Путешествие в мир красоты природы, поэзии и музыки. Предисловие к сборнику стихов мой край журавлиный

Как поэты спасли мир Заметки на полях Нобелевской лекции Иосифа Бродского Нобелевское выступление Бродского уже функционирует в общественной жизни Америки. Мы имеем в виду, например, высказывание: «Потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде

«Август» в январе О последнем стихотворении Иосифа Бродского в первую годовщину его смерти Написанный за несколько дней до смерти, 28 января 1996 года, «Август» как бы снабжен сразу тремя различными знаками читательского препинания. Разумеется, это точка: единственное

Журнал в Америке Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем Петр Вайль. Иосиф, вы очень часто печатались в «Нью-йоркере». Как это произошло технически? Кто кого обнаружил? Иосиф Бродский. Как правило, стихи предлагались переводчиками, чаще других в 70-е годы - Джорджем

Предисловие к сборнику «Семь знаменитых романов» Мистер Кнопф попросил меня написать предисловие к этому сборнику моих фантастических повестей. Они помещены в хронологическом порядке, но позвольте мне сразу предупредить тех, кто не знаком пока ни с одной из моих вещей,

Памяти Иосифа Бродского (читать монотонно вслух, с легким подвыванием) Среди темных аллей вдалеке от несчастной России Я по берегу Сены шагаю неспешно и важно пешком. И прохожие смотрят и смотрят мне пристально в спину, Но не в курсе они, что ведь я диссидент и поэт (и

Человек и природа

Вступление

Одной из проблем, которые волновали и, очевидно, будут волновать человечество на протяжении всех веков его существования, является проблема взаимоотношений человека и природы. Тончайший лирик и прекрасный знаток природы Афанасий Афанасьевич Фет так сформулировал ее в середине XIX века: «Только человек, и только он один во всем мироздании, чувствует потребность спрашивать, что такое окружающая его природа? Откуда все это? Что такое он сам? Откуда? Куда? Зачем? И чем выше человек, чем могущественнее его нравственная природа, тем искреннее возникают в нем эти вопросы».

О том, что человек и природа связаны неразрывными нитями, писали и говорили в прошлом веке все наши классики, а философы конца XIX - начала XX века даже установили связь между национальным характером и образом жизни русского человека, природой, среди которой он живет.

Переход к аргументам

Тема взаимоотношений между человеком и природой во все времена была очень актуальна. Она находит свое отражение в произведениях многих писателей: Ч. Айтматова, В. Астафьева, В. Распутина, М. Пришвина, К. Паустовского. В своем сочинении я попытаюсь раскрыть эту тему, опираясь на роман Ч. Айтматова «Плаха», в котором, на мой взгляд, эта проблема поставлена наиболее остро.

Трагическое противостояние человека и природы

Сохранение земли, лесов, рек и озер …Возник этот вопрос как общественно значимый в середине 19-го века, когда тургеневский Базаров в романе И.С.Тургенева «Отцы и дети» как бы от имени всех нигилистов России произнес: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Фраза стала своеобразным девизом для людей по отношению к природе. За полтора века человек-хозяин столько перерыл, перекопал, взорвал на земле, что экологическая проблема стала одной из самых злободневных на планете.

Н.Никонов в одном из своих эссе поднимает свой голос в защиту природы и делает это очень эмоционально. По мнению автора, «земле нанесен, коль не смертельный, то вполне надломивший ее удар». Н.Никонов в противовес действиям своих современников приводит в пример отношение к природе людей в старину, когда праздновался Духов день, день благодарения земли. В этот праздник запрещалось брать в руки лопату, копать, полоть…Публицист выражает уверенность, что дождется земля доброго хозяина, который любовно погладит ее и засеет с любовью, и вспашет, и восстановит день ее именин – Духов день.

Природу надо беречь, потому что за варварское отношение к себе земля мстит человеку: мельчают моря, надвигается пустыня, затопляются заливные луга…Но главная ее месть – ожесточение, злоба, которые появляются в душе царя природы – человека.

Свой голос в защиту матушки-земли поднимали и поднимают российские писатели. Произведения В.Астафьева «Царь-рыба», Б.Можаева «Изгой», В.Распутина «Пожар» кричат о том, что пора остановиться и понять:

Не царь природы человек,

Не царь, а сын…

Когда все мы поймем, что о земле надо заботиться, исчезнет как таковая экологическая проблема.

Таким же примером равнодушного отношения к природе является одна из сцен раскулачивания из повести А. П. Платонова «Котлован», когда пахарь Иван Семенович Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и рубил их, чтобы они не стали общими, то есть по тем временем никому не принадлежащими, а значит, никому не нужными. Действительно, что бы стало с его садом, если бы о нем никто не заботился, если бы о нем забыли? «А деревья эти – моя плоть, и пускай она теперь мучается, ей же скучно обобществляться в плен!» - говорил он.

Таким образом, природа должна быть и мастерской, и храмом для человека, а он должен быть и работником, и ее хозяином, потому что «сегодня человек, только он один отвечает за все на земле… Поступки его должны быть разумны и человечны»,- как говорил Д. С.Лихачёв .

Влияние природы на человека

Пушкин и природа (Д. С. Лихачев «Письма о добром и прекрасном»)

Открытие русской природы произошло у Пушкина в Михайловском. Михайловское и Тригорское - это места, где Пушкин открыл русский простой пейзаж. Вот почему Михайловское и Тригорское святы для каждого русского человека.

Пушкин, идя от природы России, постепенно открыл для себя русскую действительность.

Культура природы, отношения человека и природы (Д. С. Лихачев «Письма о добром и прекрасном»)

У природы есть своя культура. Хаос вовсе не естественное состояние природы. Напротив, хаос (если только он вообще существует) - состояние природы противоестественное.

Природа по-своему «социальна». «Социальность» ее еще и в том, что она может жить рядом с человеком, соседствовать с ним, если тот в свою очередь социален и интеллектуален сам, бережет ее, не наносит ей непоправимого ущерба, не вырубает лесов до конца, не засоряет рек...

Русский пейзаж в основном создавался усилиями двух великих культур: культуры человека, смягчавшего резкости природы, и культуры природы, в свою очередь смягчавшей все нарушения равновесия, которые невольно привносил в нее человек.

Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека.

Поэтому отношения природы и человека - это отношения двух культур, каждая из которых по-своему «социальна», общежительна, обладает своими «правилами поведения». И их встреча строится на своеобразных нравственных основаниях.

Пейзаж страны - это такой же элемент национальной культуры, как и все прочее. Не хранить родную природу - это то же, что не хранить родную культуру. Она - выражение души народа

И чем более дика природа, тем острее и глубже ее сообщество с человеком.

Роман-эпопея Л.Н. Толстого «Война и мир»

Примером того, что деревья могут чему-то научить человека, что-то подсказать, прийти к важному жизненному решению, может стать эпизод встречи князя Андрея Болконского со старым дубом (. Дважды герой останавливается перед могучим деревом: первый раз, когда оно еще не проснулось от зимней спячки, второй - когда весна разбудила старого великана и заставила помолодеть. Это преобразование вдохновило князя, заставило сделать два важных вывода, что « жизнь не кончена в 31 год..." и жизнь должна идти не только для него одного, « чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!"

Таким образом, можно сделать вывод, что деревья могут научить нас доброте и бескорыстию, вере в себя и в свои силы.

В романе Л.Н. Толстой «Война и мир» главная героиня Наташа Ростова так восхищается умиротворенным ночным пейзажем, что даже забывает о сне. Красота родной природа очень близка юной девушке, несмотря на то что она воспитана гувернанткой- француженкой.

В рассказе В. М. Шукшина «Старик, солнце и девушка» повествуется о том, что старик каждый вечер приходит на берег озера и любуется вслух красотой заката. Как поражают нас слова пожилого человека, так подробно характеризующего красоту природы, когда мы узнаем, что он уже 10 лет ничего не видит! Не видит! А духовной связи с природой не растерял!

Могу сделать вывод, что проходят века, а русский человек, будь он богатой графиней, лесорубом или слепым стариком, тонко чувствует свою связь с природой.

Так, герой произведения Б. Екимова «Ночь проходит» Шаляпин, одинокий пожилой бобыль, крепко потрепанный судьбой, чувствовал себя хорошо только на берегу озера, в своем шалаше, где его окружала только красота природы и спокойствие.

А рассказ Владимира Крупина «Сбрось мешок»! В нем говорится о девушке, которая в трудные послевоенные годы работала вместе со своим отцом грузчицей. Однажды после дождя, отец увидел необычайно красивую радугу, но дочь не понимала его восторженных слов. И тогда отец заставил дочь сбросить мешок с плеч и распрямиться. Глазам девушки предстало необыкновенно-красивое зрелище: на небе словно коня, в радугу запрягли. «Радуга во все небо. А над радугой, как под дугой, солнышко…» Красота природы будто возродила девушку: «Поглядела я - как будто умылась, дышать легче стало…» Вот оно, влияние красоты природы на человека!

Вспоминаю Саню Неверова, героя рассказа В. М. Шукшина «Залетный» , который, по его словам, «всю жизнь жил неправильно». А вот когда заболел и смерть постучалась в его дверь, он вдруг страстно захотел жить. Жить, чтобы созерцать красоту природы, которую раньше просто не замечал. «Сорок раз видел весну, сорок раз! И только теперь понимаю: хорошо. Дай нагляжусь на нее, на весну! Дай нарадуюсь!»- говорит герой.

Цветы имеют над человеком невидимую власть. Совсем не обязательно быть образованным человеком или обладать утонченным вкусом, чтобы по достоинству оценить красоту цветов.

Ярким примером этого может послужить рассказ А.Куприна «Фиалки». Главный герой, кадет-семиклассник Дмитрий Казаков, очарованный красотой весенних фиалок «с бессознательным изяществом» создает небольшой букетик. Красивая женщина, «принцесса из сказки», оказавшаяся рядом, так же будет восхищена красотой цветов. Кадет подарит ей незамысловатый букетик, который она прикрепит к своей груди. Какое единение чувств испытают герои! Вот она, невидимая власть цветов над человеком!

Тесная эмоциональная связь человека и природы прослеживается в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» . События жизни главного персонажа, Григория Печорина, сопровождаются изм е нением состояния природы сообразно переменам его настроения. Так, рассматривая сцену дуэли, очевидна градация состояний окружающего мира и чувств Печорина. Если перед дуэлью небо кажется ему «свежим и голубым», а солнце «ярко сияющим» то после дуэли, смотря на труп Грушницкого, небесное светило казалось Григорию «тусклым», а лучи его «не грели». Природа не только переживания героев, но и является одним из действующих лиц. Гроза становится причиной длительного свидания Печорина и Веры, а в одной из записей дневника, предшествующих встречи с княжной Мери, Григорий отмечает, что «воздух Кисловодска так и располагает к любви». Подобной аллегорией Лермонтов не только более глубоко и полно отражает внутреннее состояние героев, но и обозначает свое, авторское присутствие путем ввода природы как персонажа.

Другим примером «власти цветов» является история знакомства Мастера и Маргариты в известном романе русского классика М.Булгакова. Именно «тревожные желтые цветы», отчетливо выделявшиеся на фоне черного весеннего пальто женщины, привлекли внимание главного героя, заставили пойти за ней, всмотреться в ее лицо и…влюбиться!

Таким образом, могу сделать вывод, что цветы, действительно, имеют над людьми незримую, но постоянную власть.

Экологические проблемы

Все меньше окружающей природы,

Все больше окружающей среды!

Р. Рождественский

Что станет с человеком, если он не будет связан с землей, предсказал почти век назад русский писатель Евгений Замятин в романе-антиутопии «Мы». Его герой-нумер, попав после Великой Катастрофы за Зеленую Стену, чуть не задохнулся от непривычного для дыхания свежего воздуха, был потрясен тем шумом, который издавали различные жители леса. Но самое большое удивление у него вызвали зеленая трава и солнце, показавшееся Д-503 нестерпимо ярко-огненным .

Пример того, как нужно относиться к природе, дает нам герой романа В.П.Астафьева «Царь-рыба » Аким, которого автор сравнивает со стойким северным цветком. Мать "подарила ему братьев и сестер, тундру и реку, чистое небо, солнце... цветок, протыкающий землю веснами, звуки ветра, белизну снега...". И он благодарен ей за это. Всю доброту, все тепло своего сердца Аким с радостью отдает окружающим: "Дети и собаки его любили - верный признак души открытой и незлой". Верой в лучшее будущее, в то, что человечество одумается и тем самым спасет себя, живет этот человек.

Польский фантаст С. Лем в своих «Звездных дневниках» описал историю космических бродяг, которые разорили свою планету, изрыли шахтами все недра, продали полезные ископаемые обитателям других галактик. Возмездие за такую слепоту было страшным, но справедливым. Наступил тот роковой день, когда они оказались на краю бездонной ямы, и земля под ногами стала осыпаться. Эта история - грозное предупреждение всему человечеству, которое хищнически грабит при роду.

Бедственное положение экологической среды давно является одной их актуальнейших тем современных писателей. Ч. Айтматов в своем знаменитом романе “Плаха” тоже обращается к этой проблеме. Этот роман - призыв одуматься, осознать свою ответственность за все, что беспечно разрушено человеком в природе. Примечательно, что проблемы экологии писатель рассматривает в романе неразрывно с проблемами разрушения человеческой личности. Волки в произведении, особенно Акбара, олицетворяют собой природу, которая пытается спастись от уничтожающих ее людей. Семья волков Акбары и Ташчайнара оказываются «человечнее» человека, губившего их потомство. И это страшно!

ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ МУДРЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ В. М. ПЕСКОВА ( журналист, фотограф и путешественник )

"…рек незначительных нет! Надо беречь каждый ключик, каждый ручей. Только так можно уберечь Радость, которую нам дают текущие воды, и возможность в любую минуту утолить жажду. Ибо нет на земле напитка лучшего, чем стакан холодной чистой воды" "Речка моего детства" (1978)

"У природы нет пасынков, все для нее одинаково любимые дети: и человек, и какая-нибудь синица, и божья коровка" "Птицы на проводах" (1982)

"…сам человек - тоже частица природы, и ему обязательно надо жить с природой в мудром согласии" "Птицы на проводах" (1982)

" Таким образом, могу сделать вывод о том, что человек должен трепетно относиться к природе и беречь все живое, что его окружает.

Я считаю, что нам всем надо всерьез задуматься о том, какой станет природа нашего отечества в будущем. Разве можно пожелать нашим потомкам жизни на голой земле, без рощ и соловьиных трелей?! Вот поэтому я считаю: экология и нравственность соединены одной линией жизни.

О братьях наших меньших

Вспоминаю стихотворение Н. А. Некрасова «Дедушка Мазай и зайцы », для героя которого лес - родная стихия: дед переживает за всех его обитателей. Во время весеннего наводнения он спасает тонущих зайцев, собирая их в лодку, вылечивает двух заболевших зверьков. Вот это по-настоящему человеческое отношение к «братьям нашим меньшим»!

Вспоминаю знаменитую сцену из романа Л.Н.Толстого «Война и мир », когда «охота Ростовых» взяла, но не убила могучего волка, яростно рычащего, с ненавистью сверкавшего глазами на охотников, которые с восторгом смотрели на «соструненного» матерого хищника.

Боец Кошкин, герой рассказа Ю. Коваля «Алый», воспитывая из щенка настоящую пограничную собаку, всегда помнил об этом. Результат не заставил себя ждать: человек и животное стали неразлучными друзьями. И, когда при задержании преступника Алый получил серьезное ранение, боец не отходил от него ни на минуту и тяжело перенес гибель четвероногого друга.

В рассказе В. Ф. Тендрякова «Хлеб для собаки» повествуется о встрече в голодные 30-е годы мальчика и тощей и облезлой собаки с пустыми глазами. Чтобы ни делал герой рассказа, собака, «воспитанная голодной улицей», не могла поверить ему. Она быстро хватала принесенный мальчишкой хлеб и как-то боком быстро уходила…Сколько злобы могло увидеть в своей жизни от людей животное, чтобы не поверить в бескорыстные действия мальчика.

Таким образом, могу сделать вывод, что взаимоотношения человека и животного должны строиться на ответственности за того, кого мы приручили.

Полноценной и веселой была жизнь хозяина-возчика, героя одной из книг Василия Пескова главы «Ревность» книги «Отечество », потому что у него были пес Дым и лошадь. С умилением пишет автор: «Эта троица неразлучна, хозяин не чаял души в обоих". Любили животные ласку: "поскребёт он пальцами между ушей Дыма, и тот от счастья седлом выгибает спину, а лошадь, чуть тронет Степан её холку, начинает тереться мордой о куртку". Соперничают два существа в преданности человеку. Им было не безразлично, как ценит эту преданность человек. А он их любил всей душой, заботился и холил.

Сетон-Томпсон в "Рассказах о животных " писал, что самая неприхотливая и выносливая собака - это дворняга: она не быстронога, не сильна, но у неё имеется здравый смысл. Автор уверен, что «все вымрут собаки, за исключением дворняги». Не случайно и в космос первыми полетели именно они. А как преданны бывают эти псы! Сетон-Томпсон советует тем, кто желает взять в друзья малышу собаку, выбирать обыкновенного бездомного пса, который познал уже все тяготы собачьей жизни.

В древности человек ясно осознавал свою связь с природой, наши первобытные предки обожествляли животных, считали, что именно они оберегают людей от злых духов, даруют удачу на охоте. Так, например, египтяне с почтением относились к кошкам, за убийство этого священного животного полагалась смертная казнь. А в Индии и сейчас корова, уверенная в том, что человек никогда не причинит ей зла, спокойно может зайти в овощную лавку и съесть все, что ей захочется. Лавочник ни за что не прогонит эту священную гостью. Многим такое почтение к животным покажется нелепым суеверием, но на самом деле в нем выражено чувство глубокого, кровного родства с природой. Чувство, которое стало основой человеческой морали. Но оно, к сожалению, сегодня многими утрачено.

Таким образом, могу сделать вывод, что если мы поможем определиться хотя бы одному живому существу в его жизни, то выполним свой долг по отношению к братьям нашим меньшим.

Любовь к русской природе – любовь к Родине

Любовь к родине (Д. С. Лихачев «Письма о добром и прекрасном»)

Любовь к своей Родине - это не нечто отвлеченное; это - и любовь к своему городу, к своей местности, к памятникам ее культуры, гордость своей историей. Вот почему преподавание истории в школе должно быть конкретным - на памятниках истории, культуры, революционного прошлого своей местности.

К патриотизму нельзя только призывать, его нужно заботливо воспитывать - воспитывать любовь к родным местам, воспитывать духовную оседлость. А для всего этого необходимо развивать науку культурной экологии

Не будет корней в родной местности, в родной стране - будет много людей, похожих на степное растение перекати-поле.

Земля –наш дом

Земля - наш крошечный дом, летящий в безмерно большом пространстве.

И самое главное: второй другой жизни во Вселенной нет!

Земля - это Эрмитаж, несущийся в космическом пространстве!

Василий Песков, журналист, фотограф и путешественник, ведущий программы «В мире животных» в 1975-1990 годах, автор рубрики «Окно в природу» в газете «Комсомольская правда» , в своей книге «Отечество» писал: « Никто не возьмется перечислить всего, что стоит за емким словом О т е ч е с т в о. Но все-таки можно сказать: понятие Родины - это память обо всем, что нам дорого в прошлом, это дела и люди нынешних (ХХ век) дней. Это родная земля со всем, что растет и дышит на ней. Старое Новое, Вечное - таков символический ключ путешествия» Песков до конца жизни неравнодушно относился к природе.

У Вячеслава Дегтева есть чудный рассказ «Одуванчик». Он о роли педагога, наставника в жизни курсантов-летчиков. Командир эскадрильи после полетов с курсантом - отличником, который боялся летать и которому он только что открыл небо, спрыгнув с крыла самолета, вдруг увидел между бетонных плит маленький желтый одуванчик. Офицер нагнулся, расправил листочки цветка и поразился: «Как же ты выжил? Как же они тебя не растоптали, дурашка?». Что-то необыкновенно нежное разлилось в душе летчика-аса, бога воздушных машин. И все это потому, что он не разучился еще удивляться прекрасному, любить русскую природу, свою Родину.

В рассказе Василия Макаровича Шукшина «Старик, солнце и девушка» мы видим изумительный пример отношения к родной природе, окружающей нас. Старик, герой произведения, каждый вечер приходит в одно и то же место и смотрит, как заходит солнце. Рядом находившейся девушке-художнице он комментирует ежеминутно меняющиеся краски заката. Каким неожиданным будет для нас, читателей, и героини открытие, что дед-то, оказывается, слепой! Уже более 10 лет! Как надо любить родную землю, чтобы помнить в течение десятилетий ее красоту!!!

Средняя Россия славится тонкой, неброской красотой. Не зря так много русских классиков восхищенно описывали эти места в своих произведениях. Вспомним, повесть К. Г. Паустовского «Мещерская сторона» , где он с любовью изображает скромную, но притягательную русскую природу: «сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой», «обширные болота, покрытые ольхой и осиной, …пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звезды». Разве это не самые прекрасные места на Свете?

Одной из центральных тем лирики ярчайшего поэта XX века С.Есенина является природа родного края. В стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная» поэт отказывается от рая ради родины, стая её выше вечного блаженства, которое он, судя по другой лирике, обретает лишь на русской земле. Таким образом, чувства патриотизма и любви к природе тесно переплетаются. Само осознание постепенного их ослабления является первым шагом к естественному, настоящему миру, обогащающему душу и тело.

Существует легенда о том, что однажды ветер решил свалить могучий дуб, который рос на холме. Но дуб только гнулся под ударами ветра. Спросил тогда ветер у величественного дуба: «Почему я не могу победить тебя?». Дуб отвечал, что не ствол его держит. Сила его в том, что он в землю врос, корнями за нее держится. В этой бесхитростной истории выражена мысль о том, что любовь к родине, глубинная связь с национальной историей, с культурным опытом предков делает народ непобедимым.

Выдающийся русский певец Федор Шаляпин , вынужденный уехать из России, все время возил с собой какой-то ящик. Никто не догадывался, что в нем находится. Лишь спустя много лет близкие узнали, что Шаляпин хранил в этом ящике горсть родной земли. Недаром говорится: родная земля и в горсти мила. Очевидно, великому певцу, горячо любившему свою отчизну, необходимо было ощущать близость и тепло родной земли.

Последствия научных открытий

Человек не всегда использует науку с целью принести пользу обществу. К примеру, в повести «Собачье сердце» выдающегося писателя М. Булгакова доктор Преображенский превращает пса в человека. Ученым движет жажда познания, стремление изменить природу. Но порой научное дело оборачивается страшными последствиями: двуногое существо с "собачьим сердцем" – это еще не человек, потому что нет в нем души, нет любви, чести, благородства.

В другом рассказе М.Булгакова. "Роковые яйца" наиболее полно отражены последствия неосторожного отношения к силе науки. Гениальный и эксцентричный зоолог профессор Персиков случайно вместо больших кур выводит гигантских гадов, которые грозят цивилизации. Столицу, равно как и всю остальную страну, охватывает паника. Когда казалось, что спасения не будет, вдруг упал страшный по меркам августа мороз минус 18 градусов. И рептилии, не выдержав его, погибли.

Просто для размышления…

Человек и природа существуют бок о бок с самого сотворения мира. Земля и природа давала и дает человеку пищу, помогает утолить жажду, услаждает его взгляд весной морем красивых цветов, летом приглашает людей отдохнуть под тенью деревьев, а осенью насладится красотой багряных листьев, шуршащих под ногами.

Но, к сожалению, развиваясь, человечество все дальше отдаляется от природы. Мы проводим время не в лесу, а за компьютерами в Интернете, строятся заводы, из-за которых ежесекундно в воздух выбрасывается масса загрязняющих элементов, загрязняется вода, засоряется почва, которая дает жизнь множеству растений, загрязняется сам воздух, которым мы дышим. А сколько животных было истреблено человеком в погоне за деньгами, сколько всего живого было занесено в Красную книгу по причине вымирания!

Конечно, мы не можем все вместе поступить в партию «Зеленых», резко стать вегетарианцами или отказаться носить шубки из животного меха. Но все же мы должны постараться сделать то, что в наших силах, чтобы сохранить природу первозданной и прекрасной. Просто стоит понимать, что природа она живая и если мы хотим пользоваться ее благами, то стоит относится к ней с любовью и уважением.

А это значит, что идя по улице нельзя сорвать с дерева веточку, бросать на улице мусор, после пикника на природе стоит тщательно потушить костер и прибрать лужайку. Эти правила совсем не сложные, и если каждый из нас будет их выполнять, то тем самым мы сделаем пусть небольшой, но все же ощутимый вклад в сохранение природы. Просто нам не стоит считать себя царями природы, а нужно стремится стать ее другом, который заботится обо всем, что его окружает. И тогда, даже через много-много лет наши пра-пра-правнуки будут купаться в чистой речке, дышать свежим воздухом, любоваться замечательными цветами и бегать босиком по изумрудной траве…

Из этого рассказа можно взять несколько аргументов.

1.Старик не видит уже более 10 лет, а ПОМНИТ красоту родной земли до мельчайших подробностей. Это, конечно, неравнодушный, любящий свой край человек.

2. Девушка - художница ОБЯЗАНА видеть все прекрасное, но она как слепая! Старик, рассказывая ей о красоте родной земли, словно открывает девушке глаза.

В.Шукшин. Старик, солнце и девушка

Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие.
Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место -- у коряги -- и смотрел на солнце. Солнце садилось за горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях -- коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.

Однажды старик, когда он сидел так, услышал сзади себя голос:

Здравствуйте, дедушка!

Старик кивнул головой.

С ним рядом села девушка с плоским чемоданчиком в руках.

Отдыхаете?

Старик опять кивнул головой. Сказал;

Отдыхаю.

На девушку не посмотрел.

Можно, я вас буду писать? -- спросила девушка.

Как это? -- не понял старик.

Рисовать вас.

Старик некоторое время молчал, смотрел на солнце, моргал красноватыми веками без ресниц.

Я ж некрасивый теперь, -- сказал он.

Почему? -- Девушка несколько растерялась. -- Нет, вы красивый, дедушка.

Вдобавок хворый.

Девушка долго смотрела на старика. Потом погладила мягкой ладошкой его сухую, коричневую руку и сказала:

Вы очень красивый, дедушка. Правда.

Старик слабо усмехнулся:

Рисуй, раз такое дело.

Девушка раскрыла свой чемодан.

Старик покашлял в ладонь:

Городская, наверно? -- спросил он.

Городская.

Платют, видно, за это?

Когда как, вообще-то, Хорошо сделаю, заплатят.

Надо стараться.

Я стараюсь.

Замолчали. Старик все смотрел на солнце. Девушка рисовала, всматриваясь в лицо старика сбоку.

Вы здешний, дедушка?

Здешный.

И родились здесь?

Здесь, здесь.

Вам сколько сейчас?

Годков-то? Восемьдесят.

Ого!

Много, -- согласился старик и опять слабо усмехнулся. -- А тебе?

Двадцать пять.

Опять помолчали.

Солнце-то какое! -- негромко воскликнул старик.

Какое? -- не поняла девушка.

Большое.

А-а... Да. Вообще красиво здесь.

А вода вона, вишь, какая... У того берега-то...

Да, да.

Ровно крови подбавили.

Да. -- Девушка посмотрела на тот берег. -- Да.

Солнце коснулось вершин Алтая и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись. А в долине -- между рекой и горами -- тихо угасал красноватый сумрак. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом Бубурхана, и тотчас оттуда вылетел в зеленоватое небо стремительный веер ярко-рыжих лучей. Он держался недолго -- тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла полыхать заря.

Ушло солнышко, -- вздохнул старик.

Девушка сложила листы в ящик. Некоторое время сидели просто так -- слушали, как лопочут у берега маленькие торопливые волны В долине большими клочьями пополз туман. В лесочке, неподалеку, робко вскрикнула какая-то ночная птица. Ей громко откликнулись с берега, с той стороны.

Хорошо, -- сказал негромко старик.

А девушка думала о том, как она вернется скоро в далекий милый город, привезет много рисунков. Будет портрет и этого старика. А ее друг, талантливый, настоящий художник, непременно будет сердиться: "Опять морщины!.. А для чего? Всем известно, что в Сибири суровый климат и люди там много работают. А что дальше? Что?.."

Девушка знала, что она не бог весть как даровита. Но ведь думает она о том, какую трудную жизнь прожил этот старик. Вон у него какие руки... Опять морщины! "Надо работать, работать, работать..."

Вы завтра придете сюда, дедушка? -- спросила она старика.

Приду, -- откликнулся тот.

Девушка поднялась и пошла в деревню. Старик посидел еще немного и тоже пошел.

Он пришел домой, сел в своем уголочке, возле печки, и тихо сидел -- ждал, когда придет с работы сын и сядут ужинать.

Сын приходил всегда усталый, всем недовольный. Невестка тоже всегда чем-то была недовольна. Внуки выросли и уехали в город. Без них в доме было тоскливо. Садились ужинать.

Старику крошили в молоко хлеб, он хлебал, сидя с краешку стола. Осторожно звякал ложкой о тарелку -- старался не шуметь. Молчали.

Потом укладывались спать. Старик лез на печку, а сын с невесткой уходили в горницу. Молчали. А о чем говорить? Все слова давно сказаны,

На другой вечер старик и девушка опять сидели на берегу, у коряги. Девушка торопливо рисовала, а старик смотрел на солнце и рассказывал:

Жили мы всегда справно, грех жаловаться. Я плотничал, работы всегда хватало. И сыны у меня все плотники. Побило их на войне много -- четырех. Два осталось. Ну вот с одним-то я теперь и живу, со Степаном. А Ванька в городе живет, в Бийске. Прорабом на новостройке. Пишет; ничего, справно живут. Приезжали сюда, гостили. Внуков у меня много, любют меня. По городам все теперь...

Девушка рисовала руки старика, торопилась, нервничала, часто стирала.

Трудно было жить? -- невпопад спрашивала она.

Чего ж трудно? -- удивлялся старик. -- Я ж тебе рассказываю: хорошо жили.

Сыновей жалко?

А как же? -- опять удивлялся старик. -- Четырех таких положить -- шутка нешто?

Девушка не понимала: то ли ей жаль старика, то ли она больше удивлена его странным спокойствием и умиротворенностью.

А солнце опять садилось за горы. Опять тихо горела заря.

Ненастье завтра будет, -- сказал старик.

Девушка посмотрела на ясное небо:

Почему?

Ломает меня всего.

А небо совсем чистое.

Старик промолчал.

Вы придете завтра, дедушка?

Не знаю, -- не сразу откликнулся старик. -- Ломает чего-то всего,

Дедушка, как у вас называется вот такой камень? -- Девушка вынула из кармана жакета белый, с золотистым отливом камешек.

Какой? -- спросил старик, продолжая смотреть на горы.

Девушка протянула ему камень. Старик, не поворачиваясь, подставил ладонь.

Такой? -- спросил он, мельком глянув на камешек, и повертел его в сухих, скрюченных пальцах. -- Кремешок это. Это в войну, когда серянок не было, огонь из него добывали.

Девушку поразила странная догадка: ей показалось, что старик слепой. Она не нашлась сразу, о чем говорить, молчала, смотрела сбоку на старика. А он смотрел туда, где село солнце. Спокойно, задумчиво смотрел.

На... камешек-то, -сказал он и протянул девушке камень. -- Они еще не такие бывают. Бывают: весь белый, аж просвечивает, а снутри какие-то пятнушки. А бывают: яичко и яичко -- не отличишь. Бывают: на сорочье яичко похож -- с крапинками по бокам, а бывают, как у скворцов, -- синенькие, тоже с рябинкой с такой.

Девушка все смотрела на старика. Не решалась спросить: правда ли, что он слепой.

Вы где живете, дедушка?

А тут не шибко далеко. Это Ивана Колокольникова дом, -- старик показал дом на берегу, -- дальше -- Бедаревы, потом -- Волокитины, потом --Зиновьевы, а там уж, в переулочке, -- наш. Заходи, если чего надо. Внуки-то были, дак у нас шибко весело было.

Спасибо.

Я пошел. Ломает меня.

Старик поднялся и пошел тропинкой в гору. Девушка смотрела вслед ему до тех пор, пока он не свернул в переулок. Ни разу старик не споткнулся, ни разу не замешкался. Шел медленно и смотрел под ноги. "Нет, не слепой, -- поняла девушка. -- Просто слабое зрение".

На другой день старик не пришел на берег. Девушка сидела одна, думала о старике, Что-то было в его жизни, такой простой, такой обычной, что-то непростое, что-то большое, значительное. "Солнце -- оно тоже просто встает и просто заходит, -думала девушка. -А разве это просто!" И она пристально посмотрела на свои рисунки. Ей было грустно.

Не пришел старик и на третий день и на четвертый.

Девушка пошла искать его дом.

Нашла. В ограде большого пятистенного дома под железной крышей, в углу, под навесом, рослый мужик лет пятидесяти обстругивал на верстаке сосновую доску.

Здравствуйте, -- сказала девушка.

Мужик выпрямился, посмотрел на девушку, провел большим пальцем по вспотевшему лбу, кивнул:
-- Здорово.

Скажите, пожалуйста, здесь живет дедушка...

Мужик внимательно и как-то странно посмотрел на девушку. Та замолчала.

Жил, -- сказал мужик. -- Вот домовину ему делаю.

Девушка приоткрыла рот:

Он умер, да?

Помер. -- Мужик опять склонился к доске, шаркнул пару раз рубанком, потом посмотрел на девушку. -- А тебе чего надо было?

Так... я рисовала его,

А-а. -- Мужик резко зашаркал рубанком.

Скажите, он слепой был? -- спросила девушка после долгого молчания.

Слепой.

И давно?

Лет десять уж. А что?

Так...

Девушка пошла из ограды,

На улице прислонилась к плетню и заплакала. Ей было жалко дедушку. И жалко было, что она никак не сумела рассказать о нем. Но она чувствовала сейчас какой-то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни и подвига и, сама об этом не догадываясь, становилась намного взрослей.

I. Теоретические предпосылки

История художественной литературы не имеет своего философа, который подчинил бы эволюцию ее содержания каким-либо определенным законам и уловил внутренний смысл ее развития. В прихотливой смене идей, сюжетов и настроений, отличающей индивидуальное словесное творчество, не подмечены сколько-нибудь точно и доказательно господствующие и необходимые линии, и до сих пор только призрачными, а не реальными нитями связаны литературные факты с общественной средой, с особенностями исторического момента, со всею совокупностью культуры вообще.

И это так естественно: пусть литература и философия имеют между собою много общего, даже переходят одна в другую, – но ведь последняя движется или хочет двигаться исключительно под знаком разума, она дышит мыслью и полагает своим идеалом осуществленную систему логической законченности, между тем как первая своею основной стихией имеет прихотливое море чувства и фантазии с его многообразными оттенками, со всей изменчивостью его тончайших переливов и осложнений. И поскольку мысль и чувство разнятся между собою, постольку это одно уже делает литературу «беззаконной кометой в кругу расчисленном светил».

Оттого и рушились до нынешнего времени всякие попытки ввести ее целиком в русло закономерности, сделать ее объектом науки в истинном и обязывающем смысле этого великого слова.

Правда, на первый взгляд может показаться, что история литературы – наука в том значении, какое придает этому термину Генрих Риккерт. По известной классификации немецкого мыслителя, история художественного слова относится к наукам не о природе, а о культуре, т. е. она ведает не первичное, изначала данное, то, что люди застали, а то, что они переработали в глубине своего сознания, и потому в связи с этим она, в противоположность естествоведению, совсем и не должна устанавливать общих законов, обязательных норм, и предметом ее служит не типическое, не родовое, а то, что однозначно, однократно и в своей обособленной единственности не повторяется больше никогда. Так из-за того, что история литературы не определяет никаких закономерностей, не предвидит будущего, может быть, мы еще не имеем права свергать ее с престола наукообразности?

Однако сам Риккерт признает, что науки исторические, о культуре, т. е., еще раз, о таких фактах, из которых каждый в своей внутренней сути дан только в единственном числе, – названные науки лишь при том условии заслуживают своего имени, если они свои объекты, все эти однократные, единичные, неповторяемые в своей специфичности явления, возводят на степень некоторой общей и обязательной категории – именно категории ценности, идеала. Между тем, вопреки Риккерту, привнесение момента ценности само по себе уже строгую наукообразность разрушает. Где оценка и качественность, там нет науки. Великие мировые категории добра и красоты, может быть, нужнее науки, внутренне-убедительнее, чем она; но доказать их безусловность и неоспоримость нельзя, и потому где приходится апеллировать к ним, там невозможно установление объективных и обязательных законов и там науки не будет.

Мало того: там не существует даже устойчивого и бесспорного материала, над которым научное ведение могло бы работать. В самом деле: каким объективным критерием руководиться уже при отборе материала, что изучать, о чем говорить? В нашем случае, построяя историю литературы, какие именно произведения слова брать предметом изыскания? Талантливые, запечатленные гением художественности, не правда ли? Но где же, в какой палате мер и весов хранится то абсолютное мерило, которым определяется самая наличность гения и его степень? Мы называем иные произведения классическими, но разве так уже непроницаема эта броня классицизма и разве с этой прославленной высоты не сбрасывают часто увенчанных богов? Что же, постеснился ли Толстой признать бездарным того, перед кем целые столетия коленопреклоненно стояло все культурное человечество?

Если скажут, что историк литературы вовсе не талантливостью ее созданий руководится, что ведь изучает же он, например, Тредиаковского, то это будет лишь иллюзия и недоразумение. Ибо Тредиаковским в конце концов интересуются только потому, что после него был Пушкин. Если бы не сравнивали, если бы издалека и косвенно не отправлялись от какой-нибудь эстетической ценности, от какой-нибудь признанной (хотя и недоказуемой) величины, то историк литературы прошел бы мимо целой толпы незаметных и ничтожных. Только путеводная звезда гениальности освещает ему дорогу, и только чужому дарованию обязаны бездарные тем, что их замечают.

Или, может быть, историку литературы при выборе материала достаточно опираться на общепризнанное и общепринятое и вовсе не надо ему брать на себя обязанность самостоятельной оценки? Но разве не чувствуется, как шатка подобная опора? И если мы забудем, что по отношению к красоте неприменимы никакие плебисциты, что той науке, которая предметом своим имеет искусство, не подобает считаться с принципом большинства и спрашиваться у статистики, то историк литературы должен будет гораздо меньше изучать Шекспира, чем Вербицкую.

Так неустойчив самый материал истории художественной словесности; он исчезает, не поддается никакому строго определенному методу; а без материала и без метода – где же наука?

Ее все-таки хотели для литературы создать, и притом по образу и подобию естествознания. Известно, какая заманчивая попытка связана с именами Тэна и Брюнетьера. Они требовали, чтобы историк литературы уподобился ботанику, который с одинаковым интересом изучает и апельсинное дерево и сосну, и лавр и березу, ароматный цветок и сухую былинку. Но упомянутые писатели, очевидно, не отдавали себе ясного отчета в той разнице, какая существует между явлениями природы и явлениями человеческого творчества. Не только былинок, но и роз душистых и апельсинных деревьев на свете очень много, и все это множество объединено между собою, в своей сущности, общими признаками, – тогда как всякое художественное произведение сущность свою имеет как раз не в том, чем оно родственно с другими, с фактами той же внешней группы явлений, а, наоборот, именно в том, чем оно от них отличается. Разница, а не сходство, отличительные признаки, а не общие свойства – вот что главное в искусстве. Есть одна «Божественная комедия», и ее божественность, т. е. ее сущность, заключается именно в том, чем она разнится от других комедий. И сущность каждого писателя не в том, чем он похож на другого писателя. То, чем один экземпляр сосны отличается от другого, это не существенно: именно потому сосны и могут составлять объект науки; но художественные создания обретаются каждое лишь в одном экземпляре, и в этой единственности только и состоит их природа, их зерно, то, что их делает ими, и потому для каждого из них должна бы быть своя особая наука, а это и значит, что ни одно из них науке не подлежит.

Возможно, разумеется, спокойное, вне оценки лежащее бесстрастное изучение сухих былинок литературы, всей той груды ремесленных поделок из слова, которая выбрасывается на книжные рынки; и если какая-нибудь из них оказывает сильное влияние на общество, то, как бы ничтожен ни был ее эстетический удельный вес, она непременно должна быть наукой учтена – но какою наукой? Не историей литературы, а историей общественности: это будет уже история читателей, а не писателей, это будет уже социология, а не словесность. С романом Чернышевского «Что делать?» русской литературе нечего делать… но историк русской общественности, безусловно, примет его в поле своего зрения.

Итак, размежеваться необходимо: одно дело – влияние слова, другое дело – самое слово. А в области последнего, т. е. в литературе как литературе, быть ботаником, обойтись без оценки, без эстетики, невозможно: художественную критику вольно или невольно, сознательно или бессознательно привлекают в свою дисциплину все историки литературы, за пределами качественности они не держатся – а, повторяем, где качественность и оценка, там нет науки, там произвол вкуса и недоказуемость субъективных впечатлений.

Чтобы наукообразность спасти, чтобы наука была, Тэн попытался сущность литературных явлений понять как органическое следствие трех определяющих факторов: расы, среды и момента. Бросается в глаза, что, даже после всех смягчений и оговорок автора, среди этих причин, объясняющих литературное творчество, у Тэна в действительности отсутствует сам творец. Нет писателя. Тэн вычеркивает главное; он обходится без необходимого. И даже критики его (как Геннекэн) недостаточно выдвигали тот случайный элемент, который называется индивидуальностью писателя, – эту великую случайность, которая превыше всякой необходимости.

Раса, среда и момент – все это влияет, конечно. Однако, когда говорят о влиянии, забывают обыкновенно ту живую среду, которая его испытывает. Выясняют субъекты влияния, а не его объект (которому на самом-то деле гораздо больше подобает имя субъекта). То, что влияния принимает (или отвергает), та глубокая действенность, которая находится во главе угла и представляет самое средоточие искусства, нерв литературы, это – личность. Между тем как раз ее на самый последний план отодвигают и сторонники Тэна, и, еще больше, исторические материалисты, для которых литература в конечном счете определяется хозяйственной структурой общества, классовой борьбой, вообще социальными отношениями, жизнью коллектива, группы, – где же здесь остается место для одинокой личности? Не проще ли в самом деле отвязаться от нее, приняв ее за quantite negligeable ?..

Социальные и политические факторы на литературу, несомненно, влияют. Только горе именно в том, что это слишком несомненно. Такое общее утверждение стоит необычайно дешево, и науке с ним делать нечего. Ибо все влияет на все, ничего не существует в замкнутой разобщенности, и самый свет наш, вся природа – это общество, система, бесконечно сложная связь переплетающихся между собою элементов. И не тогда, конечно, история литературы обратится в науку, когда ее будут воздвигать на почве таких невинных в своей бесспорности положений. Не то важно, что расовые, хозяйственные и политические факторы так или иначе на литературу влияют, а то необходимо выяснить и такой надо вопрос поставить, обусловливают ли они, создают ли они неизбежно самую сущность того явления, которое называется художественной литературой, или же они позволяют нам бродить лишь вокруг да около этой сущности, не в центре изучаемого факта, а только в далеких его окрестностях.

Если исследователи литературы, принадлежащие к так называемому историко-культурному типу, не идут в своих утверждениях столь прямолинейно, как натуралисты или экономисты, то и они для своего изветшавшего знамени имеют очень бессодержательный и опошленный трафарет, вроде того, что «писатель – продукт своего времени», «гений – выразитель своей эпохи». Они тоже больше всего озабочены старанием понять художника в связи с его веком – точно самое существование такой внутренней, а не внешней связи уже представляет собою доказанный факт. Наиболее обычное следствие подобных историко-литературных изучений таково, что их авторы, поставив себе две цели, не достигают ни одной. Они искажают облик и писателя, и его эпохи: не оказывается ни человека, ни века.

То слишком общее слово эпоха или время, которое они употребляют и которым злоупотребляют, не может облекать собою какого-нибудь точного и определенного понятия. Возникает искушение гипостазировать такие идеи, как столетие, десятилетие, дух времени, переходная эпоха (хотя всякая эпоха – переходная); оперируют ими, как величинами, которые будто бы известны и понятны. Между тем кто отважится сказать, что он действительно постиг дух какого бы то ни было времени, что он остался при этом на должной высоте объективности и не внес в свое определение, в свою характеристику данного периода, ничего субъективного? Охватить в исчерпывающем синтезе время, дать имя эпохе – это никому не под силу; во всяком случае, это – дело интуиции, а не науки: это само – творчество.

И потому гораздо фактичнее, гораздо «научнее» (если уж вообще говорить о научности) при исследовании художественной словесности обращать главное и особенное внимание на тот неизбежный и самоочевидный, на тот бесспорный фактор литературы, каким является сам писатель, т. е. его творческая индивидуальность. Важен прежде всего и после всего он сам. Это он – виновник своих произведений, а не его эпоха. Он не продукт ничей, как ничьим продуктом не служит никакая личность. Прежде чем на общий вопрос о свободе воли отвечать в пользу детерминизма, сторонники последнего должны были бы, в применении к писателю, опровергнуть субъективное самочувствие его собственной души. Писатель же, несомненно, чувствует себя автором: даже во власти экстаза, подчиняясь наитию, он остается собою, он – сам. Художник ни за что не признает субъективно – да и не должен признавать объективно, – что его рукою водили определенные и реальные обстоятельства, условия, какие-нибудь неизбежные особенности места и момента. Он не во власти чужого. Напротив, нигде в такой степени не является он самим собою, как в своей творческой работе… В ней-то он как раз и возвращается от общего к личному, к самому себе. Материалы для нее он может порою заимствовать извне, но проходят они через его фантазию, преломляются через его созидательную способность, и в этом именно – все дело. По отношению к своей материи он – зиждущая форма, в аристотелевском смысле этих понятий. В безобразной пустыне мертво и неподвижно, как небытие, как отрицательная и косная величина, лежали бы жизненные материалы, если бы благодатным прикосновением своим не пробуждало их творческое дыхание поэта. Орфей, победитель хаоса, первый двигатель, он осуществляет все мировое развитие. В этом его смысл и величие. Он продолжает дело Бога, воплощает его первоосновную мысль. Творение еще не кончилось, и поэт, священник искусства, облечен великой миссией вести его дальше, развивать предварительные наброски и планы божества, контуры природы. Ее посланник, наместник Бога на земле, так сплетает он свое творчество с творчеством вселенной.

И в этом нет ничего неожиданного, потому что писатель, художник, поэт – не исключение из общего правила, из того закона, по которому всякая личность наделена даром творчества. Художник только усиливает и углубляет то, что свойственно всем людям. Мы все чувствуем себя творцами, зачинателями своих поступков, деятелями своих дел. Детерминисты считают это иллюзией, но характерна ведь и самая возможность иллюзии, и знаменательно, что мы находимся в ее вечном плену. Мы себе приписываем почин. Душа – это действенность. Никогда не отдыхая, perpetuum mobile, даже в часы сна не разрешая себе абсолютного отпуска, она беспрерывно совершает какое-то дело и ни на минуту не остается пассивной. Ничего бы она не переживала, ни одно, самое элементарное ощущение не приходило бы в нее из мира внешнего, если бы она сама не шла ему навстречу всей своей энергией. И вот, эта врожденная и безостановочная действенность ее уже предрасполагает к искусству. Самая психика наша имеет природу эстетическую. Человек – прирожденный художник. И кто не талантлив, кто не оригинален в сновидениях своих? Предоставленная самой себе, личность творит – почему же в самостоятельности мы будем отказывать художнику, этой личности по преимуществу?

Но если так, если прообразом эстетического творчества является нормальная психика вообще, то ясно, что установить законы первого можно лишь постольку, поскольку нам будут известны законы последней. Мы становимся лицом к лицу с психологией. Не в ней ли ключ, которым откроется тайна искусства, загадочная сокровищница слова?

Все надежды, по-видимому, на нее. От психологии должна ожидать себе откровений история литературы. Однако самая психология, не только в теперешнем, признанно-элементарном состоянии, но и в будущих ее возможностях, позволяет ли рассчитывать на установление каких-либо точных, содержательных, в самую глубину идущих закономерностей? Можно ли будет когда-нибудь ввести душу в определенное русло причин и следствий? То, что в этой области известно до сих пор, те психические состояния, которые могут быть уловлены в сеть ассоциаций, то, что в психике может быть учтено и предусмотрено, это все так ничтожно и поверхностно в сравнении с глубокой сферой ее загадок и неожиданностей. Не говоря уже о том, чтобы душу объяснить и подчинить ее необходимым законам, но просто описать ее, рассказать ее, – и этого не может психология. И теперь, как и прежде, и потом, как и теперь, душа остается и останется вовеки непостижимой. Эта неуловимая душа, самое реальное и самое призрачное существо на свете, самое для нас знакомое и самое неизвестное одновременно, вместе явь и галлюцинация, – как вторглась она, великая случайность, на заре мироздания в расчисленный и размеренный круг бытия, в механическую цепь событий, так и сохранила доныне свою анархическую сущность, и в железном царстве окружающей необходимости пребывает она свободной и эту свободу свою утверждает над природой. Законы для души не писаны, а потому не писаны они и для искусства. История литературы услышит от психологии вещие догадки, приобщится к ее воззрениям и метафизической стихии, но никогда не получит от нее той доказательности, которая необходима для науки, потому что этой доказательностью не обладает и не будет обладать сама психология.

Так как сущность художественного произведения определяется индивидуальной психикой его творца, то, поскольку само психическое начало не порождение, а, наоборот, создатель жизни, постольку и художество, в частности литература, представляет собою вовсе не отражение, или, как нередко говорится, зеркало действительности. Пишущий эти строки, отчасти развивая в них мысли, намеченные им в его очерке об Оскаре Уайльде («Этюды о западных писателях»), и вообще примыкая к эстетическим воззрениям автора «Замыслов», должен теперь несколько воспроизвести то, о чем он уже высказался в посвященной ему статье. Именно: рабская работа зеркала человеку вообще не свойственна. Зеркало покорно и пассивно. Безмолвное зрительное эхо вещей, предел послушания, оно только воспринимает и уже этим одним совершенно противоположно нашей действенности. Создание последней, литература, поэтому далеко не отражение. Она творит жизнь, а не отражает ее. Литература упреждает действительность; слово раньше дела. Воплощение догадок и прозрений, вдохновенная Пифия, прорицательница далей, литература не ведомая, а вождь. Словесность всегда впереди; она – вечное будущее. Когда говорят, что она идет по стопам жизни, то это неверно – разве лишь в незначительном и плоском смысле того труизма, что писатель, как мы уже упоминали, может брать свои материалы извне. Но в главном и существенном, в том, без чего литература не была бы литературой, в своей гениальности, в своей капризности, в свободной игре психических сил, она местное и временное как раз и отвергает, с ним не считается, его не воспроизводит. Она сверхвременна и сверхпространственна. Писатель живет всегда и везде. Писатель своим современникам не современник, своим землякам не земляк. Поскольку он – творец, а не обыкновенный житель жизни, он с окружающей средою расходится, и часто именно в этом и состоит его горе от ума, обида его одиночества.

Вот почему вполне естественно рассматривать автора-художника, его сущность, вне исторического пространства и времени. Если такому анализу он не поддается, такого испытания не выдерживает, то, значит, он не писатель, не художник. Только реакция на вечность определяет его истинную силу и величие; только абсолютное служит для него окончательной и верною мерой. Абсолютное же – вне науки; значит, вне науки – литература. И так непонятны все упреки, бросаемые тем критикам, которые подходят к литературному творчеству с мерилом вневременности и, во имя уважения к писателю, стремятся отыскать в последнем его постоянное, непреходящее начало, т. е. его самую основную и необходимую черту. Удивительно со стороны упрекающих это пренебрежение к существу, эта аберрация, заслоняющая главное второстепенным. Для того чтобы не придавать времени и месту решительного значения, вовсе не надо непременно разделять кантовское понимание их, не надо вообще стоять на почве строго философской: чтобы оправдать критика, не ставящего на первый план времени и пространства, эпохи и страны, нужно только вспомнить элементарную истину, что есть разные признаки вещей – необходимые и случайные, что во всех человеческих делах есть моменты общие и частные, всемирные и местные, вечные и временные, – так неужели же принципиально незаконно в самом высоком из человеческих дел, человеческом слове, искать в первую очередь того, что принадлежит не месту, а миру, того, что побеждает время, а не подчиняется ему, того, что не только живет, но и переживает?

Нет, не обстоятельства времени и места, не история определяют писателя: он самоопределяется. Найти причины для его самобытности, вывести ее из условий среды невозможно. Как тщательно мы ни вычисляли бы разнородные влияния, идущие на него, как много бы ни вычитывали мы чужого из его личности, мы все равно в конце концов натолкнемся на него самого, на его самочинность, на его aseitas, – то неразложимое и последнее ядро, в котором – вся суть, которое не может быть выведено ниоткуда. И оттого безнадежны всякие старания объяснить писателя, – личность необъяснима. На вопрос почему? глубже поверхности в этой сфере идти нельзя, и заранее неудовлетворительны все ответы на него. И то было бы уже великое счастье, если бы можно было писателя описать, если бы можно было, отбросив неразрешимое почему, только рассказать, кто он и что он.

Особенно роковую неудачу в попытке объяснения литературы терпит классовая точка зрения, исторический материализм. Самые бесспорные факты обнаруживают, что художественные произведения в сути своей не имеют органически общего ни с социальным положением своих творцов, ни с характером исторического периода. «Война и мир», появившиеся в шестидесятые годы XIX века, выражают ли эпоху шестидесятых годов, ее общественный дух или хотя бы дух тогдашнего дворянства? В годину усердного строительства и реформ, когда русские люди всех социальных классов страстно охвачены настоящим и будущим, – в этот момент кипучей деятельности наиболее русский человек, величайший представитель своей народности, Толстой оборачивается на прошлое, поднимает пыль архивов и душою своею уходит в царство теней. Или его «Анна Каренина»: можно ли сказать, что она соответствует общественности семидесятых годов? На прозаической и болотистой почве мещанства не вырос ли полевой цветок поэзии Кольцова? Есть ли внутренняя необходимая связь между аристократичностью изящной, «тургеневской» музы Чехова и бытом таганрогского лавочника, в семье которого Чехов родился?

«Мгновенье – и стихи свободно потекут»… Кто не помнит этих пушкинских строк?! Многие люди, особенно в отроческие и юношеские годы, пытались выразить словами чувства, переполнявшие их, и пытаются до сих пор. Однако процесс рождения стиха не так прост.

Что это – рождение стиха? Таинство? Связь с Богом? Труд, помноженный на терпение? Или всё вместе? Или – «поэзия это круто налившийся свист» и «шёлканье сдавленных льдинок»? Или – поэзия рупор каких-то идей? Или – поэзия просто течение по воле волн моря капризного вдохновения? Или – поэзия каждодневный труд и продукт сугубо мыслительной (даже: рациональной) деятельности? Вряд ли кто-то знает правильный ответ, потому что у каждого ответ – свой. Для каждого Поэзия – что-то особое, и у каждого Муза – со своим неповторимым характером.

Радует, что многие молодые люди в наше время пытаются писать. Увлечение поэзией нетрудно объяснить: чаще всего это стремление обрести положительный идеал, гармоничное мировосприятие; думается, сказывается неприятие обыденной жизни, лишенной романтического, высокого, настоящего.

В то же время ни для кого не секрет, что подавляющее большинство «сочинителей», подобно Онегину, не в состоянии отличить ямба от хорея, не в ладах с русской орфографией и пунктуацией, словарь их беден и примитивен, культура речи на низком уровне. Это лишает поэзию молодых лёгкости, красоты, гармонии, духовности. И это, несомненно, большое упущение. Если правильно организовать ребят – начинающих поэтов – в своеобразный кружок по развитию поэтической одарённости…

…Сколько можно было бы воспитать молодых талантов! И не обязательно новых Пушкиных и Шекспиров! Можно просто давать ребятам начальное поэтическое образование, учить их грамотно выражать свои мысли и чувства, развивать умение дискутировать, формулировать и отстаивать свою точку зрения. Совсем необязательно, чтобы воспитанник такого кружка непременно стал поэтом. Но опыт «всматривания» в Слово, умение увидеть гармонию и музыку речи может оказаться бесценным на любом профессиональном поприще.

Ранее существовал подобный кружок при ЦТДиЮ – «Хрустальное перо». Им руководила поэтесса Е.Юргенсон. Этот кружок дал целую плеяду талантливых поэтов, журналистов и даже юристов. Но сейчас его, к сожалению, нет.

Зато в нашем городе существует литературное объединение «Поэтический Нефтекамск». В его рамках в 2008 году была создана секция, объединившая начинающих поэтов всех возрастов (от 15 до 45 лет). Велась активная работа по развитию поэтической одарённости и формированию литературного вкуса. По результатам работы несколько молодых поэтов «получили путёвку» в местные СМИ.

Впоследствии работа с начинающими поэтами в рамках кружка, изучение и обобщение опыта работы кружка «Хрустальное перо», анализ психолого-педагогической литературы по проблеме детской одаренности позволили нам разработать «Экспериментальное методическое пособие по развитию творческой (поэтической) одарённости у ребёнка». На его базе была организована кружковая работа и индивидуальные занятия с талантливыми школьниками, студентами, а также уже давно пишущими поэтами.

Мы считаем, что особым образом организованная учебно-игровая среда способствует развитию творческой активности детей. Предрасположенность сочинять есть практически у каждого ребёнка. Нужно всего лишь поместить его в такую атмосферу, которая способствовала бы развитию его творческих способностей.

Что такого особенного в нашей методике? А вот в чём особенность: занятия проводятся в игровой форме. Поэзия не должна быть невероятно сложным грузом, всё должно получаться играючи, по вдохновению. Необходимые материалы – 48-листовая тетрадь для записи теоретического материала и выполнения практических заданий и набор разноцветных ручек. В ходе занятий группе учащихся даётся теоретический материал из 2 части прикладного пособия (например, сведения о размере, рифме, форме стиха – сонет, рондо и т.д.), а затем предлагается выполнить практические упражнения по теме из 3 части пособия (например, подобрать рифмы, составить буриме, написать хокку). Это творчески развивает кружковцев и помогает им овладеть основами стихосложения, расширяет их кругозор и общую грамотность.

Выполнение подобных заданий (сочинение сонетов, рондо, хокуу и т.д.) вовсе не «издевательство» над стихотворной традицией, как считают некоторые противники нашей методики. Это просто упражнение, задание, направленное на развитие воспитанников. Мы же не говорим, что использование отрывка, например, из «Мастера и Маргариты» М.Булгакова для закрепления орфограммы «не и ни с разными частями речи» на уроке в 9 классе – издевательство над великим классиком.

Ключевых понятий, которые мы вводим на первом этапе, всего два: РИФМА и РАЗМЕР. Не злоупотребляя литературоведческой терминологией, в игре, с помощью забавных рисунков, несложных рифмовок можно показать, как «работает» рифма, какие способы рифмовки существуют, что такое размер и как стихи «текут» плавно и красиво, когда не сбиваешься с выбранного ритма и размера.

Затем происходит постепенное усложнение занятий, вводятся новые термины и понятия, усваиваются новые формы и способы стихосложения; появляются «зрелые» стихи в противовес «ученическим»; поэтические «этюды» становятся не самоцелью, а средством; усложняется мировосприятие; какие-то элементы стихосложения, способы и приёмы, усвоенные на занятиях, активно используются в поэтической практике.

Чтобы начинающие поэты работали не только на занятиях, но и дома, им даются обширные домашние задания. Домашнее задание придумывается каждый раз сообща в зависимости от потребностей группы. Тема следующего занятия выбирается так же – в зависимости от необходимости с ней ознакомиться или от желания участников группы. В этом наша методика отличается от других методик, где существует жёсткий план занятий, определён объём знаний, который должен усвоить ученик. План занятий по нашей методике формируется по ходу самих занятий. Существует определённый минимум, который должен усвоить и понять начинающий поэт, но не важен порядок получения знаний.

Члены группы получают возможность читать свои стихи, обсуждать их с коллегами, а также с приглашёнными критиками и педагогами. Лучшие работы рекомендуются на общественное прочтение и к публикации в местных СМИ. Но самое главное, что дает работа кружка – это литературное образование и духовно обогащенное общение.

Вы скажите: это всё хорошо. А где результаты? Почему это ваших поэтов нигде не было слышно и видно? Отвечаем: мы долго готовили наш первый выпуск. К нам приходило множество людей, с ними велась работа. Кружок посещало в разное время от 3 до 15 человек. Кто-то отсеивался, не выдерживая ритма работы (поэзия в первую очередь требует самодисциплины, постоянной работы над собой, над своих образованием); кто-то оказывался графоманом и тоже отсеивался; кому-то требовалось только один раз высказаться и они пропадали; кто-то уезжал от нас в другие города на учёбу или работу; кто-то, посчитав, что достиг вершины, уходил в «свободное плаванье»; кто-то получал от нас необходимую поддержку и приходил время от времени… Мы обзавелись новыми друзьями, открыли новые таланты, сочинили вместе немало прекрасных стихов, рассказов и песен.

И вот перед вами – дебютная книжка нашего литературно-поэтического объединения «Saturnia» «Первые шаги». Saturnia – это бабочки-павлиноглазки, одни из самых больших и красивых бабочек в мире. Поэзия и вправду похоже на бабочку: стихотворение существует краткий миг, пока читаешь его или слушаешь – затем оно взмахивает крылами – и остаётся только ощущение стиха, как прикосновение крылышек бабочек к лицу. А ещё в древности поэты называли Сатурнией Италию – родину великих Вергилия, Данте, Петрарки. Так что название нашего ЛПО «Saturnia» весьма символично.

В первую книгу вошло всего 6 авторов. Несомненно, есть множество других талантливых поэтов, чьё творчество не было включено в сборник по разным причинам (главным образом, по причине отсутствия авторов в Нефтекамске или их нежеланием печататься ввиду высокой самокритичности). Чтобы никого не выделять и не обижать, мы решили расположить авторов в алфавитном порядке.

Природа удивительно разнообразна красками и формами. А сколько красоты в лесу, на лугу, среди поля, у реки, у озера! А сколько в природе звуков, целые многоголосия хоров насекомых, птиц, и других животных!

Природа-настоящий храм красоты, и не случайно все поэты, художники, музыканты черпали свои замыслы, наблюдая их в окружении природы.
Музыка и стихи - это то прекрасное, без чего человек не может жить. Многие композиторы, поэты сочиняли прекрасные произведения о красоте природы. В природе есть душа, в ней есть язык, и каждому дано услышать этот язык, понять его. Многим талантливым людям, поэтам, музыкантам удалось понять язык природы и всем сердцем полюбить ее, поэтому, и создали они много прекрасных произведений.
Звуки природы послужили основой для создания многих музыкальных произведений. Природа мощно звучит в музыке. Музыка была уже у древних людей. Первобытные люди стремились изучать звуки окружающего мира, они помогали им ориентироваться, узнавать об опасности, охотится. Наблюдая за предметами и явлениями природы, они создали первые музыкальные инструменты - барабан, арфу, флейту. Музыканты всегда учились у природы. Даже звуки колокола, которые раздаются в церковные праздники, звучат благодоря тому, что колокол создали по подобию цветка колокольчика.
В 1500 в Италии был сделан медный цветок, случайно его ударили, и раздался мелодичный звон, колоколом заинтересовались служители религиозного культа и вот он звучит, радуя прихожан своим звоном. Учились у природы и великие музыканты: Чайковский не выходил из леса, когда писал детские песенки о природе и цикл “Времена года”. Лес подсказывал ему настроение и мотивы музыкального произведения.

Особое место у нас в репертуаре заняли романсы Сергея Васильевича Рахманинова.

Его отличают чуткость к поэтическому тексту, которая рождала мелодию, полную живой «дышащей» фразировки.
Одним из самых лучших романсов Рахманинова на слова Ф. Тютчева является "Весенние воды", полный будоражащей силы пробуждения природы, молодости, радости и оптимизма.

Ещё в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят.
Бегут и будят сонный брег,
Бегут и блещут и гласят..
Они гласят во все концы:
"Весна идёт, весна идёт!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперёд!"

Рахманинов. "Весенние воды".

Рахманинов. Романс "Весенние воды".

Стихи великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева с детских лет известны всем русским людям. Еще не научившись читать и писать, мы наизусть помним его проникновенные строки.

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.

В жизни поэта любовь и природа занимают особое место.

. И. Тютчева принято называть певцом любви и природы. Он был действительно мастером стихотворных пейзажей, но его вдохновенные стихи начисто лишены пустого и бездумного любования, они глубоко философичны. Для Тютчева природа отождествляется с человеком, природа для него - разумное существо, наделенное способностью любить, страдать, ненавидеть, восхищать и восхищаться:

Федор Тютчев. Стихотворения.

Тема природы впервые с такой силой и пафосом прозвучала в лирике Чайковского. Этот романс - одно из самых совершенных творений Чайковского. Он относится к числу сравнительно немногих страниц его музыки, исполненных внутренней гармонии, полноты счастья.

.П. Чайковский находился под обаянием лиризма стихов А. Толстого, их яркой открытой эмоциональности. Эти их художественные качества помогли Чайковскому создать серию шедевров вокальной лирики на стихи А. Толстого - 11 лирических романсов и 2 дуэта, вобравших в себя целую гамму человеческих чувств, Романс «Благословляю вас, леса» стал выражением собственных мыслей композитора о природе и мироздании.

Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубые небеса.
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду.
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить;
О, если б мог в мои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!

Чайковский. Романс "Благославляю вас леса".

Русский композитор Римский-Корсаков знал о море не понаслышке. Гардемарином, а потом мичманом на клипере «Алмаз» он проделал далёкий путь к североамериканскому побережью. Любимые им морские образы возникают во многих его творениях.
Такова, например, тема «океана-моря синего» в опере «Садко». Буквально в нескольких звуках автор передаёт скрытую мощь океана, и этот мотив пронизывает всю оперу.

Римский - Корсаков. Вступление к опере "Садко".

Ещё одна любимая тема музыкальных произведений о природе - восход солнца. Тут сразу приходят на ум две самые известные утренние темы, чем-то перекликающиеся между собой. Каждая по-своему точно передаёт пробуждение природы. Это романтическое «Утро» Э. Грига и торжественный «Рассвет на Москве-реке» М. П. Мусоргского.
Рассвет Мусоргского начинается с пастушьей мелодии, в крепнущее оркестровое звучание словно вплетается звон колоколов, и над рекой всё выше поднимается солнце, покрывая воду золотой рябью.

Мусоргский. "Рассвет на Москве реке".

Среди музыкальных произведений о природе особняком стоит «большая зоологическая фантазия» Сен-Санса для камерного ансамбля. Несерьёзность замысла определила судьбу произведения: «Карнавал», партитуру которого Сен-Санс даже запретил публиковать при жизни, полностью исполнялся только в кругу друзей композитора.». Единственный номер цикла, опубликованный и исполнявшийся публично при жизни Сен-Санса, - знаменитый «Лебедь», ставший в 1907 году и шедевром балетного искусства в исполнении великой Анны Павловой.

Сен-Санс. "Лебедь"

Гайдн, как и его предшественник, широко использует возможности разных инструментов для передачи звуков природы, например летней грозы, стрекотания кузнечиков и лягушачьего хора. У Гайдна музыкальные произведения о природе связываются с жизнью людей - они почти всегда присутствуют на его «картинах». Так, например, в финале 103-ей симфонии мы словно находимся в лесу и слышим сигналы охотников, для изображения которых композитор прибегает к известному средству - золотому ходу валторн. Послушайте:

Гайдн. Симфония № 103, финал.

Текст составлен из разных источников.