ещё в десятилетке начал писать стихи.
Окончив в Иванове школу, переехал в Москву и поступил на исторический факультет МГУ.
С 1939 года стал посещать поэтический семинар в Литературном институте имени А.М. Горького. Писал много, но печатался редко.
В 1939 и 1940 годах Н. Майоров пишет поэмы «Ваятель» и «Семья». Сохранились только отрывки из них, а также немногие стихи той поры. Чемодан с бумагами и книгами, оставленный поэтом в начале войны у кого-то из товарищей, найти не удалось.
Летом 1941 года Н. Майоров вместе с другими московскими студентами роет противотанковые рвы под Ельней. В октябре его просьба о зачислении в армию была удовлетворена.
Политрук пулемётной роты Николай Майоров был убит в бою на Смоленщине 8 февраля 1942 года.
Посмертно вышла книга поэта «Мы» (издательство «Молодая гвардия»).
Стихи Н. Майорова печатались в коллективных сборниках поэтов, павших на фронтах Великой Отечественной воины.
Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты,
На бугорке, где гроб землёй накрыли,
Как ощущенье вечной высоты
Пропеллер неисправный положили.
И надписи отгранивать им рано -
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.
И хоть рекорд достигнут ими не был,
Хотя мотор и сдал на полпути, -
Остановись, взгляни прямее в небо
И надпись ту, как мужество, прочти.
О, если б все с такою жаждой жили!
Чтоб на могилу им взамен плиты
Как память ими взятой высоты
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы .
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять -
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать .
