Я буду в роковое время. «Анализ стихотворения «Я ль буду в роковое время…

«Неужели – видел, знает?»

Только однажды, уступив упрямому натиску Макарова, учитель сказал на ходу и не глядя на юношей:

– О женщине нужно говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема. Я – не люблю стихов. Возведя глаза в потолок, он посоветовал:

– Читайте «Метафизику любви» Шопенгауэра, в ней найдете все, что вам нужно знать. Неглупой иллюстрацией к ней служит «Крейцерова соната» Толстого.

Они, трое, всё реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он – опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда – лежал на койке, согнув ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.

– Не женат.

Шагая по комнате, он поучал:

– В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец – комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.

Клим видел, что Макаров, согнувшись, следит за ногами учителя так, как будто ждет, когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.

Слушая спокойный, задумчивый голос наставника, разглядывая его, Клим догадывался: какова та женщина, которая могла бы полюбить Томилина? Вероятно, некрасивая, незначительная, как Таня Куликова или сестра жены Катина, потерявшая надежды на любовь. Но эти размышления не мешали Климу ловить медные парадоксы и афоризмы.

– Путь к истинной вере лежит через пустыню неверия, – слышал он. – Вера, как удобная привычка, несравнимо вреднее сомнения. Допустимо, что вера, в наиболее ярких ее выражениях, чувство ненормальное, может быть, даже психическая болезнь: мы видим верующих истериками, фанатиками, как Савонарола или протопоп Аввакум, в лучшем случае – это слабоумные, как, например, Франциск Ассизский.

Изредка Дронов ставил вопросы социального характера, но учитель или не отвечал ему, или говорил нехотя и непонятно. Из всех его речей Клим запомнил лишь одно суждение:

– Ошибочно думать, что энергия людей, соединенных в организации, в партии, – увеличивается в своей силе. Наоборот: возлагая свои желания, надежды, ответственность на вождей, люди тем самым понижают и температуру и рост своей личной энергии. Идеальное воплощение энергии – Робинзон Крузо.

Раньше всех от этих откровений уставал Макаров.

– Ну, нам пора, – говорил он грубовато. Томилин пожимал руки теплой и влажной рукой, вяло улыбался и никогда не приглашал их к себе.

Макаров вел себя с Томилиным все менее почтительно; а однажды, спускаясь по лестнице от него, сказал как будто нарочно громко:

– Рыжий напоминает мне тарантула. Я не видал этого насекомого, но в старинной «Естественной истории» Горизонтова сказано: «Тарантулы тем полезны, что, будучи настояны в масле, служат лучшим лекарством от укусов, причиняемых ими же».

Его сердитая шутка заставила Дронова смеяться неприятно икающим смехом.

Вспоминая все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились в гостиной, а не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.

Клим зажег свечу, взял в правую руку гимнастическую гирю и пошел в гостиную, чувствуя, что ноги его дрожат. Виолончель звучала громче, шорох был слышней. Он тотчас догадался, что в инструменте – мышь, осторожно положил его верхней декой на пол и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.

Во тьме кабинета матери вертикально и туго натянулась светлая полоса огня, свет из спальни.

«Не спит. Расскажу ей о мышонке».

Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала;

Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.

Возвратясь к себе, Клим лег в постель, глубоко взволнованный. Пред ним, одна за другою, поплыли во тьме фигуры толстенькой Любы Сомовой, красавицы Алины с ее капризно вздернутой губой, смелым взглядом синеватых глаз, ленивыми движениями и густым, властным голосом. Лучше всех знакомая фигура Лидии затемняла подруг ее; думая о ней, Клим терялся в чувстве очень сложном и непонятном ему. Он понимал, что Лидия некрасива, даже часто неприятна, но он чувствовал к ней непобедимое влечение. Его ночные думы о девицах принимали осязаемый характер, возбуждая в теле тревожное, почти болезненное напряжение, оно заставило Клима вспомнить устрашающую книгу профессора Тарновского о пагубном влиянии онанизма, – книгу, которую мать давно уже предусмотрительно и незаметно подсунула ему. Вскочив с постели, он зажег лампу, взял желтенькую книжку Меньшикова «О любви». Книжка оказалась скучной и не о той любви, которая волновала Самгина. За окном ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о полете бесчисленной стаи птиц, о шорохе юбок во время танцев на гимназических вечерах, которые устраивал Ржига.

Заснул Клим на рассвете, проснулся поздно, утомленным и нездоровым. Воскресенье, уже кончается поздняя обедня, звонят колокола, за окном хлещет апрельский дождь, однообразно звучит железо водосточной трубы. Клим обиженно подумал:

«Неужели я должен испытать то же, что испытывает Макаров?»

О Макарове уже нельзя было думать, не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.

– Верно, что Макарова хотят исключить из гимназии за пьянство? – равнодушно спрашивала Лидия, и Клим понимал, что равнодушие ее фальшиво.

Дверь осторожно открылась, вошла новая горничная, толстая, глупая, со вздернутым носом и бесцветными глазами.

– Мамаша спрашивает: кофей пить будете? Потому что скоро завтракать.

Белый передник туго обтягивал ее грудь. Клим подумал, что груди у нее, должно быть, такие же твердые и жесткие, как икры ног.

– Не буду, – сердито сказал он. Он внезапно нашел, что роман Лидии с Макаровым глупее всех романов гимназистов с гимназистками, и спросил себя:

«Может быть, я вовсе и не влюблен, а незаметно для себя поддался атмосфере влюбленности и выдумал все, что чувствую?»

Но это соображение, не успокоив его, только почему-то напомнило полуумную болтовню хмельного Макарова; покачиваясь на стуле, пытаясь причесать пальцами непослушные, двухцветные вихры, он говорил тяжелым, пьяным языком:

– Физиология учит, что только девять из наших органов находятся в состоянии прогрессивного развития и что у нас есть органы отмирающие, рудиментарные, – понимаешь? Может быть, физиология – врет, а может быть, у нас есть и отмирающие чувства. Представь, что влечение к женщине – чувство агонизирующее, оттого оно так болезненно, настойчиво, а? Представь, что человек хочет жить по теории Томилина, а? Мозг, вместилище исследующего, творческого духа, чорт бы его взял, уже начинает понимать любовь как предрассудок, а? И, может быть онанизм, мужеложство - по сути их есть стремление к свободе от женщины? Ну? Ты как думаешь?

Он спрашивал тогда, когда Клима еще не тревожили эти вопросы, и пьяные слова товарища возбуждали у него лишь чувство отвращения. Но теперь слова «свобода от женщины» показались ему неглупыми. И почти приятно было напомнить себе, что Макаров пьет все больше хотя становится как будто спокойней, а иногда так углубленно задумчив как будто его внезапно поражала слепота и глухота. Клим подметил, что Макаров, закурив папиросу не гасит спичку, а заботливо дает ей догореть в пепельнице до конца или дожидается, когда она догори г в его пальцах, осторожно держа ее за обгоревший конец Многократно обожженная кожа на двух пальцах его потемнела и затвердела, точно у слесаря.

Это мнение длительное время не ставилось под сомнение, поскольку вполне соответствовало уже сложившейся литературной репутации поэта-декабриста. В начале XX века один из первых исследователей творчества Рылеева В. И. Маслов утверждал: «Несомненно, в этих сильных, проникнутых гражданским пафосом стихах отразилось душевное настроение поэта накануне декабрьских событий 1825 г.»

Эту точку зрения в советское время разделяли, например, А. Г. Цейтлин и К. В. Пигарев. Однако в 1934 году Ю. Г. Ок-сман обратил внимание на показания Рылеева Следственной комиссии, позволяющие уточнить датировку стихотворения. Рылеев сообщил, что отдал его члену южной тайной организации Матвею Муравьеву-Апостолу, уехавшему из столицы в августе 1824 года {433} . Таким образом, сам поэт однозначно свидетельствовал: в августе этого года стихотворение было уже написано. Датировка его 1824 годом в настоящее время уже не подвергается сомнению {434} .

Великие пророчества Коровина Елена Анатольевна

«Я ль буду в роковое время…»

«Я ль буду в роковое время…»

Декабрь 1825 года выдался в Петербурге малоснежным, зато ветреным. В проулках выло так, что простые горожане жались к стенам и шептали: «Голосит как по покойнику!»

В квартире поэта Кондратия Федоровича Рылеева на набережной Мойки в доме № 72 шло бурное обсуждение: выступать против присяги новому царю Николаю I или подождать другого случая? Все обернулись на хозяина, ведь поэт Рылеев был душой Северного тайного политического общества. Кондратий встал: «Мы сильны, и отлагать не должно. Судьба наша решена!»

«Виват! – радостно и разгоряченно закричали будущие декабристы. – Рождество мы уже станем праздновать в стране своих принципов!» Рылеев переплел пальцы: «Я уверен, что мы погибнем… хотя пример, конечно, останется…» Писатель Александр Одоевский, друг поэта, тихо проговорил: «Откуда подобный пессимизм?» Рылеев не ответил…

Да и что мог сказать он, много раз испытавший судьбу на поле брани и получивший одно за другим три предсказания?.. Хотя, конечно, надо верить в лучшее…

Он всегда говорил себе так: и когда строгий отец Федор Андреевич отдал его в Петербургский кадетский корпус, и когда оставил там – на муштру, битье розгами и вечное недоедание – на целых 13 лет. Отец сам был полковником в отставке. Не имея средств, он стал управляющим княгини Варвары Голицыной в ее имении Батово Петербургской губернии, там Кондратий и родился 18 сентября (29-го по старому стилю) 1795 года.

Пророчество первое: «Вы можете быть спокойны…»

Когда он переступил порог корпуса, ему было 6 лет. В силу бедности и неродовитости он не мог рассчитывать ни на какие поблажки. Спасало одно: книги. Уже с 8 лет он начал «марать бумагу стишатами», как выразился один из его наставников. Прочел про Цезаря и решил заделаться великим полководцем и руководствоваться благом народа. Когда же началась Отечественная война 1812 года, написал отцу письмо – восторженное, романтическое – «мечтаю о счастии приобщиться к числу защитников своего отечества!». И едва в 1814 году состоялся выпуск его курса, Рылеев записался в действующую армию.

Вот там-то он узнал, почем фунт лиха и какова изнанка войны. Но он все равно говорил себе: надо верить в лучшее. Его полковые товарищи, такие же артиллерийские офицеры, продвигаясь с боями русской армии, часто захаживали к гадалкам и предсказательницам в тех местах. Всем хотелось знать, вернутся ли они с войны. В одном из захудалых городков Германии товарищи затащили и Рылеева к местной гадалке. Та хоть и была немкой, но одевалась как цыганка. Раскладывая огромные странные карты, трясла широкими разноцветными рукавами, бормотала что-то невнятное. А под конец сказала: «Вы можете быть спокойны, герр офицер. Вас не убьют ни на войне, ни на дуэли». Такой ответ вполне устроил 18-летнего офицера, и ничего уточнять он не стал.

Пророчество второе: «Вы умрете не своей смертью!»

К осени 1814 года полк Рылеева уже обосновался в побежденном Париже. Как ни странно, парижане принимали «освободителей от корсиканского чудовища Наполеона» весьма благосклонно – приглашали на балы, маскарады, суаре и парадные обеды. В столице Франции было и еще одно развлечение – все старались попасть в гадательный салон мадемуазель Ленорман, пророчицы, которую за верность предсказаний Европа звала французской сивиллой.

Не устоял и Кондратий, которому в сентябре как раз исполнилось 19 лет, и он решил узнать будущее. Плохих предсказаний он не опасался, ведь у него уже было вполне благополучное пророчество немецких земель. Однако знаменитая Ленорман отмахнулась от вошедшего русского. «Трудно гадать такому красавцу!» – отшутилась она. Однако юный офицер оказался настойчив: «Не хотите посмотреть по картам – погадайте по руке!»

Вздохнув, Ленорман взяла ладонь Рылеева, но, взглянув, отбросила в ужасе: «Я не могу вам ничего сказать!» Рылеев уперся: «Я настаиваю!» И тогда гадалка выдохнула: «Вы умрете не своей смертью!» Юноша удивился: «Не может быть! Мне уже гадали и сказали, что меня не убьют ни на войне, ни на дуэли!» – «Все будет гораздо хуже! – отрезала Ленорман. – И больше ничего не спрашивайте! Я не скажу…»

От предсказательницы Рылеев вышел в самом тяжелом расположении духа. Он уже много раз слышал, что странная парижская пророчица отказывается гадать русским. А когда ее вынуждают, предсказывает несчастья. Приятелю Рылеева – милейшему Муравьеву-Апостолу – Ленорман напророчила, что его повесят. Глупость какая! По российским законам аристократа никак нельзя повесить – это же позорная казнь для простонародья.

Весной 1817 года Рылеев вместе со своей частью вернулся на родину. Влюбился в дочку воронежского помещика Наталью Тевяшову, написал в честь этого чувства множество лирических стихов и попросил у матери благословения на свадьбу: «Решительно женюсь!» Пришлось, конечно, выйти в отставку и поступить на службу. Но романтические настроения не прошли. «Сумею доплатить Отечеству на партикулярной службе то, что недоплатил на военной», – написал Кондратий матери. Вот таким общественным романтиком был 22-летний Рылеев!..

С осени 1820 года он становится заседателем Петербургской уголовной палаты. Он уже мечтал о том, как станет защищать обиженных и все опять же станет хорошо, но вышло иначе. Несправедливые приговоры шли потоком, но молодой заседатель ничего не мог сделать. «Для нынешней службы нужны подлецы, – с горечью напишет он матери, – а я никак не могу им быть!..»

Неудивительно, что осенью 1823 года Рылеев вступает в тайное Северное общество. К тому времени он уже довольно известный стихотворец. Он сошелся с литературным миром, подружился с Пушкиным. Еще в 1820 году Рылеев создал сатирическую оду «К временщику», став первым политическим поэтом. В 1821–1823 годах он опубликовал знаменитые исторические поэмы «Думы», среди которых культовыми стали «Смерть Ермака» («Ревела буря, дождь шумел,/ Во мраке молнии летали…») и «Иван Сусанин» («Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги…»). Все это положило начало русской гражданской поэзии. Но «поэт в России больше чем поэт…» – и вот уже романтик Рылеев член тайного общества. И вот его трагическое прозрение: «Я ль буду в роковое время…»

Пророчество третье: на крови. Еще до того, как выпал снег, Рылеева пригласили прочитать свои лирические стихи в салон статской советницы Екатерины Татариновой, известной на весь Петербург как «тайная пророчица». Она не гадала ни по просьбе, ни за деньги, но иногда на нее сходили спонтанные предсказания, которые она обычно выражала немного нескладными стихами. Вот и теперь, после того как все приглашенные на вечер разошлись, Татаринова задержала Кондратия. Слова ее были путаны. «Что же делать, как нам быть? – воскликнула она словно в трансе. – Надо Россию кровью обмыть!» – «Вы говорите о крови нового императора Николая?» – глухо спросил поэт. «Нет, о другой крови… – прошептала Татаринова. – Может быть, вашей…»

Ну как после трех пророчеств можно было не сказать: «Я уверен, что мы погибнем…»? Конечно, можно было бы не пойти на Сенатскую площадь. Но ведь шли не для себя – искали лучшей жизни для народа. И вот итог: именно народ от декабристов и отшатнулся. Люди не поняли их порыва. Жены-дворянки поехали за ссыльными мужьями в Сибирь, а народ улюлюкал им вслед. Жена Наталья тоже бросилась хлопотать за Рылеева. Рыдала: «Не сиротите нашу крохотную дочь!» Ничего не помогло. Немецкая гадалка оказалась права: его не убьют ни на войне, ни на дуэли. Ленорман увидела судьбу Рылеева на 10 лет вперед, Татаринова подтвердила: кругом кровь…

Ранним утром 13 июля (25-го по старому стилю) 1826 года пятерых зачинщиков-декабристов, в том числе и Кондратия Рылеева, казнили. Причем поэта дважды: под ним оборвалась веревка. Обычно в таком случае казнь заменяют каторгой, считается, что за осужденного заступились Небеса. Но что России до Небес? Сто верст и все лесом… Николай I приказал продолжить казнь. Поэта повесили вторично.

P. S. Семье казненного (жене и дочери Рылеева) по царскому распоряжению выдали денежное пособие. Супруга Николая I выслала Наталье Рылеевой 2 тысячи рублей. Дочери Рылеева определили казенный пенсион. Как всегда, все измерилось деньгами…