Святой евгений боткин. Боткин евгений сергеевич

Экология жизни. Люди: Глубокое внутреннее благочестие, самое главное – жертвенное служение ближнему, непоколебимая преданность Царской семье и верность Богу...

Евгений Боткин родился 27 мая 1865 г. в Царском Селе, в семье выдающегося русского ученого и врача, основателя экспериментального направления в медицине Сергея Петровича Боткина. Его отец был придворным медиком императоров Александра II и Александра III.

В детстве он получил прекрасное образование и сразу был принят в пятый класс Петербургской классической гимназии. После окончания гимназии поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, однако после первого курса решил стать врачом и поступил на подготовительный курс Военно-медицинской академии.

Врачебный путь Евгения Боткина начался в январе 1890 г. с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных. Через год он уехал за границу с научными целями, учился у ведущих европейский ученых, знакомился с устройством берлинских больниц.

В мае 1892 г. Евгений Сергеевич стал врачом Придворной Капеллы, а с января 1894 г. вернулся в Мариинскую больницу. Вместе с тем он продолжил научную деятельность: занимался иммунологией, изучал сущность процесса лейкоцитоза и защитные свойства форменных элементов крови.

В 1893 году он блестяще защитил диссертацию. Официальным оппонентом на защите был физиолог и первый нобелевский лауреат Иван Павлов.

С началом Русско-японской войны (1904) Евгений Боткин убыл в действующую армию добровольцем и стал заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста в Маньчжурской армии. По воспоминаниям очевидцев, несмотря на административную должность, он много времени проводил на передовой. За отличие в работе был награжден многими орденами, в том числе и боевыми офицерскими.

Осенью 1905 г. Евгений Сергеевич возвратился в Петербург и приступил к преподавательской работе в академии. В 1907 г. он был назначен главным врачом общины святого Георгия в столице.

В 1907 г. после смерти Густава Гирша царская семья осталась без лейб-медика. Кандидатура нового лейб-медика была названа самой императрицей, которая на вопрос, кого бы она хотела видеть на этой должности, ответила: «Боткина». Когда ей сказали о том, что сейчас в Петербурге одинаково известны два Боткина, сказала: «Того, что был на войне!».

Боткин был старше своего августейшего пациента -Николая II - на три года. В обязанность лейб-медика входило лечение всех членов царской фамилии, что он тщательно и скрупулезно выполнял. Приходилось обследовать и лечить императора, обладавшего крепким здоровьем, великих княжон, болевших разными детскими инфекциями. Но главным объектом усилий Евгения Сергеевича был цесаревич Алексей, болевший гемофилией.

После февральского переворота 1917 года императорская семья была заключена в Александровском дворце Царского Села. Всем слугам и помощникам предложили по желанию покинуть узников. Но доктор Боткин остался с пациентами.

Не пожелал он покинуть их и когда царскую семью было решено отправить в Тобольск. Там он открыл бесплатную медицинскую практику для местных жителей.

В апреле 1918 года вместе с царской четой и их дочерью Марией доктора Боткина перевезли из Тобольска в Екатеринбург. В тот момент была еще возможность покинуть царскую семью, но медик их не оставил.

Иоганн Мейер, австрийский солдат, попавший в русский плен в годы Первой мировой войны и перешедший на сторону большевиков в Екатеринбурге, написал воспоминания «Как погибла царская семья». В книге он сообщает о сделанном большевиками предложении доктору Боткину оставить царскую семью и выбрать себе место работы, например, где-нибудь в московской клинике. Таким образом, один из всех заключенных дома особого назначения точно знал о скорой казни. Знал и, имея возможность выбора, предпочел спасению верность присяге, данной когда-то царю.

Вот как это описывает Мейер: «Видите ли, я дал царю честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить наследника одного. Как могу я это совместить со своей совестью? Вы все должны это понять».

Доктор Боткин был убит вместе со всей императорской семьёй в Екатеринбурге в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

В 1981 году вместе с другими расстрелянными в Ипатьевском доме он был канонизирован Русской Православной Церковью Зарубежом.

ЖИТИЕ

СТРАСТОТЕРПЕЦ ЕВГЕНИЙ ВРАЧ (БОТКИН)

Евгений Сергеевич Боткин происходил из купеческой династии Боткиных, представители которой отличались глубокой православной верой и благотворительностью, помогали Православной Церкви не только своими средствами, но и своими трудами. Благодаря разумно организованной системе воспитания в семье и мудрой опеке родителей, в сердце Евгения уже с детских лет были заложены многие добродетели, в том числе великодушие, скромность и неприятие насилия.

Его брат Петр Сергеевич вспоминал: «Он был бесконечно добрым. Можно было бы сказать, что пришел он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой».

Евгений получил основательное домашнее образование, которое позволило ему в 1878 году поступить сразу в пятый класс 2-й Санкт-Петербургской классической гимназии. В 1882 году Евгений окончил гимназию и стал студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Однако уже на следующий год, сдав экзамены за первый курс университета, он поступил на младшее отделение открывшегося приготовительного курса императорской Военно-медицинской академии. Его выбор медицинской профессии с самого начала носил осознанный и целенаправленный характер. Петр Боткин писал о Евгении: «Профессией своей он избрал медицину. Это соответствовало его призванию: помогать, поддерживать в тяжелую минуту, облегчать боль, исцелять без конца». В 1889 году Евгений успешно окончил академию, получив звание лекаря с отличием, и с января 1890 года начал свою трудовую деятельность в Мариинской больнице для бедных.

В 25 лет Евгений Сергеевич Боткин вступил в брак с дочерью потомственного дворянина Ольгой Владимировной Мануйловой. В семье Боткиных выросло четверо детей: Дмитрий (1894–1914), Георгий (1895–1941), Татьяна (1898–1986), Глеб (1900–1969).

Одновременно с работой в больнице Е. С. Боткин занимался наукой, его интересовали вопросы иммунологии, сущности процесса лейкоцитоза. В 1893 году Е. С. Боткин блестяще защитил диссертацию на степень доктора медицины. Через 2 года Евгений Сергеевич был командирован за границу, где проходил практику в медицинских учреждениях Гейдельберга и Берлина.

В 1897 году Е. С. Боткин был удостоен звания приват-доцента по внутренним болезням с клиникой. На своей первой лекции он сказал студентам о самом важном в деятельности врача: «Пойдемте все с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как быть ему полезными».

Служение медика Евгений Сергеевич считал истинно христианским деланием, он имел религиозный взгляд на болезни, видел их связь с душевным состоянием человека. В одном из своих писем к сыну Георгию, он выразил свое отношение к профессии медика как к средству познания Божией премудрости: «Главный же восторг, который испытываешь в нашем деле… заключается в том, что для этого мы должны все глубже и глубже проникать в подробности и тайны творений Бога, причем невозможно не наслаждаться их целесообразностью и гармонией и Его высшей мудростью».

С 1897 года Е. С. Боткин начал свою врачебную деятельность в общинах сестер милосердия Российского Общества Красного Креста. 19 ноября 1897 года он стал врачом в Свято-Троицкой общине сестер милосердия, а с 1 января 1899 года стал также главным врачом Санкт-Петербургской общины сестер милосердия в честь святого Георгия. Главными пациентами общины святого Георгия являлись люди из беднейших слоев общества, однако врачи и обслуживающий персонал подбирались в ней с особенной тщательностью. Некоторые женщины высшего сословия трудились там простыми медсестрами на общих основаниях и считали почетным для себя это занятие. Среди сотрудников царило такое воодушевление, такое желание помогать страждущим людям, что георгиевцев сравнивали иногда с первохристианской общиной. Тот факт, что Евгения Сергеевича приняли работать в это «образцовое учреждение», свидетельствовал не только о его возросшем авторитете как врача, но и о его христианских добродетелях и добропорядочной жизни. Должность главного врача общины могла быть доверена только высоконравственному и верующему человеку.

В 1904 году началась русско-японская война, и Евгений Сергеевич, оставив жену и четверых маленьких детей (старшему было в то время десять лет, младшему – четыре года), добровольцем отправился на Дальний Восток. 2 февраля 1904 года постановлением Главного управления Российского Общества Красного Креста он был назначен помощником Главноуполномоченного при действующих армиях по медицинской части. Занимая эту достаточно высокую административную должность, доктор Боткин часто находился на передовых позициях.

Во время войны Евгений Сергеевич не только показал себя прекрасным врачом, но и проявил личные храбрость и мужество. Он написал с фронта множество писем, из которых составилась целая книга – «Свет и тени русско-японской войны 1904–1905 годов». Эта книга вскоре была опубликована, и многие, прочитав ее, открыли для себя новые стороны петербургского врача: его христианское, любящее, безгранично сострадательное сердце и непоколебимую веру в Бога.

Императрица Александра Феодоровна, прочитав книгу Боткина, пожелала, чтобы Евгений Сергеевич стал личным доктором Царской семьи. В пасхальное воскресенье, 13 апреля 1908 года, император Николай II подписал указ о назначении доктора Боткина лейб-медиком Высочайшего двора.

Теперь, после нового назначения, Евгений Сергеевич должен был постоянно находиться при императоре и членах его семьи, его служба при царском дворе протекала без выходных дней и отпусков. Высокая должность и близость к Царской семье не изменили характера Е. С. Боткина. Он оставался таким же добрым и внимательным к ближним, каким был и раньше.

Когда началась Первая мировая война, Евгений Сергеевич обратился с просьбой к государю направить его на фронт для реорганизации санитарной службы. Однако император поручил ему оставаться при государыне и детях в Царском Селе, где их стараниями стали открываться лазареты. У себя дома в Царском Селе Евгений Сергеевич также устроил лазарет для легко раненых, который посещала императрица с дочерями.

В феврале 1917 года в России произошла революция. 2 марта государь подписал Манифест об отречении от престола. Царская семья была арестована и заключена под стражу в Александровском дворце. Евгений Сергеевич не оставил своих царственных пациентов: он добровольно решил находиться с ними, несмотря на то, что должность его была упразднена, и ему перестали выплачивать жалованье. В это время Боткин стал для царственных узников больше, чем другом: он взял на себя обязанность быть посредником между императорской семьей и комиссарами, ходатайствуя обо всех их нуждах.

Когда Царскую семью было решено перевезти в Тобольск, доктор Боткин оказался среди немногих приближенных, которые добровольно последовали за государем в ссылку. Письма доктора Боткина из Тобольска поражают своим подлинно христианским настроением: ни слова ропота, осуждения, недовольства или обиды, но благодушие и даже радость. Источником этого благодушия была твердая вера во всеблагой Промысл Божий: «Поддерживает только молитва и горячее безграничное упование на милость Божию, неизменно нашим Небесным Отцом на нас изливаемую».

В это время он продолжал выполнять свои обязанности: лечил не только членов Царской семьи, но и простых горожан. Ученый, много лет общавшийся с научной, медицинской, административной элитой России, он смиренно служил, как земский или городской врач, простым крестьянам, солдатам, рабочим.

В апреле 1918 года доктор Боткин вызвался сопровождать царскую чету в Екатеринбург, оставив в Тобольске своих родных детей, которых горячо и нежно любил. В Екатеринбурге большевики снова предложили слугам покинуть арестованных, но все отказались. Чекист И. Родзинский сообщал: «Вообще одно время после перевода в Екатеринбург была мысль отделить от них всех, в частности даже дочерям предлагали уехать. Но все отказались. Боткину предлагали. Он заявил, что хочет разделить участь семьи. И отказался».

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года Царская семья, их приближенные, в том числе и доктор Боткин, были расстреляны в подвале дома Ипатьева.

За несколько лет до своей кончины Евгений Сергеевич получил титул потомственного дворянина. Для своего герба он выбрал девиз: «Верою, верностью, трудом». В этих словах как бы сконцентрировались все жизненные идеалы и устремления доктора Боткина. Глубокое внутреннее благочестие, самое главное – жертвенное служение ближнему, непоколебимая преданность Царской семье и верность Богу и Его заповедям во всех обстоятельствах, верность до смерти.

Такую верность Господь приемлет как чистую жертву и дает за нее высшую, небесную награду: Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни (Откр. 2, 10).

, Екатеринбург) - русский врач, лейб-медик семьи Николая II , дворянин, святой Русской Православной Церкви , страстотерпец , праведный. Сын знаменитого доктора Сергея Петровича Боткина . Расстрелян большевиками вместе с царской семьёй.

Биография

Детство и учёба

Был четвёртым ребёнком в семье известного русского врача Сергея Петровича Боткина (лейб-медика Александра II и Александра III) и Анастасии Александровны Крыловой.

В 1878 г. на основе полученного дома воспитания был принят сразу в 5-й класс 2-й Петербургской классической гимназии . После окончания гимназии в 1882 г. поступил на физико-математический факультет Петербургского университета , однако, сдав экзамены за первый курс университета, ушёл на младшее отделение открывшегося приготовительного курса Военно-медицинской академии .

В 1889 году окончил академию третьим в выпуске, удостоившись звания лекаря с отличием .

Работа и карьера

С января 1890 г. работал врачом-ассистентом в Мариинской больнице для бедных. В декабре 1890 г. на собственные средства командирован за границу для научных целей. Занимался у ведущих европейских учёных, знакомился с устройством берлинских больниц.

По окончании командировки в мае 1892 г. Евгений Сергеевич стал врачом придворной капеллы, а с января 1894 г. вернулся в Мариинскую больницу сверхштатным ординатором.

8 мая 1893 г. защитил в академии диссертацию на соискание степени доктора медицины «К вопросу о влиянии альбумоз и пептонов на некоторые функции животного организма», посвящённую отцу. Официальным оппонентом на защите был И. П. Павлов .

Весной 1895 г. был командирован за границу и два года провёл в медицинских учреждениях Гейдельберга и Берлина, где слушал лекции и занимался практикой у ведущих немецких врачей - профессоров Г. Мунка, Б. Френкеля, П. Эрнста и других. В мае 1897 г. избирается приват-доцентом Военно-медицинской академии.

Осенью 1905 г. Евгений Боткин возвратился в Петербург и приступил к преподавательской работе в академии. С 1905 года - почётный лейб-медик. В 1907 году назначается главным врачом общины святого Георгия. По просьбе Императрицы Александры Фёдоровны был приглашён как врач в царскую семью и в апреле 1908 г. назначен лейб-медиком Николая II . Пробыл в этой должности до своей гибели.

Также являлся совещательным членом Военно-санитарного Учёного комитета при Императорской Главной квартире, членом Главного управления Российского общества Красного Креста . С 1910 года - действительный статский советник .

Ссылка и гибель

Был убит вместе со всей императорской семьёй в Екатеринбурге в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. По воспоминаниям организатора убийства царской семьи Я. М. Юровского , Боткин умер не сразу - его пришлось «пристреливать» .

«Я делаю последнюю попытку написать настоящее письмо – по крайней мере, отсюда… Мое добровольное заточение здесь настолько временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела... Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен – все равно, последствия практически одинаковы…

Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза… Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца спасется“ и сознание, что я остаюсь верным принципам выпуска 1889-го года. Если вера без дел мертва, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединится и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей…

Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына ».

Канонизация и реабилитация

3 февраля 2016 года Архиерейским собором РПЦ было принято решение об общецерковном прославлении страстотерпца праведного Евгения врача . При этом другие слуги царской семьи канонизированы не были. Митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев) , комментируя эту канонизацию, сказал:

Архиерейский собор вынес решение о прославлении доктора Евгения Боткина. Я думаю, это давно желанное решение, потому что это один из святых, который почитается не только в Русской зарубежной церкви, но и во многих епархиях Русской православной церкви, в том числе в медицинском сообществе.

25 марта 2016 года на территории московской городской клинической больницы № 57 епископом Орехово-Зуевским Пантелеимоном был освящён первый в России храм в честь праведного Евгения Боткина .

Семья

Евгений Боткин · Алексей Волков · Анастасия Гендрикова · Анна Демидова · Василий Долгоруков · Климентий Нагорный · Иван Седнёв · Илья Татищев · Алексей Трупп · Иван Харитонов · Екатерина Шнейдер · Яков Юровский · Пётр Ермаков

Отрывок, характеризующий Боткин, Евгений Сергеевич

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг"ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.

«Нет ничего светлее души, которая удостоилась потерпеть за Христа что-либо кажущееся для нас страшным и невыносимым. Как крещаемые – водою, так претерпевающие мученичество омываются собственной кровью. И здесь дух витает с великим обилием». (Свт. Иоанн Златоуст)

Евгений – в переводе с греческого «благородный». Царская семья Николая II: его жена, Александра Федоровна, дочери Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и сын Алексей, а также их слуги С. Боткин, А. Демидова, А. Трунн, И. Харитонов приравниваются к страстотерпцам. Кто такие страстотерпцы? Это христианские мученики, которые претерпели страдания во имя Господа Иисуса Христа. Святые, принявшие мученическую кончину от своих близких, единоверцев, - силу их злобы, корыстолюбия, коварства. Характер подвига – беззлобие, непротивление врагам. Подвиг страстотерпчества – страдание за исполнение заповедей Христа.

Семья Боткиных, несомненно, одна из самых замечательных российских семей, которая дала стране, да и миру, много выдающихся людей на самых разнообразных поприщах. Некоторые ее представители до революции оставались промышленниками и торговцами, другие целиком ушли в науку, искусство, дипломатию и достигли не только всероссийской, но и европейской известности. Семью Боткиных очень верно характеризует биограф одного из самых выдающихся ее представителей, знаменитого клинициста, лейб-медика Сергея Петровича: «С.П. Боткин происходил из чистокровной великорусской семьи, без малейшей примеси иноземной крови и тем самым служит блестящим доказательством, что если к даровитости славянского племени присоединяют обширные и солидные познания, вместе с любовью к настойчивому труду, то племя это способно выставлять самых передовых деятелей в области общеевропейской науки и мысли». У врачей фамилия Боткин в первую очередь вызывает ассоциации с болезнью Боткина (острым вирусным паренхиматозным гепатитом), названной по имени Сергея Петровича Боткина, изучавшего желтухи и первым предположившего их инфекционный характер. Кто-то может вспомнить про клетки (тельца, тени) Боткина – Гумпрехта - остатки разрушенных клеток лимфоидного ряда (лимфоцитов и др.), обнаруживаемые при микроскопии мазков крови, их количество отражает интенсивность процесса разрушения лимфоцитов. Еще в 1892 г. Сергей Петрович Боткин обратил внимание на лейколиз как на фактор, «играющий первенствующую роль в самозащите организма», большую даже, чем фагоцитоз. Лейкоцитоз в опытах Боткина как с впрыскиванием туберкулина, так и с иммунизацией лошадей против столбнячного токсина в дальнейшем сменялся лейколизом, и этот момент совпадал с критическим падением. То же было отмечено Боткиным и при фибринозной пневмонии. Позднее указанным явлением заинтересовался сын Сергея Петровича - Евгений Сергеевич Боткин, которому и принадлежит сам термин «лейколиз».

Но насколько хорошо помнят врача Боткина-старшего, настолько незаслуженно забыт врач Боткин-младший... Евгений Боткин родился 27 мая 1865 г. в Царском Селе, в семье выдающегося русского ученого и врача, основателя экспериментального направления в медицине Сергея Петровича Боткина, лейб-медика Александра II и Александра III. Он был 4-м ребенком Сергея Петровича от 1-го его брака с Анастасией Александровной Крыловой. Атмосфера в семье, домашнее воспитание сыграли большую роль в формировании личности Евгения Сергеевича. Финансовое благополучие рода Боткиных было заложено предпринимательской деятельностью деда Евгения Сергеевича – Петра Кононовича, известного поставщика чая. Процент от торгового оборота, предназначенный каждому из наследников, позволял выбирать им дело по душе, заниматься самообразованием и вести жизнь, не очень обремененную финансовыми заботами.

В роду Боткиных было много творческих личностей (художников, литераторов и т. п.). Боткины состояли в родстве с Афанасием Фетом, Павлом Третьяковым. Сергей Петрович был поклонником музыки, называя занятия музыкой «освежающей ванной», играл на виолончели под аккомпанемент жены и под руководством профессора И.И. Зейферта. Его сын Евгений получил основательное музыкальное образование и приобрел тонкий музыкальный вкус. На знаменитые Боткинские субботы собирался столичный бомонд: приходили профессора Военно-медицинской академии, писатели и музыканты, коллекционеры и художники. Среди них - И.М. Сеченов, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.П. Бородин, В.В. Стасов, Н.М. Якубович, М.А. Балакирев. Николай Андреевич Белоголовый, друг и биограф С.П. Боткина, общественный деятель и врач, отмечал: «Окруженный своими 12 детьми в возрасте от 30 лет до годовалого ребенка... он представлялся истинным библейским патриархом; дети его обожали, несмотря на то что он умел поддерживать в семье большую дисциплину и слепое повиновение себе». О матери Евгения Сергеевича – Анастасии Александровне: «Что ее делало лучше всякой красавицы - это тонкое изящество и удивительная тактичность, разлитые во всем ее существе и бывшие следствием той солидной школы благородного воспитания, через которую она прошла. А воспитана она была замечательно многосторонне и основательно... В довершение сего она была очень умна, остроумна, чутка ко всему хорошему и доброму... И матерью она была самою образцовой в том отношении, что, страстно любя своих детей, умела сохранить необходимое педагогическое самообладание, внимательно и умно следила за их воспитанием, вовремя искореняла зарождающиеся в них недостатки».

Уже в детские годы в характере Евгения Сергеевича проявлялись такие качества, как скромность, доброе отношение к окружающим и неприятие насилия. В книге Петра Сергеевича Боткина «Мой брат» есть такие строчки: «С самого нежного возраста его прекрасная и благородная натура была полна совершенства... Всегда чуткий, из деликатности, внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки... Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но, когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся. Он был очень прилежен и смышлен в учебе». Начальное домашнее образование позволило Евгению Сергеевичу в 1878 г. поступить сразу в 5-й класс 2-й Петербургской классической гимназии, где проявились блестящие способности юноши в естественных науках. После окончания гимназии в 1882 г. он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Однако пример отца-врача и поклонение медицине оказались сильнее, и в 1883 г., сдав экзамены за первый курс университета, он поступил на младшее отделение открывшегося приготовительного курса Военно-медицинской академии (ВМА). В год смерти отца (1889) Евгений Сергеевич успешно окончил академию третьим в выпуске, был удостоен звания лекаря с отличием и именной Пальцевской премии, которую присуждали «третьему по старшинству баллов в своем курсе...».

Врачебный путь Е.С. Боткина начался в январе 1890 г. с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных. В декабре 1890 г. на собственные средства он был командирован за границу для научных целей. Занимался у ведущих европейских ученых, знакомился с устройством берлинских больниц. По окончании заграничной командировки в мае 1892 г. Евгений Сергеевич приступил к работе врачом придворной капеллы, а с января 1894 г. вернулся к исполнению врачебных обязанностей в Мариинской больнице в качестве сверхштатного ординатора. Одновременно с клинической практикой Е.С. Боткин занимался научным поиском, основными направлениями которого были вопросы иммунологии, сущности процесса лейкоцитоза, защитных свойств форменных элементов крови. Свою диссертацию на соискание степени доктора медицины «К вопросу о влиянии альбумоз и пептонов на некоторые функции животного организма», посвященную отцу, он блестяще защитил в ВМА 8 мая 1893 г. Официальным оппонентом на защите был И.П. Павлов.

Весной 1895 г. Е.С. Боткин командируется за границу и два года проводит в медицинских учреждениях Хайдельберга и Берлина, где слушает лекции и занимается практикой у ведущих немецких врачей – профессоров Г. Мунка, Б. Френкеля, П. Эрнста и других. Научные труды и отчеты заграничных командировок были опубликованы в «Больничной газете Боткина» и в «Трудах общества русских врачей». В мае 1897 г. Е.С. Боткин был избран приват-доцентом ВМА. Вот несколько слов из вступительной лекции, прочитанной студентам ВМА 18 октября 1897 г.: «Раз приобретенное вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками... Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так, пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным».

В 1898 г. выходит труд Евгения Сергеевича «Больные в больнице», а в 1903 г. - «Что значит «баловать» больных?» С началом Русско-японской войны (1904) Евгений Сергеевич убыл в действующую армию добровольцем и был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста (РОКК) в Маньчжурской армии. Занимая достаточно высокую административную должность, он тем не менее предпочитал большую часть времени проводить на передовых позициях. Очевидцы рассказывали, что однажды на перевязку был доставлен раненый ротный фельдшер. Сделав все, что положено, Боткин взял сумку фельдшера и пошел на передовую. Скорбные мысли, которые вызывала у горячего патриота эта позорная война, свидетельствовали о его глубокой религиозности: «Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и потому больно... что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога». Отношение к этой войне и свое предназначение в ней Евгений Сергеевич показал в изданной в 1908 г. книге «Свет и тени Русско-японской войны 1904-1905 гг.: Из писем к жене». Вот некоторые из его наблюдений и мыслей. «За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает. Я не дразнил судьбу, не стоял у орудий, чтобы не мешать стреляющим, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положение приятным». «Сейчас прочел все последние телеграммы о падении Мукдена и об ужасном отступлении нашем к Тельпину. Не могу передать тебе своих ощущений... Отчаяние и безнадежность охватывает душу. Что-то будет у нас в России? Бедная, бедная родина» (Чита, 1 марта 1905 г.). «За отличие, оказанное в делах против японцев», Евгений Сергеевич был награжден орденами святого Владимира III и II степени с мечами.

Внешне очень спокойный и волевой, доктор Е.С. Боткин был человеком сентиментальным, с тонкой душевной организацией. Вновь обратимся к книге П.С. Боткина «Мой брат»: «...я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата (Евгения). «Ах, это ты, Петя, вот пришел с папой поговорить», - и снова рыдания. А через час никому во время приема больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог рыдать, как ребенок». Доктор Боткин 6 мая 1905 г. был назначен почетным лейб-медиком императорской семьи. Осенью 1905 г. Евгений Сергеевич возвратился в Петербург и приступил к преподавательской работе в академии. В 1907 г. он был назначен главным врачом общины святого Георгия в столице. В 1907 г. после смерти Густава Гирша царская семья осталась без лейб-медика. Кандидатура нового лейб-медика была названа самой императрицей, которая на вопрос, кого бы она хотела видеть лейб-медиком, ответила: «Боткина». Когда ей сказали о том, что сейчас в Петербурге одинаково известны два Боткина, сказала: «Того, что был на войне!» (Хотя и брат Сергей Сергеевич тоже был участником Русско-японской войны.) Таким образом, 13 апреля 1908 г. Евгений Сергеевич Боткин стал лейб-медиком семьи последнего российского императора, повторив карьерный путь отца, бывшего лейб-медиком двух русских царей (Александра II и Александра III).

Е.С. Боткин был старше своего августейшего пациента - государя Николая II - на три года. Семью царя обслуживал большой штат врачей (среди которых были самые разные специалисты: хирурги, окулисты, акушеры, дантисты), врачей, более титулованных, чем скромный приват-доцент ВМА. Но доктора Боткина отличали нечастый талант клинического мышления и еще более редко встречающееся чувство искренней любви к своим больным. В обязанность лейб-медика входило лечение всех членов царской фамилии, что он тщательно и скрупулезно выполнял. Приходилось обследовать и лечить императора, обладавшего удивительно крепким здоровьем, великих княжон, переболевших, казалось, всеми известными детскими инфекциями. Николай II с большой симпатией и доверием относился к своему доктору. Он терпеливо выдерживал все лечебно-диагностические процедуры, назначаемые доктором Боткиным. Но наиболее сложными пациентами были императрица Александра Федоровна и наследник престола цесаревич Алексей. Маленькой девочкой будущая императрица перенесла дифтерию, осложнением которой стали приступы болей в суставах, отеки ног, сердцебиение, аритмия. Отеки вынуждали Александру Федоровну носить специальную обувь, отказаться от долгих прогулок, а приступы сердцебиения и головные боли неделями не позволяли ей вставать с постели. Однако главным объектом усилий Евгения Сергеевича был царевич Алексей, родившийся с опасным и фатальным заболеванием - гемофилией. Именно с цесаревичем проводил большую часть своего времени Е.С. Боткин, иногда при угрожающих жизни состояниях днями и ночами не отходя от постели больного Алексея, окружая его человеческой заботой и участием, отдавая ему все тепло своего щедрого сердца. Такое отношение находило взаимный отклик со стороны маленького пациента, который напишет своему врачу: «Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем». Сам Евгений Сергеевич также искренне привязался к членам царской семьи, не раз говоря домочадцам: «Своей добротой они сделали меня своим рабом до конца дней моих».

Правда, отношения с царской семьей не всегда были гладкими и безоблачными, что в основном объясняется принципиальностью самого доктора, который при всей своей преданности не был слепым исполнителем и никогда не шел на компромисс в вопросах личного понимания нравственных основ человеческих отношений. Так, получила от него отказ на просьбу осмотреть на дому Г.Е. Распутина сама императрица. В ответ на просьбу доктор Боткин заявил: «Оказать медицинскую помощь любому - мой долг. Но на дому такого человека не приму». Это вызвало неприязнь Александры Федоровны, которая после одного из страшных кризисов болезни сына осенью 1912 г., когда Е.С. Боткин, профессор С.П. Федоров и почетный лейб-хирург В.Н. Деревенко признали свое бессилие перед болезнью, считая состояние Алексея безнадежным, безоговорочно доверяла Распутину.

Как врач и как нравственный человек, Евгений Сергеевич никогда в частных беседах не касался вопросов здоровья своих высочайших пациентов. Начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А.А. Мосолов отмечал: «Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга». При всех перипетиях в отношениях с царственными особами доктор Боткин был влиятельным человеком в царском окружении. Фрейлина, подруга и доверенное лицо императрицы Анна Вырубова (Танеева) утверждала: «Верный Боткин, назначенный самой императрицей, был очень влиятелен». Сам Евгений Сергеевич был далек от политики, однако, как человек неравнодушный, как патриот своей страны, он не мог не видеть пагубности общественных настроений в ней, которые считал основной причиной поражения России в войне 1904-1905 гг. Он очень хорошо понимал, что ненависть к царю, к императорской фамилии, разжигаемая радикальными революционными кругами, выгодна лишь врагам России, той России, которой служили его предки, за которую он сам сражался на полях Русско-японской войны, России, вступавшей в жесточайшую и кровавую мировую схватку. Он презирал людей, использовавших грязные способы для достижения своих целей, сочинявших куртуазные нелепицы о царской семье и ее нравах. О таких он отзывался следующим образом: «Если бы не было Распутина, то противники царской семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь». И еще: «Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании Его Величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылицы на Императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее, они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга, которого якобы обожают».

Не была гладкой и семейная жизнь Евгения Сергеевича. Увлекшись революционными идеями и молодым (на 20 лет моложе) студентом Рижского политехнического техникума, в 1910 г. от него уходит жена Ольга Владимировна. На попечении доктора Боткина остаются трое младших детей: Дмитрий, Татьяна и Глеб (старший, Юрий, жил уже отдельно). Но от отчаяния спасали дети, беззаветно любившие и обожавшие отца, всегда ждавшие с нетерпением его прихода, тревожащиеся при его длительном отсутствии. Евгений Сергеевич отвечал им тем же, однако ни разу не воспользовался своим особым положением для создания им каких-то особых условий. Внутренние убеждения не позволили ему замолвить слово за сына Дмитрия, хорунжего лейб-гвардии казачьего полка, который с началом войны 1914 г. ушел на фронт и героически погиб 3 декабря 1914 г., прикрывая отход разведывательного казачьего дозора. Гибель сына, посмертно награжденного за героизм Георгиевским крестом IV степени, стала до конца дней незаживающей душевной раной отца.

А вскоре в России произошло событие, по масштабам более фатальное и губительное, чем личная драма... После февральского переворота императрица с детьми новыми властями были заключены в Александровском дворце Царского Села, чуть позже к ним присоединился бывший самодержец. Всем из окружения бывших правителей комиссарами Временного правительства было предложено на выбор либо остаться с узниками, либо оставить их. И многие, еще вчера клявшиеся в вечной верности императору и его семье, оставили их в это трудное время. Многие, но не такие, как лейб-медик Боткин. На самое короткое время он оставит Романовых для того, чтобы оказать помощь больной тифом вдове своего сына Дмитрия, жившей здесь же в Царском Селе, напротив Большого Екатерининского дворца, в квартире самого доктора по улице Садовой, 6. Когда же состояние ее перестало внушать опасения, он без просьб и принуждения вернулся к затворникам Александровского дворца. Царь и царица были обвинены в государственной измене, и по этому делу шло следствие. Обвинение бывшего царя и его супруги не нашло подтверждения, однако Временное правительство ощущало страх перед ними и не пошло на их освобождение. По предложению архимандрита Гермогена четырьмя ключевыми министрами Временного правительства (Г.Е. Львовым, М.И. Терещенко, Н.В. Некрасовым, А.Ф. Керенским) было принято решение о направлении царской семьи в Тобольск. В ночь с 31 июля на 1 августа 1917 г. семья направилась поездом в Тюмень. И на этот раз свите предлагалось покинуть семью бывшего императора, и опять нашлись те, кто сделал это. Но немногие сочли долгом разделить участь бывших царствующих особ. Среди них Евгений Сергеевич Боткин. На вопрос царя, как же он оставит детей (Татьяну и Глеба), доктор ответил, что для него нет ничего выше, чем забота об Их Величествах.

3 августа изгнанники прибыли в Тюмень, оттуда 4 августа пароходом отбыли в Тобольск. В Тобольске около двух недель пришлось прожить на пароходе «Русь», затем 13 августа царская семья была размещена в бывшем губернаторском доме, а свита, включая врачей Е.С. Боткина и В.Н. Деревенко, в доме рыботорговца Корнилова рядом. В Тобольске предписывалось соблюдать царскосельский режим, то есть никого не выпускали за пределы отведенных помещений, кроме доктора Боткина и доктора Деревенко, которым разрешалось оказывать медицинскую помощь населению. В Тобольске у Боткина было две комнаты, в которых он мог проводить прием больных. Об оказании медицинской помощи жителям Тобольска и солдатам охраны Евгений Сергеевич напишет в своем последнем в жизни письме: «Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что я приму их с тем же вниманием и лаской, как всякого другого больного и не только как равного себе, но и в качестве больного, имеющего все права на все мои заботы и услуги».

14 сентября 1917 г. в Тобольск прибыли дочь Татьяна и сын Глеб. Татьяна оставила воспоминания о том, как они жили в этом городе. Она воспитывалась при дворе и дружила с одной из дочерей царя - Анастасией. Следом за ней в город прибыл бывший пациент доктора Боткина, поручик Мельник. Константин Мельник был ранен в Галиции, и доктор Боткин лечил его в Царскосельском госпитале. Позже поручик жил у него дома: молодой офицер, сын крестьянина, был тайно влюблен в Татьяну Боткину. В Сибирь он приехал для того, чтобы охранять своего спасителя и его дочь. Боткину же он неуловимо напоминал погибшего любимого сына Дмитрия. Мельник вспоминал, что в Тобольске Боткин лечил и горожан, и крестьян из окрестных деревень, но денег не брал, и те совали их привозившим доктора извозчикам. Это было очень кстати - заплатить им доктор Боткин мог не всегда. Поручик Константин Мельник и Татьяна Боткина обвенчались в Тобольске, незадолго до того как город заняли белые. Там они прожили около года, потом через Владивосток добрались до Европы и, в конце концов, обосновались во Франции. Потомки Евгения Сергеевича Боткина до сих пор живут в этой стране.

В апреле 1918 г. в Тобольск прибыл близкий друг Я.М.Свердлова комиссар В. Яковлев, который сразу же объявил врачей также арестованными. Однако вследствие неразберихи ограниченным в свободе передвижений оказался только доктор Боткин. В ночь с 25 на 26 апреля 1918 г. бывший царь с женой и дочерью Марией, князь Долгоруков, Анна Демидова и доктор Боткин под конвоем отряда особого назначения уже нового состава под руководством Яковлева были направлены в Екатеринбург. Характерный пример: страдая от холода и почечных колик, доктор отдал свою шубу княжне Марии, у которой не было теплых вещей. После определенных мытарств арестанты добрались до Екатеринбурга. 20 мая сюда прибыли остальные члены царской семьи и кое-кто из свиты. Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске. Дочь Боткина вспоминала об отъезде своего отца из Тобольска: «О докторах не было никаких распоряжений, но еще в самом начале, услыхав, что их Величества едут, мой отец объявил, что он поедет с ними. «А как же Ваши дети?» - спросила ее Величество, зная наши отношения и те ужасные беспокойства, которые мой отец переживал всегда в разлуке с нами. На это мой отец ответил, что на первом месте для него стоят интересы их Величеств. Ее Величество до слез была тронута и особенно благодарила».

Предупредил ли кого-либо доктор о готовящейся расправе, мы уже никогда не узнаем, но то, что все убитые в доме Ипатьева были к смерти готовы и встретили ее достойно, это отметили даже убийцы в своих воспоминаниях. В половине второго ночи 17июля 1918 г. обитателей дома разбудил комендант Юровский и под предлогом перевода в безопасное место отдал команду всем спуститься в подвальное помещение. Здесь он объявил решение Уральского совета о казни царской семьи. Самый высокий из всех и стоявший сзади Николая и рядом с сидевшим на стуле Алексеем доктор Боткин скорее машинально, чем удивленно, сказал: «Значит, нас никуда не повезут». А после этого раздались выстрелы. Забыв распределение ролей, убийцы открыли огонь только по императору. Двумя пулями, пролетевшими мимо царя, доктор Боткин был ранен в живот (одна пуля достигла поясничного отдела позвоночника, другая застряла в мягких тканях тазовой области). Третья пуля повредила оба коленных сустава доктора, шагнувшего в сторону царя и царевича. Он упал. После первых залпов убийцы добивали свои жертвы. По словам Юровского, доктор Боткин был еще жив и спокойно лежал на боку, как будто заснул. «Выстрелом в голову я прикончил его», - писал позднее Юровский. Следователь разведки Колчака Н. Соколов, проводивший следствие по делу убийства в доме Ипатьева, среди других вещественных доказательств в яме в окрестностях деревни Коптяки недалеко от Екатеринбурга обнаружил пенсне, принадлежавшее доктору Боткину.

Последний лейб-медик последнего русского императора Евгений Сергеевич Боткин канонизирован РПЦ в 1981 году вместе с другими расстрелянными в Ипатьевском доме.

Использованные источники и литература:

1. Интернет-версия Вестника Московского городского научного общества терапевтов «Московский доктор»: http://www.mgnot.ru/index.php?mod1=art&gde=ID&f=10704&m=1&PHPSESSID=18ma6jfimg5sgg11cr9iic37n5

2. «Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина». Издательство: Царское дело, 2010 г.

«Выстрелом в голову я прикончил его», – написал впоследствии Юровский. Он откровенно позировал и хвастался убийством. Когда в августе 1918-го попытались найти останки доктора Боткина, обнаружили лишь пенсне с разбитыми стёклами. Их осколки смешались с другими – от медальонов и образков, пузырьков и флакончиков, принадлежавших семье последнего русского Царя.

3 февраля 2016 года Евгений Сергеевич Боткин был причислен Русской Церковью к лику святых. За его прославление, само собой, ратовали православные медики. Многие оценили подвиг врача, сохранившего верность пациентам. Но не только это. Его вера была осознанной, выстраданной, вопреки искушениям времени. Евгений Сергеевич прошёл путь от неверия к святости, как хороший доктор идёт к больному, лишив себя права выбора – идти или нет. Много десятилетий говорить о нём было запрещено. Он лежал в это время в безымянной могиле – как враг народа, казнённый без суда и следствия. При этом именем его отца, Сергея Петровича Боткина, была названа одна из самых известных клиник в стране – он был прославлен как великий врач.

Первый врач империи

И слава эта была совершенно заслуженной. После смерти доктора Пирогова Сергей Боткин стал самым уважаемым врачом Российской империи.

А ведь до девяти лет его считали умственно отсталым. Отец, богатый питерский чаеторговец Пётр Боткин, даже обещал отдать Серёжу в солдаты, как вдруг выяснилось, что мальчик не различает букв из-за сильного астигматизма. Выправив Сергею зрение, обнаружили в нём большой интерес к математике. По этой стезе он и собирался пойти, но неожиданно Император Николай I запретил принимать лиц недворянского происхождения на любые факультеты, кроме медицинского. Идея государя была далека от реальности и долго не просуществовала, однако на судьбе Сергея Боткина она отразилась самым счастливым образом.

Начало его известности было положено в Крымскую войну, которую Сергей Петрович провёл в Севастополе в медицинском отряде Николая Ивановича Пирогова. В 29-летнем возрасте стал профессором. Не достигнув сорока, основал Эпидемиологическое общество. Был личным врачом Императора Александра Освободителя, а затем лечил его сына, Александра Миротворца, совмещая это с работой в бесплатных амбулаториях и «заразных бараках». В его гостиную набивалось иной раз до пятидесяти больных, с которых врач не брал за приём ни копейки.

Сергей Петрович Боткин

В 1878 году Сергей Петрович был избран председателем Общества русских врачей, которым руководил до самой смерти. Не стало его в 1889-м. Говорят, что за всю жизнь Сергей Петрович поставил лишь один неверный диагноз – самому себе. Был уверен, что страдает печёночными коликами, а скончался от болезни сердца. «Смерть унесла из этого мира самого непримиримого своего врага», – писали газеты.

«Если к делам врача присоединяется вера…»

Евгений был четвёртым ребёнком в семье. Пережил смерть матери, когда ему было десять лет. Она была редкой женщиной, достойной мужа: играла на множестве инструментов и тонко понимала музыку и литературу, в совершенстве владела несколькими языками. Супруги вместе устраивали знаменитые Боткинские субботы. Собирались родственники, в число которых входили поэт Афанасий Фет, меценат Павел Третьяков, и друзья, в том числе основатель российской физиологии Иван Сеченов, писатель Михаил Салтыков-Щедрин, композиторы Александр Бородин и Милий Балакирев. Все вместе за большим овальным столом они представляли из себя в высшей степени своеобразное сборище.

В этой чудесной атмосфере прошло раннее детство Евгения. Брат Пётр рассказывал: «Внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся…»

Здесь проглядывает образ будущего военврача. Евгению Сергеевичу доводилось перевязывать раненых на передовой, когда снаряды рвались так близко, что его осыпало землёй. По желанию матери Евгений получил домашнее образование, а после её смерти поступил сразу в пятый класс гимназии. Подобно отцу, он выбрал поначалу математику и даже отучился год в университете, но потом всё-таки предпочёл медицину. Военно-медицинскую академию закончил с отличием. Отец успел порадоваться за него, но в тот же год Сергея Петровича не стало. Пётр Боткин вспоминал, как тяжело Евгений пережил эту потерю: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата. “Ах, это ты, Петя, вот пришёл с папой поговорить”, – и снова рыдания. А через час никому во время приёма больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог плакать, как ребёнок».

Лишившись поддержки родителя, Евгений далее всего добивался сам. Стал врачом Придворной капеллы. Стажировался в лучших германских клиниках, изучая детские болезни, эпидемиологию, практическое акушерство, хирургию, нервные болезни и заболевания крови, по которым защитил диссертацию. В то время врачей было ещё слишком мало, чтобы позволить себе узкую специализацию.

Женился Евгений Петрович в двадцать пять лет на 18-летней дворянке Ольге Владимировне Мануйловой. Супружество поначалу складывалось удивительно. Ольга рано осиротела, и муж стал для неё всем. Лишь чрезвычайная занятость мужа вызывала огорчение Ольги Владимировны – он работал в трёх и более местах, следуя примеру отца и многих других медиков той эпохи. Из Придворной капеллы спешил в Мариинскую больницу, оттуда – в Военно-медицинскую академию, где преподавал. И это не считая командировок.

Ольга была религиозна, а Евгений Сергеевич поначалу относился к вере скептически, но впоследствии полностью переменился. «Среди нас было мало верующих, – писал он о выпускниках академии незадолго до казни, летом 1918-го, – но принципы, исповедуемые каждым, были близки к христианским. Если к делам врача присоединяется вера, то это по особой к нему милости Божией. Одним из таких счастливцев – путём тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Серёжи, – оказался и я».

«Свет и тени русско-японской войны»

Так называл он свои воспоминания о фронте, где возглавил Георгиевский госпиталь Красного Креста. Русско-японская война была первой в жизни Боткина. Итогом этой затянувшейся командировки стали два боевых ордена, опыт помощи раненым и огромная усталость. Впрочем, книга его «Свет и тени русско-японской войны» начинались со слов: «Мы едем весело и удобно». Но то было в дороге. Следующие записи совсем иные: «Они пришли, эти несчастные, но ни стонов, ни жалоб, ни ужасов не принесли с собой. Это пришли, в значительной мере пешком, даже раненые в ноги (чтобы только не ехать в двуколке по этим ужасным дорогам), терпеливые русские люди, готовые сейчас опять идти в бой».

Однажды, при ночном обходе Георгиевского госпиталя, Евгений Сергеевич увидел, как раненный в грудь солдатик по фамилии Сампсонов обнимает в бреду санитара. Когда Боткин пощупал его пульс и погладил, раненый потащил обе его руки к своим губам и начал их целовать, вообразив, что это пришла мать. Затем стал звать тятей и вновь поцеловал руку. Поразительно было, что никто из страдальцев «не жалуется, никто не спрашивает: «За что, за что я страдаю?» – как ропщут люди нашего круга, когда Бог посылает им испытания», – писал Боткин.

Сам он не жаловался на трудности. Наоборот, говорил, что прежде медикам было куда труднее. Вспоминал об одном герое-враче времён русско-турецкой войны. Тот приехал раз в госпиталь в шинели на голом теле и в солдатских рваных опорках, несмотря на сильный мороз. Оказалось, что встретил раненого, но перевязать его было нечем, и врач разорвал своё бельё на бинты и повязку, а в остальное одел солдата.

Скорее всего, Боткин поступил бы так же. К середине июня относится его первый подвиг, описанный довольно скупо. Во время выезда на передовую Евгений Сергеевич попал под артобстрел. Первая шрапнель разорвалась вдалеке, но затем снаряды начали ложиться всё ближе, так что выбитые ими камни полетели в людей и лошадей. Боткин хотел уже покинуть опасное место, когда подошёл раненный в ногу солдат. «Это был перст Божий, который и решил мой день», – вспоминал Боткин. «Иди спокойно, – сказал он раненому, – я останусь за тебя». Взял санитарную сумку и отправился к артиллеристам. Орудия били непрерывно, и земля, покрытая цветочками, тряслась под ногами, а там, где падали японские снаряды, буквально стонала. Евгению Сергеевичу поначалу показалось, что стонет раненый, но потом убедился, что именно земля. Это было страшно. Впрочем, за себя Боткин не боялся: «Никогда ещё я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убеждён, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает – на то Его святая воля».

Когда сверху раздался зов: «Носилки!» – он побежал туда вместе с санитарами, посмотреть, нет ли истекающих кровью. Оказав помощь, присел ненадолго отдохнуть.

«Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало, видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или моё место ему казалось заколдованным, – уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией… Над нами и около нас так и рвало – казалось, японцы избрали своей целью ваш склон, но во время работы огня не замечаешь.

– Простите меня! – вдруг вскрикнул Кимеров и упал навзничь. Я расстегнул его и увидел, что низ живота его пробит, передняя косточка отбита и все кишки вышли наружу. Он быстро стал помирать. Я сидел над ним, беспомощно придерживая марлей кишки, а когда он скончался, закрыл ему глава, сложил руки и положил удобнее…»

Что подкупает в записях Евгения Сергеевича, так это отсутствие цинизма, с одной стороны, и пафоса – с другой. Он удивительно ровно шёл всю жизнь между крайностями: живой, радостный и в то же время тяжело переживающий за людей. Жадный до всего нового и чуждый революции. Не только его книга, его жизнь – это история, прежде всего, русского христианина, созидающего, страдающего, открытого для Бога и всего лучшего, что есть в мире.

«Боя всё нет, и я продолжаю писать. Следовало бы брать пример с солдатиков. Спрашиваю одного раненого, которого застал за письмом:

– Что, друг, домой пишешь?

– Домой, – говорит.

– Что же, описываешь, как тебя ранили и как ты молодцом дрался?

– Никак нет, пишу, что жив и здоров, а то бы старики страховаться стали.

Вот оно – величие и деликатность простой русской души!»

1 августа 1904-го. Отступление. Всё, без чего можно обойтись, отослали в Ляоян, в том числе иконостас и шатёр, в котором была устроена церковь. Но служба всё-таки продолжилась. Вдоль канавки, которая окружала полевую церковь, натыкали сосенок, сделали из них Царские врата, поставили одну сосенку за алтарём, другую – впереди перед аналоем, приготовленным для молебна. На две последние сосенки повесили по образу. И получилась церковь, которая казалась ещё ближе всех других к Богу потому, что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Перед молебном священник, который в бою под сильным огнём причащал умирающих, сказал несколько простых и сердечных слов на тему о том, что за Богом молитва, а за Царём служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхом раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну. И казалось, что эти звуки из нашего жуткого далёка так и будут скакать с горы на гору к родным и близким, стоящим на молитве, в бедную, дорогую отчизну.

«– Стойте, люди! – казалось, говорил Божий гнев: – Очнитесь! Тому ли Я учу вас, несчастные! Как дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!»

Боткин вспоминал, как познакомился с одним офицером, которого как отца малолетнего мальчика пытались устроить подальше от передовой. Но он рвался в полк и, наконец, добился своего. Что было дальше? После первого боя этот несчастный, ещё недавно жаждавший войны и славы, представлял командиру полка остаток своей роты, человек в двадцать пять. «Где рота?» – спросили его. Молодому офицеру сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она вся – тут!

«Да, я устал, – признавался Боткин, – я невыразимо устал, но устал только душой. Она, кажется, вся изболела у меня. Капля по капле истекало сердце моё, и скоро у меня его не будет: я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолившего глаза гаоляна; буду считать привычным и правильным то, что ещё вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает во мне…»

«Мы пили дневной чай в большом шатре-столовой, в приятной тишине счастливой домашней обстановки, когда к самой палатке нашей подъехал верхом К. и, не слезая с коня, крикнул нам голосом, в котором слышалось, что всё пропало и спасенья нет:

– Мир, мир!

Совершенно убитый, войдя в палатку, он бросил свою фуражку на землю.

– Мир! – повторил он, опускаясь на скамейку…»

Жена и дети давно заждались Евгения Сергеевича. А ещё ждал его тот, о ком он на войне не помышлял, кто лежал ещё в колыбели. Цесаревич Алексей, несчастный ребёнок, родившийся с тяжёлой наследственной болезнью – гемофилией. Болезни крови были предметом докторской диссертации Евгения Сергеевича. Это предопределило выбор Императрицы Александры Фёдоровны, кому стать новым лейб-медиком Царской Семьи.

Лейб-медик императора

После смерти личного врача Царской Семьи, доктора Гирша, Императрицу спросили, кто должен занять его место. Она ответила:

– Боткин.

– Который из них? – уточнили у неё.

Дело в том, что хорошо известен как врач был также и брат Евгения Сергеевича – Сергей.

– Тот, что был на войне, – пояснила Царица.

Ей не стали говорить, что оба Боткиных приняли участие в боевых действиях. Евгений Сергеевич как военврач был известен всей России.

Увы, Цесаревич Алексей был тяжело болен, да и здоровье Государыни оставляло желать много лучшего. Из-за отёков Императрица носила специальную обувь и не могла долго гулять. Приступы сердцебиения и головные боли надолго приковывали её к постели. Навалилась и масса других обязанностей, которые Боткин притягивал как магнит. Например, продолжал заниматься делами Красного Креста.

Татьяна Боткина с братом Юрием

Отношения с женой, хотя прежде они любили друг друга, начали стремительно ухудшаться. «Жизнь при дворе была не очень весёлой, и ничто не вносило разнообразия в её монотонность, – вспоминала дочь Татьяна. – Мама ужасно скучала». Она чувствовала себя брошенной, едва ли не преданной. На Рождество 1909-го доктор подарил жене изумительный кулон, заказанный у Фаберже. Когда Ольга Владимировна открыла коробочку, дети ахнули: так красив был опал, отделанный бриллиантами. Но их мать лишь недовольно произнесла: «Ты же знаешь, что я не выношу опалы! Они приносят несчастье!» Собралась вернуть подарок обратно, однако Евгений Сергеевич терпеливо сказал: «Если это тебе не нравится, ты можешь всегда его обменять». Она обменяла кулон на другой, с аквамарином, но счастья не прибавилось.

Уже немолодая, но всё ещё красивая женщина, Ольга Владимировна томилась, ей начало казаться, что жизнь проходит мимо. Она влюбилась в учителя своих сыновей, прибалтийского немца Фридриха Лихингера, который был почти вдвое младше её, и вскоре стала жить с ним открыто, потребовав у мужа развода. Не только сыновья, но и младшие дети – Татьяна и мамин любимчик Глеб – решили остаться с отцом. «Если бы ты её покинул, – сказал Глеб отцу, – я остался бы с ней. Но когда она тебя покидает, я остаюсь с тобой!» В Великий пост Ольга Владимировна решила причаститься, но по дороге в храм повредила ногу и решила, что даже Бог от неё отвернулся. А муж – нет. Супруги были в шаге от того, чтобы примириться, но… все придворные в Царском Селе, все прежние знакомые смотрели сквозь неё, словно она была пустым местом. Это ранило Евгения Сергеевича не меньше, чем его жену. Он был в гневе, но даже дети видели в ней чужую. И Ольга Владимировна вдруг поняла, что как прежде уже не будет. Потом была Пасха, самая безрадостная в их жизни.

«Через несколько дней мы с облегчением узнали, – писала Татьяна, – что она опять уезжает “на лечение”. Прощание было тяжёлым, но коротким. Предложенное отцом примирение не состоялось. На этот раз мы почувствовали, что разлука будет долгой, но уже понимали, что иначе не может быть. Никогда больше мы не упоминали имени нашей матери».

В это время доктор Боткин очень сблизился с Цесаревичем, который ужасно страдал. Евгений Сергеевич целые ночи проводил у его постели, и мальчик однажды признался ему: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем». Евгений Сергеевич улыбнулся. Редко ему приходилось улыбаться, когда речь шла об этом царственном ребёнке.

«Боли становились невыносимыми. Во дворце раздавались крики и плач мальчика, – вспоминал начальник дворцовой охраны Александр Спиридович. – Температура быстро поднималась. Боткин ни на минуту не отходил от ребёнка». «Я глубоко удивлён их энергией и самоотверженностью, – писал преподаватель Алексея и великих княжон Пьер Жильяр о докторах Владимире Деревенко и Евгении Боткине. – Помню, как после долгих ночных дежурств они радовались, что их маленький пациент снова в безопасности. Но улучшение наследника приписывалось не им, а… Распутину».

Распутина Евгений Сергеевич недолюбливал, полагая, что тот играет в старца, не являясь им на самом деле. Он даже отказался принять этого человека у себя дома в качестве пациента. Впрочем, будучи врачом, не мог отказать в помощи вовсе и лично отправился к больному. К счастью, виделись они всего несколько раз в жизни, что не помешало появлению слухов, что Евгений Сергеевич – поклонник Распутина. Это была, конечно, клевета, но она имела свою подоплёку. Бесконечно больше, чем Григория, Боткин презирал тех, кто организовал травлю этого мужика. Он был убеждён, что Распутин лишь повод. «Если бы не было Распутина, – сказал он однажды, – то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой – из меня, из кого хочешь».

«Милый старый колодец»

Доктор Боткин катает цесаревен Марию и Анастасию

Для отношения Евгения Васильевича Боткина к Царской Семье можно подобрать только одно слово – любовь. И чем больше он узнавал этих людей, тем прочнее становилось это чувство. Жила семья скромнее, чем множество аристократов или купцов. Красноармейцев в Ипатьевском доме удивляло потом, что Император носит заштопанную одежду и изношенные сапоги. Камердинер рассказывал им, что перед революцией его господин носил то же самое и ту же обувь. Цесаревич донашивал старые ночные рубашки великих княжон. Девочки не имели во дворце отдельных комнат, обретались по двое.

Бессонные ночи, тяжкий труд подорвали здоровье Евгения Васильевича. Он так уставал, что засыпал в ванне, и лишь когда вода остывала, с трудом добирался до постели. Всё сильнее болела нога, пришлось завести костыль. Временами ему становилось совсем худо. И тогда он менялся ролями с Анастасией, становясь её «пациентом». Царевна так привязалась к Боткину, что рвалась подавать ему мыло в ванной, дежурила у него в ногах, примостившись на диван, не упуская случая рассмешить. Например, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, девочка всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и выглядывая оттуда большими деланно-испуганными глазками.

Очень дружен был Боткин с Великой княжной Ольгой Николаевной. У неё было доброе сердце. Когда в двадцать лет начала получать небольшие карманные деньги, то первым делом вызывалась оплатить лечение мальчика-калеки, которого часто видела во время прогулок, ковыляющим на костылях.

«Когда я вас слушаю, – сказала она однажды доктору Боткину, – мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду». Младшие цесаревны рассмеялись и с тех пор иногда по-дружески называли доктора Боткина «милый старый колодец».

В 1913-м Царская Семья едва его не лишилась. Началось всё с того, что Великая княжна Татьяна во время торжеств в честь 300-летия Дома Романовых выпила воду из первого попавшегося крана и заболела тифом. Евгений Сергеевич выходил свою пациентку, при этом сам заразившись. Его положение оказалось много хуже, так как дежурства у постели царевны довели Боткина до полного истощения и сильной сердечной недостаточности. Лечил его брат Александр Боткин – неутомимый путешественник и изобретатель, построивший во время русско-японской войны подводную лодку. Он был не только доктором наук в области медицины, но и капитаном второго ранга.

Другой брат – Пётр Сергеевич, дипломат, – узнав из телеграммы, что Евгений совсем плох, примчался в Россию из Лиссабона, пересаживаясь с экспресса на экспресс. Между тем Евгению Сергеевичу стало лучше. «Увидев меня, – писал Пётр, – он улыбнулся такой хорошо знакомой его близким улыбкой, почти нежной, очень русской». «Он нас напугал, – сказал Государь Петру Сергеевичу. – Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Он был так слаб, так переработался… Ну, теперь это позади, Бог взял его ещё раз под свою защиту. Ваш брат для меня больше, чем друг… Он всё принимает к сердцу, что с нами случается. Он даже делит с нами болезнь».

Великая война

Незадолго перед войной Евгений Сергеевич написал детям из Крыма: «Поддерживайте и берегите друг друга, мои золотые, и помните, что каждые трое из вас должны четвёртому заменять меня. Господь с вами, мои ненаглядные». Вскоре встретились, счастливые – они были одной душой.

Когда началась война, была надежда, что это ненадолго, что вернутся радостные дни, но эти мечты таяли с каждым днём.

«Мой брат навестил меня в Санкт-Петербурге с двумя своими сыновьями, – вспоминал Пётр Боткин. – “Они сегодня оба уходят на фронт”, – сказал мне просто Евгений, как если б сказал: “Они идут в оперу”. Я не мог смотреть ему в лицо, потому что боялся прочесть в его глазах то, что он так тщательно скрывал: боль своего сердца при виде этих двух молодых жизней, уходящих от него впервые, а может быть, и навсегда…»

– Меня назначили в разведку, – сказал сын Дмитрий при расставании.

– Но тебя ведь ещё не назначили!.. – поправил его Евгений Сергеевич.

– О, это будет скоро, это неважно.

Его действительно назначали в разведку. Потом была телеграмма:

«Ваш сын Дмитрий во время наступления попал в засаду. Считается пропавшим без вести. Надеемся найти его живым».

Не нашли. Разведывательный патруль попал под обстрел немецкой пехоты. Дмитрий приказал своим людям отступать и оставался последним, прикрывая отход. Он был сыном и внуком врачей, бороться за чужие жизни было для него чем-то совершенно естественным. Его конь вернулся обратно, с простреленным седлом, а пленные немцы сообщили, что Дмитрий погиб, дав им свой последний бой. Ему было двадцать лет.

Евгений Сергеевич в тот страшный вечер, когда стало известно, что надежды больше нет, не проявлял никаких эмоций. Когда разговаривал со знакомым, его лицо оставалось неподвижным, голос был совершенно спокойным. Лишь оставшись наедине с Татьяной и Глебом, тихо произнёс: «Всё кончено. Он мёртв», – и горько заплакал. От этого удара Евгений Сергеевич уже никогда не оправился.

Спасала только работа, и не его одного. Императрица и великие княжны очень много времени проводили в госпиталях. Там увидел царевен поэт Сергей Есенин, написавший:

…Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.

Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печаль на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

Только в Царском Селе Боткин открыл 30 лазаретов. Как всегда, работал на пределе человеческих сил. О том, что он был не просто врачом, а великим врачом, вспоминала одна медицинская сестра. Как-то раз Евгений Сергеевич подошёл к постели солдата, выходца из крестьян. Тот из-за тяжёлого ранения не поправлялся, только худел и пребывал в угнетённом состоянии духа. Дело могло закончиться очень плохо.

«Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?» – неожиданно спросил Боткин солдата. «Я, ваше благородие, скушал бы жареных свиных ушек», – ответил тот. Одну из сестёр тут же послали на рынок. После того как больной съел то, что заказывал, он пошёл на поправку. «Представьте только, что ваш больной одинок, – учил Евгений Сергеевич. – А может, он лишён воздуха, света, необходимого для здоровья питания? Балуйте его».

Тайна настоящего врача – человечность. Вот что сказал однажды доктор Боткин своим студентам:

«Раз приобретённое вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно».

«Нужно лечить не болезнь, а больного», – любил повторять его отец Сергей Петрович. Имелось в виду, что люди различны, нельзя их лечить одинаково. Для Евгения Сергеевича эта мысль получила ещё одно измерение: нужно помнить о душе пациента, это очень много значит для исцеления.

Можно было бы ещё много рассказать о той войне, но не станем задерживаться. Время рассказать о последнем подвиге доктора Евгения Сергеевича Боткина.

Накануне

Дыхание революции, всё более смрадное, многих сводило с ума. Люди не становились ответственнее, наоборот, охотно рассуждая о спасении России, энергично подталкивали её к гибели. Одним из подобных энтузиастов был поручик Сергей Сухотин, свой человек в великосветских кругах. Вскоре после Рождества 16-го года он заглянул к Боткиным. В тот же день Евгений Сергеевич позвал в гости фронтовика, которого лечил от ран, – офицера сибирских стрелков Константина Мельника. Знавшие его говорили: «Дай ему десять человек, и он проделает работу сотни с минимальными потерями. Он появляется в опаснейших местах, не кланяясь пулям. Его люди говорят, что он заговорённый, и они правы».

Сухотин со злорадством взялся пересказать очередную сплетню о Распутине – оргию с молодыми дамами из общества, про мужей-офицеров этих женщин, которые ворвались к Григорию с саблями нагло, но полицейские помешали им его прикончить. Этим бредом сивой кобылы поручик не ограничился, заявив, что Распутин и фрейлина Императрицы Анна Вырубова – немецкие шпионы.

– Простите, – внезапно произнёс Мельник, – то, что вы здесь утверждаете, очень тяжкое обвинение. Если Вырубова шпионка, вы должны это доказать.

Сухотин обомлел, потом презрительно и бестолково начал говорить о каких-то интригах.

– Какие интриги? – попробовал уточнить Константин. – Если у вас есть доказательства, сообщите их полиции. А распространять слухи бессмысленно и опасно, особенно если это вредит Их Величествам.

– Я того же мнения, что и Мельник, – вмешался Евгений Сергеевич, желая положить конец этому разговору. – Такие вещи нельзя утверждать без доказательств. Во всяком случае, мы должны доверять нашему Государю при любых обстоятельствах.

Меньше чем через год Сухотин примет участие в убийстве Григория Распутина. Потом хорошо устроится при большевиках, женится на внучке Льва Толстого Софье, но не доживёт и до сорока, разбитый параличом.

Не пройдёт и трёх лет после разговора, как Татьяна Боткина станет женой Константина Мельника. Боткин к этому времени будет уже расстрелян. «Доверять нашему Государю при любых обстоятельствах». Это была предельно точная и умная рекомендация, данная врачом тяжело заболевшей стране. Но время было такое, что люди больше всего верили лжецам.

«В сущности, я уже умер»

Второго марта 1917 года Боткин отправился навестить детей, живших неподалёку под присмотром квартирной хозяйки Устиньи Александровны Тевяшовой. Это была 75-летняя величественная старушка – вдова генерал-губернатора. Через несколько минут после того, как Евгений Сергеевич вошёл в дом, туда вломилась толпа солдат с винтовками.

– У вас генерал Боткин, – приступил к Устинье Александровне прапорщик в папахе и с красным бантом.

– Не генерал, а доктор, приехал лечить больного.

Это было правдой, Евгений Сергеевич действительно лечил брата хозяйки.

– Это всё равно, нам велено всех генералов арестовывать.

– Мне тоже всё равно, кого вы должны арестовывать, а я думаю, что, разговаривая со мной, вдовой генерал-адъютанта, вы, во-первых, должны снять шапки, а во-вторых, можете отсюда убираться.

Опешившие солдаты во главе с предводителем сняли шапки и удалились.

К сожалению, таких людей, как Устинья Александровна, в империи осталось не слишком много.

Государь с семьёй и той частью окружения, что их не предала, оказался под арестом. Выходить дозволялось только в сад, где за Царём через решётку жадно наблюдала наглая толпа. Иногда она осыпала Николая Александрович насмешками. Лишь немногие смотрели на него с болью в глазах.

В это время революционный Петроград, по воспоминаниям Татьяны Боткиной, готовился к празднику – похоронам жертв революции. Так как священников решили не звать, родственники погибших выкрали большую часть и без того немногочисленных тел. Пришлось набирать по мертвецким каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников. Хоронили их очень торжественно в красных гробах на Марсовом поле. Подобное мероприятие провели и в Царском Селе. Там жертв революции оказалось совсем мало – шесть солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. К ним присоединили кухарку, умершую в больнице, и стрелка, погибшего при усмирении бунта в Петрограде. Погрести их решили под окнами кабинета Государя, чтобы оскорбить его. Погода была прекрасной, зеленели почки на деревьях, но едва красные гробы внесли под звуки «вы жертвою пали в борьбе роковой» в ограду парка, как солнце заволокло тучами и густыми хлопьями стал падать мокрый снег, заслонивший безумное зрелище от глаз Царской Семьи.

В конце мая Евгений Сергеевич был временно выпущен из-под стражи. Заболела невестка – жена погибшего Дмитрия. Доктору передали, что она при смерти, но молодую вдову удалось выходить. Вернуться обратно под арест оказалось куда труднее, пришлось лично встречаться с Керенским. Тот, судя по всему, пытался отговорить Евгения Сергеевича, объяснял, что вскоре Царской Семье придётся отправиться в ссылку, но Боткин был непреклонен. Местом ссылки стал Тобольск, где атмосфера резко отличалась от столичной. Государя здесь продолжали чтить и видели в нём страстотерпца. Присылали конфеты, сахар, торты, копчёную рыбу, не говоря о деньгах. Боткин старался отплатить за это сторицей – врач с мировым именем, он бесплатно лечил всех, кто просил о помощи, брался за совершенно безнадёжных. Татьяна и Глеб жили с отцом.

Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске – он догадывался, что ехать с ним в Екатеринбург слишком опасно. Лично за себя не боялся совершенно.

Как вспоминал один из охранников, «этот Боткин был великаном. На его лице, обрамлённом бородой, блестели из-за толстых стёкол очков пронизывающие глаза. Он носил всегда форму, которую ему пожаловал государь. Но в то время, когда Царь позволил себе снять погоны, Боткин воспротивился этому. Казалось, что он не желал признавать себя пленником».

В этом видели упрямство, но причины стойкости Евгения Сергеевича были в другом. Их понимаешь, читая его последнее письмо, так и не отправленное брату Александру.

«В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела», – пишет он. А далее рассказывает, как обрёл веру, что для врача естественно – слишком много христианского в его работе. Говорит, как стало для него важно заботиться ещё и о Господнем. Рассказ – обычный для православного человека, но вдруг сознаёшь всю цену его слов:

«Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца, тот и спасётся”. Это оправдывает и последнее моё решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца. Как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына. И я твёрдо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасёт теперь и моих детей, и Сам будет им отцом».

Детям в посланиях из дома Ипатьева он, конечно же, всего этого не открывал. Писал совсем другое:

«Спите вы покойно, мои ненаглядные, драгоценные, да хранит и благословит вас Бог, а я целую и ласкаю вас бесконечно, как люблю. Ваш папа…» «Он был бесконечно добрым, – вспоминал о брате Пётр Сергеевич Боткин. – Можно было бы сказать, что пришёл он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой».

Погибли первыми

Их убивали постепенно. Сначала из Ипатьевского особняка вывели матросов, присматривавших за царскими детьми, Климентия Нагорного и Ивана Седнёва. Красногвардейцы их ненавидели и боялись. Ненавидели, потому что они якобы позорили честь моряков. Боялись, потому что Нагорный – мощный, решительный, сын крестьянина – открыто обещал им набить морды за воровство и издевательства над царственными узниками. Седнёв больше молчал, но молчал так, что мурашки начинали бегать по спинам охраны. Казнили друзей через несколько дней в лесу вместе с другими «врагами народа». По дороге Нагорный ободрял смертников, а Седнёв продолжал молчать. Когда красных выбили из Екатеринбурга, матросов нашли в лесу, исклёванных птицами, и перезахоронили. Многим запомнилась их могила, усыпанная белыми цветами.

После их удаления из особняка Ипатьева красноармейцы уже ничего не стеснялись. Пели похабные песни, исписали стены матерными словами, изрисовали мерзкими изображениями. Не всем охранникам это нравилось. Один рассказывал потом с горечью о великих княжнах: «Унижали и обижали девочек, шпионили за малейшим движением. Мне часто было их жаль. Когда они играли на рояле музыку для танцев, они улыбались, но из глаз их текли слёзы на клавиши».

Затем, 25 мая, казнили генерала Илью Татищева. Перед тем как отправиться в ссылку, Государь предложил сопровождать его графу Бенкендорфу. Тот отказался, сославшись на болезнь жены. Тогда Царь обратился к другу детства Нырышкину. Тот попросил 24 часа на обдумывание, на что Государь сказал, что в услугах Нарышкина более не нуждается. Татищев сразу дал согласие. Очень остроумный и добрый человек, он сильно скрасил жизнь Царской Семьи в Тобольске. Но однажды тихо признался в разговоре с учителем царских детей Пьером Жильяром: «Я знаю, что не выйду из этого живым. Но молю только об одном: чтобы меня не разлучали с Государем и дали мне умереть вместе с ним».

Их всё-таки разделили – здесь, на земле…

Полной противоположностью Татищеву был генерал Василий Долгоруков – скучный, вечно брюзжащий. Но в решительный час не отвернулся, не струсил. Его расстреляли 10 июля.

Их было 52 человека – тех, кто добровольно отправился в изгнание с Царской Семьёй, чтобы разделить их участь. Мы назвали лишь несколько имён.

Казнь

«Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза», – написал Евгений Сергеевич незадолго до гибели. Едва ли кто из них, приуготовленных на смерть, думал иначе. Задача была простая – остаться собой, остаться людьми в очах Божиих. Все заключённые, кроме Царской Семьи, могли в любой момент купить жизнь и даже свободу, но не захотели этого сделать.

Вот что писал о Евгении Сергеевиче цареубийца Юровский: «Доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьёй Романовых тяжесть их жизни».

А помощник Юровского палач Никулин, как-то раз кривляясь, взялся пересказать содержание одного из писем Евгения Сергеевича. Ему запомнились там такие слова: «…Причём я должен тебе сообщить, что, когда Царь-Государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нём».

А ведь эти нелюди понимали, что имеют дело со святым!

Он продолжал лечить, помогал всем, хотя сам тяжело болел. Страдая от холода и почечных колик, ещё в Тобольске отдал свою подбитую мехом шинель Великой княжне Марии и Царице. Они потом кутались в неё вдвоём. Впрочем, все обречённые поддерживали друг друга, как могли. Императрица и её дочери ухаживали за своим доктором, кололи ему лекарства. «Страдает очень сильно…» – писала в своём дневнике Императрица. В другой раз рассказала, как Царь читал 12-ю главу Евангелия, а потом они с доктором Боткиным её обсуждали. Речь идёт, очевидно, о главе, где фарисеи требуют от Христа знамения и слышат в ответ, что иного не будет, кроме знамения Ионы пророка: «Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи». Это о смерти Его и Воскресении.

Для людей, готовящихся к смерти, эти слова много значат.

В половине второго ночи 17 июля 1918-го года арестованных разбудил комендант Юровский, велев спускаться в подвал. Он предупредил всех через Боткина, что вещей брать не нужно, но женщины набрали какую-то мелочь, подушки, сумочки и, кажется, маленькую собачку, как будто они могли удержать их в этом мире.

Обречённых начали расставлять в подвале так, словно собирались их фотографировать. «Здесь даже стульев нет», – произнесла Государыня. Стулья принесли. Все – и палачи, и жертвы – делали вид, будто не понимают, что происходит. Но Государь, который сначала держал Алёшу на руках, вдруг посадил его за свою спину, прикрывая собой. «Значит, нас никуда не повезут», – сказал Боткин после того, как был зачитан приговор. Это не было вопросом, голос врача был лишён всяких эмоций.

Никто не хотел убивать людей, которые, даже с точки зрения «пролетарской законности», были невиновны. Словно сговорившись, а на самом деле, наоборот, не согласовав своих действий, убийцы начали стрелять по одному человеку – Царю. Лишь случайно две пули попали в Евгения Сергеевича, затем третья задела оба колена. Он шагнул в сторону Государя и Алёши, упал на пол и застыл в какой-то странной позе, словно прилёг отдохнуть. Юровский добил его выстрелом в голову. Осознав свою промашку, палачи открыли огонь по другим приговорённым, но почему-то всё время промахивались, особенно по великим княжнам. Тогда большевик Ермаков пустил в ход штык, а потом стал стрелять девушкам в головы.

Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, раздался женский радостный крик: «Слава Богу! Меня Бог спас!» Шатаясь, поднялась с пола горничная Анна Демидова – Нюта. Двое латышей, у которых закончились патроны, бросились к ней и закололи штыками. От крика Анны очнулся Алёша, двигаясь в агонии и закрывая грудь руками. Его рот был полон крови, но он всё силился произнести: «Мама». Яков Юровский снова начал стрелять.

Простившись с Царской Семьёй и отцом в Тобольске, Татьяна Боткина долго не могла уснуть. «Каждый раз, смежая веки, – вспоминала она, – я видела перед глазами картины этой ужасной ночи: лицо моего отца и его последнее благословение; усталую улыбку Государя, вежливо слушающего речи чекиста; затуманенный печалью взгляд Государыни, устремлённый, казалось, в Бог знает какую молчаливую вечность. Набравшись мужества встать, я распахнула окно и села на подоконник, чтобы быть обогретой солнышком. В этом апреле весна действительно излучала тепло, и воздух был необыкновенной чистоты…»

Эти строки она написала шестьдесят лет спустя, быть может пытаясь сказать что-то очень важное о тех, кого любила. О том, что после ночи наступает утро – и стоит распахнуть окно, как Небо вступает в свои права.

"Дорогой мой друг Саша! Делаю последнюю попытку писания настоящего письма - по крайней мере отсюда, - хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь куда-нибудь откуда-нибудь писать. Мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование.
Показать полностью.. В сущности, я умер - умер для своих детей, для дела... Я умер, но еще не похоронен или заживо погребен - как хочешь: последствия почти тождественны <...>

У детей моих может быть надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь в этой жизни, но я лично себя этой надеждой не балую и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза. Пока, однако, я здоров и толст по-прежнему, так что мне даже противно иной раз увидеть себя в зеркале <...>

Если "вера без дел мертва есть", то дела без веры могут существовать. И если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это только по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился и о "Господнем". Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть моих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына. И я твердо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасет теперь и моих детей и сам будет им отцом. Но т.к. я не знаю, в чем положит он их спасение и могу узнать об этом только с того света, то мои эгоистические страдания, которые я тебе описал, от этого, разумеется, по слабости моей человеческой не теряет своей мучительной остроты. Но Иов больше терпел <...>. Нет, видимо, я все могу выдержать, что Господу Богу угодно будет мне ниспослать".

Доктор Евгений Сергеевич Боткин - брату Александру Сергеевичу Боткину, 26 июня/ 9 июля 1918, Екатеринбург.

"Есть события, которые накладывают отпечаток на все последующее развитие нации. Убийство в Екатеринбурге царской семьи одно из них. По собственной воле с семьей императора в числе других его ближайших домочадцев остался и погиб под пулями лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, представитель семьи, сыгравшей огромную роль в истории и культуре нашей страны... О семье, ее традициях и о своей собственной судьбе с «Итогами» беседует внук доктора Боткина — проживающий в Париже Константин Константинович Мельник, ныне известный французский писатель, а в прошлом видный деятель спецслужб генерала де Голля.

— Откуда пошли Боткины, Константин Константинович?

— Есть две версии. По первой из них Боткины родом из посадских людей города Торопца Тверской губернии. В Средние века маленький Торопец процветал. Он находился на пути из Новгорода в Москву, по этому маршруту еще со времен из варяг в греки ходили в Киев и дальше — в Царьград — купцы с караванами. Но с появлением Санкт-Петербурга экономические векторы России поменялись, и Торопец захирел... Впрочем, Боткины — это весьма странно звучащая по-русски фамилия. Когда я работал в Америке, встречал там немало однофамильцев, правда, через букву «д». Так что не исключаю, что Боткины являются потомками переселенцев с Британских островов, приехавших в Россию после революции в Англии и гражданской войны в королевстве. Таких, скажем, как Лермонтовы... Точно известно только то, что Конон Боткин и его сыновья Дмитрий и Петр появились в Москве в самом конце восемнадцатого века. Они имели собственное текстильное производство, но состояние им принесли вовсе не ткани. А чай! В 1801 году Боткин основал фирму, специализирующуюся на оптовой чайной торговле. Дело весьма быстро развивается, и вскоре мой пращур создает не только контору в Кяхте по закупке китайского чая, но и начинает завозить из Лондона индийский и цейлонский. Он так и назывался — боткинский, это было своеобразным знаком качества.

— Помнится, писатель Иван Шмелев приводит московскую прибаутку, с которой торговали боткинским чаем: «Кому — вот те на, а для вас — господина Боткина! Кому пареного, а для вас — баринова!»

— Именно чай был в основе огромного состояния Боткиных. У Петра Кононовича, продолжившего семейное дело, от двух жен было двадцать пять детей. Некоторые из них стали известными персонажами русской истории и культуры. Василий Петрович, старший сын, был известным русским публицистом, другом Белинского и Герцена, собеседником Карла Маркса. Николай Петрович дружил с Гоголем, которому однажды даже спас жизнь. Мария Петровна вышла замуж за поэта Афанасия Шеншина, больше известного как Фет. Другая сестра — Екатерина Петровна — жена фабриканта Ивана Щукина, чьи сыновья стали знаменитыми коллекционерами. А Петр Петрович Боткин, фактически сделавшийся главой семейного дела, после освящения храма Христа Спасителя в Москве был избран его старостой...

Герб Боткиных Фото: из архива Ковалевской Т. О.

Сергей Петрович был одиннадцатым ребенком Петра Кононовича. Его отец с детства определил «в дураки», пригрозил даже отдать в солдаты. И в самом деле: в девять лет мальчик с трудом различал буквы. Ситуацию спас Василий, старший из сыновей. Наняли хорошего домашнего учителя, и вскоре выяснилось, что Сергей весьма одарен математически. Он задумал поступать на математический факультет Московского университета, но Николай I издал указ, запрещающий лицам недворянского сословия идти на все факультеты, кроме медицинского. Сергею Петровичу не оставалось ничего иного, как учиться на врача. Сперва в России, а потом и в Германии, на что ушли практически все деньги, полученные им в наследство. Потом он работал в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. А наставником его стал великий русский хирург Николай Пирогов, вместе с которым Сергей побывал на полях Крымской войны.

Медицинский талант Сергея Боткина проявился весьма быстро. Он проповедовал ранее не известную в России врачебную философию: лечить следует не болезнь, а больного, которого нужно любить. Главное — человек. «Холерный яд не минует и великолепных палат богача», — внушал доктор Боткин. Он создает больницу для бедных, которая с тех пор носит его имя, открывает бесплатную амбулаторию. Редкий диагност, он пользуется такой славой, что приглашается лейб-медиком ко двору. Становится первым русским императорским врачом, раньше это были только иностранцы, обычно немцы. Боткин вылечивает императрицу от тяжелой болезни, едет вместе с государем Александром II на русско-турецкую войну.

Единственный неверный диагноз доктор Боткин поставил только самому себе. Он умер в декабре 1889 года, всего на полгода пережив своего близкого друга писателя Михаила Салтыкова-Щедрина, опекуном детей которого был. Сперва Сергею Петровичу собирались воздвигнуть памятник у Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, но потом власти приняли более практичное решение. Императрица Мария Федоровна учредила в госпитале именную кровать: годовой взнос на содержание такой койки предусматривал стоимость лечения больных, «прописанных» в боткинской кровати.

— Учитывая, что и ваш дед стал лейб-медиком, можно сказать, что врач — это потомственная боткинская профессия…

— Да. Ведь врачом был и Сергей, старший сын доктора Сергея Петровича Боткина, мой двоюродный дед. Вся аристократия Санкт-Петербурга лечилась у него. Этот Боткин был настоящим светским львом: вел шумную жизнь, полную страстных романов. В конце концов женился на Александре, дочери Павла Третьякова, одного из богатейших людей России, фанатичного коллекционера.

Боткины — Евгений Сергеевич с женой Ольгой Владимировной и детьми (слева направо) Дмитрием, Глебом, Юрием и Татьяной Фото: из архива Ковалевской Т. О.

— А ваш дед?..

— Евгений Сергеевич Боткин был другим человеком, несветским. До учебы в Германии он получил образование еще и в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. В отличие от старшего брата он не открыл дорогостоящую частную практику, а пошел работать в Мариинскую больницу для бедных. Ее учредила императрица Мария Федоровна. Много занимался российским Красным Крестом и Свято-Георгиевской общиной сестер милосердия. Эти структуры существовали лишь благодаря высочайшему меценатству. В советскую эпоху по понятным причинам всегда старались замалчивать большую филантропическую деятельность царской семьи... Когда же началась Русско-японская война, Евгений Сергеевич отправился на фронт, где руководил полевым лазаретом, помогал раненым под огнем.

Вернувшиcь с Дальнего Востока, дед издал книгу «Свет и тени Русско-японской войны», составленную из его писем к жене с фронта. С одной стороны, он воспевает героизм русских солдат и офицеров, с другой — возмущается бездарностью командования и воровскими махинациями интендантства. Поразительно, но никакой цензуре книга не подверглась! Более того, она попала в руки императрице Александре Федоровне. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи. Так мой дед и стал лейб-медиком Николая II.

— И какие отношения устанавливаются у доктора Боткина с монаршими особами?

— C царем — поистине товарищеские. Искренняя симпатия возникает между Боткиным и Александрой Федоровной. Вопреки расхожему мнению, она вовсе не была послушной игрушкой в руках Распутина. Доказательство тому тот факт, что мой дед был полнейшим антиподом Распутину, которого считал шарлатаном и не скрывал своего мнения. Тот знал об этом и неоднократно жаловался царице на доктора Боткина, с которого обещал «живьем содрать шкуру». Но при этом Евгений Сергеевич не отрицал феномена, что Распутин непонятным образом благотворно влиял на цесаревича. Думаю, этому сегодня есть объяснение. Приказывая перестать давать наследнику лекарства, Распутин делал это, конечно, в силу своего фанатизма, но поступал при этом верно. Тогда основным медикаментом был аспирин, которым пичкали по любому поводу. Аспирин же разжижает кровь, а для царевича, страдающего гемофилией, это было все равно что яд...

Доктор Боткин с великими княжнами в Англии Фото: из архива Ковалевской Т. О.

Собственную же семью Евгений Сергеевич Боткин практически не видел. С раннего утра отправлялся в Зимний дворец и пропадал там весь день.

— Но и у вашей матери возникли дружеские отношения с четырьмя дочерями императора. Так, во всяком случае, Татьяна Боткина пишет в своей известной книге мемуаров...

— Эта дружба была в значительной степени придумана моей матерью. Ей так хотелось... Контакты между ними могли возникнуть, пожалуй, лишь в Царском Селе, куда после интернирования императорской семьи отправляется вслед за отцом и моя мать. Потом она по собственной воле едет за царской семьей и в Тобольск. Ей в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Натура страстная, даже религиозно-фанатичная, она перед отправкой царской семьи в Екатеринбург явилась к комиссару и потребовала, чтобы ее послали вместе с отцом. На что большевик сказал: «Барышне вашего возраста там не место». То ли «верного ленинца», знавшего, к чему клонится царская ссылка, очаровала красота моей матери, то ли даже большевикам порой не был чужд гуманизм.

— Ваша мать и в самом деле слыла красавицей?

— Она была настолько же хороша собой, насколько, как бы это сказать, неумна... Боткины поселились в Тобольске в маленьком домике, который располагался напротив дома, где заперли царскую семью. Когда большевики взяли под контроль Сибирь, они сделали доктора Боткина (он к тому же обучал наследника и русской литературе) своеобразным посредником между ними и царской семьей. Это Евгения Сергеевича попросили разбудить царскую семью в ту роковую ночь расстрела в Ипатьевском доме. Доктор Боткин тогда, видимо, не ложился спать, словно чувствовал что-то. Сидел за письмом брату. Оно оказалось незаконченным, прерванным на полуслове...

Все личные вещи, оставшиеся от деда в Екатеринбурге, были вывезены большевиками в Москву, где их куда-то спрятали. Так вот, представьте себе! После падения коммунизма ко мне в Париж приехал один из руководителей российских государственных архивов и принес мне то самое письмо. Невероятной силы документ! Мой дед пишет, что скоро умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа...

— Как познакомились ваши родители?

— Мой отец Константин Семенович Мельник был родом с Украины — с Волыни, из зажиточных крестьян. В четырнадцатом году, когда началась великая война, ему едва исполнилось двадцать. На фронте он был многажды ранен и каждый раз лечился в госпиталях, которые содержали великие княжны Ольга и Татьяна. Сохранилось письмо моего отца одной из дочерей царя, где он писал: «Я отправляюсь на фронт, но надеюсь, что вскоре вновь буду ранен и окажусь в вашем госпитале...» Как-то раз после выздоровления его направили в Питер, в санаторий на Садовой улице, который мой дед организовал в собственном доме. И офицер влюбился по уши в семнадцатилетнюю дочь доктора...

Когда же грянула Февральская революция, он дезертировал и, переодевшись крестьянином, отправился в Царское Село, чтобы вновь увидеть свою будущую невесту. Но никого там не нашел и поспешил в Сибирь! У него созрел сумасшедший план: а что, если собрать группу таких же, как он, боевых офицеров и организовать бегство императора из Тобольска?!. Но царя с семьей увезли в Екатеринбург. И тогда поручик Мельник украл мою мать.

Потом пошел офицером в армию Колчака. Служил там в контрразведке. Через всю Сибирь вез мою мать во Владивосток. Они ехали в вагоне для скота, и на каждой станции висели на фонарях казненные красные партизаны... Из Владивостока мои родители уходили на последнем корабле. Он был сербским и шел в Дубровник. Попасть на него было натурально невозможно, но моя мать пошла к сербам и сказала, что она Боткина, внучка врача «белого царя». Они согласились помочь... Естественно, ничего взять с собой мой отец не мог. Прихватил только вот эти самые погоны (показывает) офицера русской армии...

— И вот Франция!

— Во Франции мои родители быстро разошлись. Только три года они прожили в эмиграции вместе. Да это и понятно... Моя мать осталась вся в прошлом. Отец боролся за выживание, а она только скорбела о погибшем императоре и его семье. Еще в Югославии, когда родители были в лагере для эмигрантов, им последовало предложение отправиться под Гренобль. Там, в местечке Рив-сюр-Фюр, один французский промышленник создавал фабрику и решил ангажировать работать на ней русских. Поселили эмигрантов в заброшенном замке. На работу ходили строем, да и у станков стояли сперва в военной форме — ничего другого просто не было... Образовалась русская колония, где я и родился и где очень скоро главным стал мой отец — сильный, здоровый крестьянин. А мать все молилась и страдала...

Продолжаться долго этот очевидный духовный мезальянс не мог. Отец ушел к вдовой казачке Марии Петровне, бывшей пулеметчице на тачанке, а мать забрала детей — Таню, Женю и меня, которому исполнилось два года, — и подалась в Ниццу. Там вокруг большой русской церкви кучковались наши многочисленные эмигранты-аристократы. И она почувствовала себя в родной среде.

— Чем занималась ваша мама?

— Мама никогда нигде не работала. Оставалось рассчитывать только на филантропию: многие не отказывали в помощи дочери доктора Боткина, убиенного с государем императором. Мы существовали в совершенной, кромешной нищете. До двадцати двух лет я ни разу не познал ощущения сытости... Учить французский я начал в семь лет, когда пошел в коммунальную школу. Вступил в организацию «Витязей», которая воспитывала детей в военной дисциплине: каждый день мы готовились идти сражаться с захватчиками-большевиками. Обычная жизнь одночемоданников...

И тут моя мама совершила жуткую, непростительную ошибку! Она признала лже-Анастасию, якобы выжившую после казни в Екатеринбурге и откуда ни возьмись появившуюся в конце двадцатых годов, и разругалась из-за этого не только со всеми Романовыми, но и практически со всей эмиграцией.

Уже в семь лет я понимал, что это мошенничество. Но мать ухватилась за эту женщину, как за единственный лучик в нашем беспросветном бытие.

На самом же деле продюсером лже-Анастасии был мой дядя Глеб. Он раскручивал эту польскую крестьянку, приехавшую в Америку из Германии, как голливудскую звезду. Глеб Боткин вообще был человеком небрезгливым и талантливым — рисовал комиксы, писал книги — плюс прирожденным авантюристом: если для Татьяны Боткиной императорское прошлое являлось формой невроза, для Глеба — лишь расчетливой игрой. И полька Франтишка Шаньцковская, ставшая в образе американки Анны Андерсон возрожденной «Анастасией Романовой», была пешкой в этой рискованной партии. Мама же во все это жульничество своего брата искренне верила — даже написала книгу «Найденная Анастасия».

— Как вы попали в Париж?

— Обретя степень бакалавра, я как лучший ученик школы получил от французского правительства стипендию для обучения в Сьянс По, парижском Институте политических наук. Деньги же на поездку в Париж я заработал, устроившись переводчиком в американскую армию, стоявшую после войны на Лазурном Берегу. Подторговывал в отелях Ниццы углем, вывезенным с военной базы. Впрочем, я был молод и растратил в столице эти мои накопления очень быстро. Меня спасли отцы-иезуиты.

В парижском пригороде Медон, где жило немало русских, они основали центр Святого Георгия — невероятное заведение, где все было по-русски. В этой общине я и прописался в качестве квартиранта. Среди иезуитов собрались сливки эмигрантского общества. Приезжал ватиканский посол в Париже, будущий Папа Иоанн XXIII — и начиналось обсуждение самых разных, не обязательно религиозных вопросов. Интереснейшей фигурой был князь Сергей Оболенский, до шестнадцати лет воспитывавшийся в Ясной Поляне, — его мать доводилась племянницей Льву Толстому. Когда Ватикан учредил организацию «Руссикум» по изучению Советского Союза, отец-иезуит Сергей Оболенский, которого мы за глаза звали Батя, сделался в этой структуре важной фигурой. А после того как я получил диплом Сьянс По, иезуиты пригласили меня работать вместе с ними по изучению Советского Союза.

— Потом вы совершили удивительное перемещение — от иезуитов в ЦРУ, а потом в аппарат Шарля де Голля. Как это удалось?

— В Институте политических наук я был лучшим на курсе и как первый номер получил право выбрать рабочее место. Я стал секретарем группы партии радикалов-социалистов в Сенате. Возглавлял ее Шарль Брюн. Благодаря ему я познакомился с Мишелем Дебре, Раймоном Ароном, Франсуа Миттераном... День мой строился так: с утра я строчил аналитические заметки на советские темы для отцов-иезуитов, а после двенадцати бежал в Люксембургский дворец, где занимался, так сказать, чистой политикой.

Вскоре Брюн получил портфель министра внутренних дел, и я последовал за ним. Два года я «занимался коммунизмом»: спецслужбы доставляли мне такую массу интереснейшей информации о деятельности коммунистов и об их связях с Москвой! И тут меня призвали в армию. Во французском генштабе опять же пригодились познания в советологии. Известность мне принес случай. Умирает Сталин, маршал Жуэн вызывает меня: «Кто будет преемником отца народов?» Что тут сказать? Я поступил просто: взял подшивку за последние месяцы газеты «Правда» и начал считать, сколько раз упоминался каждый из советских руководителей. Берия, Маленков, Молотов, Булганин... Странная вещь получается: чаще всех фигурирует Никита Хрущев, никому не известный на Западе. Иду к маршалу: «Это Хрущев. Без вариантов!» Жуэн сообщил о моем прогнозе и в Елисейский дворец, и коллегам из ведущих западных служб. Когда же все произошло по моему сценарию, я превратился в героя. Особенно это впечатлило американцев, и они пригласили меня работать в RAND Corporation. В качестве аналитика по СССР. Примитивно говорить, будто RAND был в ту пору лишь интеллектуальным филиалом ЦРУ США. RAND объединял самые острые умы Америки. После победы над нацизмом Запад очень мало знал о Советском Союзе, не понимал, как разговаривать с советскими лидерами. Мы же родили огромный том, который назвали: «Оперативный кодекс Политбюро». Из этой книги сделали потом выжимку в 150 страниц, которая вплоть до шестидесятых годов оставалась вроде библии для американских дипломатов. Президент Дуайт Эйзенхауэр попросил RAND составить ему на основе нашего исследования записку объемом не более одной страницы. А мы ему сказали: «Одной страницы слишком много. Чтобы понять советскую номенклатуру, достаточно двух слов: «Кто — кого?»

В конце пятидесятых американцы предложили мне свое гражданство — казалось бы, карьера была окончательно прочерчена. Но во Франции свершились события, остаться в стороне от которых я никак не мог. К власти пришел Шарль де Голль. Несколько месяцев спустя мне позвонил Мишель Дебре и сказал: «Генерал предложил мне возглавить правительство. Возвращайтесь в Париж, нужна ваша помощь!»

— В общем, есть предложения, от которых нельзя отказаться...

— Так и произошло. Я начал работать в Матиньонском дворце, где занялся геостратегическими проблемами треугольника Франция — США — СССР. Не поверите, я обнаружил такой балаган в секретном ведомстве, что мне стало жаль рождающуюся у меня на глазах Пятую республику. И наладить дело можно было, только объединив усилия всех спецслужб Франции. Это поручили мне, так я и стал советником по безопасности и разведке премьер-министра.

С самим же де Голлем отношения у меня были странные. Мы виделись редко, но при этом он оказывал мне полное доверие, я мог делать все, что считал необходимым... Сейчас, на расстоянии полувека, которые нас разделяют от того времени, я вижу, что де Голль слушал только самого себя. Ощущал себя живым Богом и верил в свое магическое Слово — в диалог с французами. Мнения других его не интересовали. Советский Союз он упорно называл Россией, веря, что она «выпьет коммунизм, как бювар чернила». К американцам относился пренебрежительно. Поэтому контакт с ЦРУ доверил мне: каждый месяц я встречался с его шефом Алленом Даллесом, который специально для этого прилетал в Париж. Отношения у нас были самые доверительные, и я по наивности полагал, что Франция в состоянии установить такие же эффективные контакты и с КГБ. Сделал на сей предмет служебную записку генералу. Он прислушался к ней и решил использовать эту идею при встрече с глазу на глаз с Никитой Хрущевым во время его визита в Париж в шестидесятом году.

Де Голль принялся убеждать Хрущева проводить «оттепель» более активно, начать нечто вроде перестройки. Генерал организовал Никите Сергеевичу поездку по предприятиям и говорил ему: «Ваша партийная экономика долго не протянет. Нужна экономика смешанного типа, как во Франции». Хрущев только ответил: «А мы в СССР все равно лучше сделаем». Самодовольство маленького толстого человечка раздражало огромного де Голля. Генерал понял, что Хрущев его вульгарно использует, что тот приехал в Париж только с тем, чтобы поднять свой собственный престиж и утереть нос товарищам из Политбюро...

Еще хуже у меня сложились отношения с КГБ. Смешная деталь: накануне визита нам прислали из Москвы ящик красного вина «Мельник» с запиской: «Попробуйте это, ваш «Мельник» хуже». Мы попробовали: нет, французское вино лучше, и «Мельник» по сравнению с ним — откровенное пойло. Психологическое давление на нас продолжалось. Нам доставили из посольства СССР список «нежелательных элементов», которые требовалось депортировать из Парижа во время визита Хрущева. Но и это не все. Жан Вердье, руководитель спецслужбы «Сюрте насьональ», позвонил мне: «Вы не поверите, они требуют и вашей высылки!» Я ответил Вердье: «Скажите КГБ, что у Мельника во Франции много власти, но сам себя арестовать я не могу». Честно говоря, я не понимал, почему они так ненавидели меня. В отличие от многих других представителей русской эмиграции я не испытывал ненависти к коммунистам и ко всему советскому. К «гомо советикус», как этому учил Сергей Оболенский, я относился как ученый... Лишь позже я догадался, в чем тут дело. Виной всему — Жорж Пак, российский секретный суперагент. Этот человек, из-за которого, как выяснилось, Хрущев решился на строительство Берлинской стены, приходил ко мне в Матиньон для бесед на геостратегические темы каждую неделю и прекрасно знал о моих встречах с Алленом Даллесом и его людьми. Когда Анатолий Голицын, офицер КГБ, перебежал к американцам, он сообщил ЦРУ, что видел на Лубянке секретный документ НАТО о психологической войне. Он мог попасть в Москву только через пятерых людей, которым эта бумага была доступна во французской миссии при НАТО. Наши спецслужбы начали интересоваться каждым из них. Марсель Сали, который непосредственно занимался расследованием, пригласил меня и сказал: «Среди пяти подозреваемых есть только один абсолютно непорочный. Это Жорж Пак. Он ведет размеренную жизнь, богат, примерный семьянин, воспитывает маленькую дочь». А я ответил: «Особенно следите за ним, за безупречным... В детективах именно такие оказываются преступниками». Мы тогда посмеялись. Но именно Пак оказался советским агентом.

— Почему вы ушли с этой работы? Ведь, как писала парижская «Монд», вы были одним из самых влиятельных людей Пятой республики.

— Ушел из Матиньонского дворца Мишель Дебре, а работать с другим премьером мне было неинтересно. К тому же де Голля не устраивала моя независимость. Во все времена моей целью было служение обществу, а не государству или — тем паче — отдельному политику. Желая свержения коммунизма, я служил России. И после ухода из Матиньона я продолжал интересоваться Советским Союзом и всем, что связано с ним. На рубеже шестидесятых и семидесятых у меня началось активное общение с мэтром Виоле, адвокатом Ватикана. Это был один из самых мощных агентов влияния в Западной Европе. Его старания и поддержка Папы Римского ускорили франко-германское примирение, этот юрист стоял и в основе Хельсинкской декларации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Вместе с мэтром Виоле я участвовал в разработке некоторых положений этого глобального документа. Брежнев тогда добивался признания статус-кво послевоенных континентальных границ, а Запад рычал: «Этого не будет никогда!» Но Виоле, хорошо знавший советские реалии и кремлевскую номенклатуру, успокаивал западных политиков: «Чепуха! Надо признать нынешние европейские границы. Но оговорить это Москве одним условием: свободное перемещение людей и идей». В семьдесят втором году, за три года до конференции в Хельсинки, мы предложили западным лидерам проект этого документа. История подтвердила нашу правоту: именно соблюдение Третьей корзины оказалось неприемлемым для коммунистов. Многие советские политики — Горбачев, в частности, — признают потом, что распад Советского Союза начался как раз с гуманитарного конфликта — с противоречия у Кремля и его сателлитов между словами и делами...

Уйдя из политики, я стал писателем и независимым издателем. Едва покинув Матиньон, издал под псевдонимом Эрнест Миньон книгу под названием «Слова генерала», ставшую бестселлером. Ее составили три сотни забавных историй из жизни Шарля де Голля. Самых реальных, не придуманных... Афоризмы генерала...

— Например? Скажем, из того, что связано с СССР?

— Пожалуйста. Во время встречи с де Голлем Хрущев говорит, имея в виду Громыко: «У меня такой министр иностранных дел, что я могу посадить его на кусок льда и он будет на нем сидеть, пока все не растает». Генерал без промедления ответил: «У меня на этом посту Кув де Мюрвилль. Я могу тоже посадить его на кусок льда, но под ним даже лед не тает». Верьте мне, это чистая правда. Эту историю мне рассказал Мишель Дебре, слышавший все своими ушами.

— А с Ельциным вы встречались?

— Один раз. В Санкт-Петербурге во время захоронения в Петропавловской крепости праха моего деда. Когда Борис Ельцин в девяносто втором в качестве президента России в первый раз приехал во Францию и принимал в посольстве представителей российского зарубежья, меня туда не пригласили. И, надо сказать, до сих пор ни разу не позвали. Почему, не знаю. Мне было бы приятно иметь российский паспорт, я — русский человек, даже моя жена-француженка Даниэль, кстати, бывший личный секретарь Мишеля Дебре, приняла православие. Но я никогда никого об этом не попрошу... Боткинский дух, наверное, не позволяет...