Поэтический диалог М. Цветаевой и О

Зимой 1916 года молодой петербуржец Осип Мандельштам приезжает в Москву. Будущая бесспорная величина русской поэзии ХХ века тогда мало кому известен, беден. И страстно влюблён в Марину Цветаеву , знаменитую поэтессу, замужнюю даму. Они познакомились у Максимилиана Волошина в Коктебеле, потом виделись в Петербурге, где читали друг другу свои стихи... Мандельштам берёт извозчика и едет к ней (Борисоглебский пер., 6, ныне Дом-музей Марины Цветаевой) (1) . Боится, что Марина его и не вспомнит. Но глаза Цветаевой вспыхивают, когда она видит его. К тому моменту у неё только-только закончился яркий роман с талантливой поэтессой и переводчицей Софьей Парнок - у той появилась новая любовь. А Марина вернулась к мужу Сергею Эфрону и дочери.

По легенде, в доме-корабле в Борисоглебском Марина с мужем танцевали на крыше танго. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий

Дом Цветаевой поражает Мандельштама. Это лабиринт, «шкатулка с секретом». Марина подтверждает: секрет и вправду есть - их с Эфроном квартира вовсе не двухэтажная, как кажется с улицы, а трёхэтажная - в одной комнате есть выход на крышу, где поэтесса любит размышлять. Считай, ещё один этаж, где небо - потолок.

«...Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…» - напишет позже Цветаева.

Столица засасывает Мандельштама. Для него она - символ нутряной, допетровской России. А Марина олицетворяет для Мандельштама Москву - город, настолько непохожий на Петербург. Впрочем трудно найти и двух более непохожих людей. Осип - сын мастера перчаточного дела. Марина - дочь профессора.

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьёвых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

Московский Кремль - крепость в центре столицы и древнейшая часть Москвы (конец XV века) - официальная резиденция Президента Российской Федерации.

Марина с Осипом гуляют по местам, которые дороги поэтессе. В первую очередь это, конечно, Кремль, который она боготворит (2) .

Часовню звёздную - приют от зол -
Где вытертый - от поцелуев - пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.

И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

Практически о каждом событии романа рассказывается в их стихах - как поставили свечку у гроба невинно убиенного царевича Дмитрия в Архангельском соборе, как бродили по набережным, по Замоскворечью. Даже Маринина шубка вызывает умиление у Мандельштама, он называет её «барсом».

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Без Марины жизни нет

Осип Мандельштам уезжает в Петербург и снова возвращается в Москву. Жить без Цветаевой он не может. А для Марины эти отношения не просто любовные - они окрашены ещё и восторгом перед «молодым Державиным», «юным принцем». Она преклоняется перед талантом Мандельштама и признаёт его превосходство над собой.

Я знаю, наш дар - неравен,
Мой голос впервые - тих .

В доме в Старопименовском жили Тютчев и Иловайский. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий

Всего же Цветаева своему возлюбленному посвятила несколько десятков стихотворений 1916 года.

В один из приездов Осипа Марина показывает ему здание в Старопименовском пер., 11/6 (3) . Там жил её дед Дмитрий Иванович Иловайский , знаменитый русский историк, автор пятитомной «Истории России», издатель газеты «Кремль». Так, благодаря поэтессе происходит соприкосновение Мандельштама с Историей. Осип от дома Иловайского в Старопименовском пер. в восторге - ещё бы, когда-то там жил сам Фёдор Иванович Тютчёв , его любимый поэт!

Второй раз Мандельштам соприкасается с Историей, знакомясь с шедеврами Музея изящных искусств им. императора Александра III (ныне ГМИИ им. Пушкина) (4) . Создатель и первый директор музея - отец Марины, Иван Владимирович Цветаев , знаменитый учёный-историк, профессор Москов-ского университета.

Создатель Музея изящных искусств - Иван Цветаев. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий

Чтобы быть ближе к любимой, Осип пробует найти работу в столице, но ничего не выходит. Мандельштам мечется между двумя городами, что окончательно истощает его бюджет.

Летом 1916 года Осип навещает Цветаеву под Москвой, где она живёт с дочкой Ариадной. Он хочет объясниться. Неопределённость измотала поэта. Но... Заканчиваются отношения надрывом. Мандельштам уезжает в Коктебель, где они когда-то и познакомились. А Марина... Вот строки, которые она написала в первую неделю их романа. Они пророческие.

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед...
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих лет.

Главы из моей курсовой работы. Да простят меня цветаевед И. Кудрова и филолог Т. Геворкян, будучи студенткой второго курса, позволяла себе «подворовывать», списывая зачастую целые абзацы..

.

(такие разные и такие равно гениальные)

Первая встреча Цветаевой и Мандельштама состоялась летом 1915 года в Коктебеле. То было лишь мимолетное знакомство, общение возобновилось в начале 1916 г. - в дни приезда Цветаевой в Петербург. Теперь в Петрограде, Осип Эмильевич разглядел Марину, возникла потребность в общении настолько сильная, что М андельштам последовал за ней в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.

Здесь, по сообщению биографа Цветаевой И. Кудровой мы узнаем, что молодых поэтов не раз вместе встречали на поэтических вечерах Вячеслава Иванова и в доме Е. О. Волошиной матери знаменитого поэта и друга Марины - Максимилиана Волошина. В последний раз Мандельштам навестил Цветаеву в июне 1916 г. в Александрове, где та гостила у младшей сестры. Стремительный отъезд Осипа Эмильевича из Александрова в Коктебель навсегда разорвал те трепетные отношения полгода связывающие поэтов. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу, но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три — Мандельштама.

После 1922 года (летом Цветаева через Берлин уехала в Чехию; началась ее эмиграция, из которой она вернулась лишь в 1939-м, когда Мандельштама не было уже в живых) они не встречались и не переписывались. В том же 1922 году увидела свет статья Мандельштама «Литературная Москва», первая часть которой содержит резкие выпады против Цветаевой. Ей, однако, прочитать эту статью не довелось. Больше Мандельштам не писал о ней никогда, но со слов Анны Ахматовой известно, что он называл себя антицветаевцем и был согласен с Ахматовой в том, например, что «о Пушкине Марине писать нельзя... Она его не понимала и не знала». Между тем в эмигрантские свои годы Цветаева написала о Мандельштаме дважды: в 1926 году — «Мой ответ Осипу Мандельштаму», а в 1931 — мемуарный очерк «История одного посвящения». Часто упоминала она его и в своих письмах, неизменно отдавая щедрую дань его стихам, поэтическому его дару, не скрывая порой своей к Мандельштаму неприязни и настойчиво разграничивая свой и Мандельштама в поэзии путь.

Как видно уже из этой краткой биографической справки, отношения Осипа Мандельштама и Марины Цветаевой были изменчивыми и отнюдь не простыми: начавшись с высокой ноты всяческого взаимного приятия, взаимных же поэтических посвящений, они довольно быстро охладились, а позже совсем ожесточились. Тем любопытнее на этом именно материале выяснить: как, каким увидела, поняла и запечатлела Марина Цветаева, Осипа Мандельштама, насколько «ясен» был ее взгляд.

Нарушая хронологию, погрузимся, пожалуй, сразу же в бурный для Цветаевой 1926 год, ибо именно здесь завязался самый острый сюжет их с Мандельштамом заочных отношений. Этот год еще принесет ей звездные страницы переписки с Пастернаком и Рильке, а пока, в самом его начале, она пишет два нескрываемо резких «ответа»: нелюбимому, очень влиятельному в литературных кругах русского зарубежья критику Георгию Адамовичу и любимому поэту Осипу Мандельштаму. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» - первая проза Цветаевой о Мандельштаме, написанная в связи с его книгой «Шум времени».

О себе — мальчике и подростке, о своей семье, о ранних своих впечатлениях, о мире имперской столицы, обступившем детское сознание, о юношеском становлении, об умонастроениях, в том числе и своих, времен первой русской революции и о Феодосии времен гражданской войны вспоминает Мандельштам в «Шуме времени». И активным, формирующим началом этих воспоминаний выступает Петербург конца ХIХ века, добровольческий Крым, а еще — музыкальное, литературное, театральное, идеологическое, политическое наполнение предраспадной эпохи, какой увидел, понял и запомнил ее будущий поэт Осип Мандельштам.

Книга у Цветаевой открылась на «Бармы закона», - маленьком рассказике про полковника крымской добровольческой армии, друга М. Волошина Цыгальского. «Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».

Я вижу Русь, изгнавшую бесов,

Увенчанную бармами закона,

Мне все равно - с царем - или без трона,

Но без меча над чашами весов.

Стихи эти Мандельштаму показались неловкими, «ненужными» как впрочем, и сама фигура, Цыгальского.

Как же болезненно и яростно ответила Цветаева на насмешки «большого» поэта над скромным полковником. «Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания. Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему - непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака (то есть роскоши в этом убожестве)».

Попросту говоря, она встает на защиту попранного достоинства полковника Цыгальского, скромного, отзывчивого человека, офицера Добровольческой армии, поэта-любителя, которого знала когда-то понаслышке как друга Максимилиана Волошина и автора, запомнившихся ей строк о будущей России — все равно монархической или республиканской, но «без меча над чашами весов». И вот о нем иронично, а по сути, бездушно рассказал Мандельштам, осмеяв и стихи, ему доверительно, с волнением прочитанные, и доброту, и нищету полковника, позабыв упомянуть лишь о том, что в те трудные годы и ему, Мандельштаму, как многим другим, помогал, чем мог, Цыгальский.

Цветаева переводит разговор на самого Мандельштама, напоминает ему действительные неловкости, прокравшиеся в его собственные стихи, неловкости, замеченные, а то и подправленные друзьями, но отнюдь не высмеянные и даже не оглашенные, а легко прощенные, найденные даже «милыми и очаровательными». Вспоминает она и о том, как в 1916 году Мандельштам плакал после нелестного отзыва В. Я. Брюсова.

Здесь, думаю, и лежит «зерно зерна» статьи Цветаевой, здесь исток ее негодующей критики, ибо не могла смириться с рассказом о человеке как о вещи — много точных внешних деталей и абсолютная душевная глухота «правильность фактов — и подтасовка чувств». Полковнику Цыгальскому, точнее, маленькой главке «Бармы закона» (всего 2 странички) оттого, и посвящена ровно половина цветаевского «Ответа», что на этом пятачке печатного текста уместились сразу три нравственных промаха: нечуткость большого поэта к чужим стихам, пусть невеликим, пусть любительским, но искренним и сокровенным, стихам, осмысляющим кровавый, чреватый страшными последствиями миг в истории России; нечуткость к живому человеку (подлинная фамилия которого сохранена в «Шуме времени») — в положении явно затруднительном; нечуткость к поверженной силе Добровольческого движения, враждебного к тому же не России, а только одной из порожденных ею идеологий.

Цветаева не поверила, что юный Мандельштам «слушал с живостью настороженного далекой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть!» Она слишком помнила другого Мандельштама, слишком любила его семнадцатилетний стих, который и процитировала позже в статье «Поэты с историей и поэты без истории» и который, по ее убеждению, развенчивает вышеописанные эмоции вокруг Эрфуртской программы.

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной, —

Тогда слушал добрую дробь «достоверных яблок о землю», теперь вспоминает, как прислушивался тогда к «набуханию капиталистического яблока»... И вывод из этого очевидного для нее несоответствия Цветаева делает действительно резкий: Мандельштам, считает она, задним числом подтасовал свои чувства и сделал это в угоду новой власти.

«Было бы низостью, — говорит она в финале статьи, — умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратно прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола Большим поэтом (чары!) он пребыл.

Мой ответ Осипу Мандельштаму - мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.

Мой ответ Осипу Мандельштаму - сей вопрос ему.»

История одного посвящения

Лушникова М.Н., учитель русского языка и литературы, МКОУ БГО Чигоракская СОШ

Поэты были молоды, они влюблялись, сочиняли стихи, заводили романы. Их связывали дружба или любовь. Иногда дружба становилась чем-то большим, превращалась в романтическую симпатию на долгие годы, иногда чувства быстро остывали, но в поэзии почти всегда оставляли след. Поэты живут жизнью, отличной от нас. Мы счастливы, что можем прочитать о счастливых мгновениях жизни в их стихах...

Осипа Мандельштама и Марину Цветаеву связывали влюбленно-романтические отношения. Как в это было в реальности, известно немного. Об этом написала сама Марина Цветаева в очерке "История одного посвящения". Об этом - три стихотворения Осипа Мандельштама, посвященных ей, об этом - стихи самой Цветаевой. Поэты - натуры увлекающиеся и влюбчивые. Несомненно, Мандельштам был влюблен. А для безудержной, яркой, страстной натуры Марины Цветаевой никогда не было преград ни в жизни, ни в поэзии...

1916 год. Ей - 25, ему - 23. Может быть, их дружба началась в тот зимний вечер, который Цветаева назвала "нездешним". ("... чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву"). Предыдущим летом они заметили друг друга в Коктебеле. "Я шла к морю, он с моря. В калитке... сада - разминулись".

В Петербурге Цветаева и Мандельштам впервые услышали стихи друг друга. Она вспоминала: "Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:

Поедем в Ца - арское Се - ело,

Свободны, веселы и пьяны,

Там улыбаются уланы,

Вскочив на крепкое седло...

В январе 1916-го из Петербурга Мандельштам поехал за Цветаевой в Москву и пробыл там около двух недель. Марина Цветаева написала:

Никто ничего не отнял!

Мне сладостно, что мы врозь.

Целую Вас - через сотни

Разъединяющих верст...

С февраля по июнь потянулась череда "мандельштамовских приездов и отъездов (наездов и бегств). Он ездил в Москву так часто, что даже подумывал найти там службу и остаться... Взаимное притяжение их таково, что после встреч в Москве, в начале лета, Мандельштам приезжает к Марине Цветаевой в Александров - она гостила там у сестры. Отсюда и произошло окончательное, безвозвратное бегство - в Коктебель. Скорее всего, Цветаева была уязвлена этим. Но есть стихи, отправленные Осипом Мандельштамом из Коктебеля, которые все объясняют. "Стихи написаны фактически в Крыму, по существу же, - изнутри владимирских просторов":

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

От монастырских косогоров

Широкий убегает луг.

Мне от владимирских просторов

Так не хотелося на юг,

Но в этой темной, деревянной

И юродивой слободе

С такой монашкою туманной

Остаться - значит быть беде.

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю - он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Целую кисть, где от браслета

Еще белеет полоса.

Тавриды пламенное лето

Творит такие чудеса.

Как скоро ты смуглянкой стала

И к Спасу бедному пришла,

Не отрываясь, целовала,

А гордою в Москве была.

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

1916

Последние строки стихотворения просто шедевр. Любовь, не просто любовь, нечто большее, чем любовь, человеческое, внеземное и вневременное чувство... Несбыточность, ослепление, вспышка страсти, неслучайность встречи, свой путь у каждого, и счастливый миг переплетения судеб. Образ времени, образ вечности, вечного лета, среднерусской природы. Пересыпаемый песок - песочные часы (время), песок - люди песчинки перед лицом времени и пространства, общая судьба поэта, имя которого останется в вечности, пророчество гибели, то общее, что свяжет их не только в жизни, но и после смерти, гибель в пучине времени и пространства (трагическая гибель Мандельштама и уход из жизни Цветаевой). Песок - море, "над морем черным и глухим", волны которого смывают все в вечность, и шаги, и стихи, и имена...

"Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок...", - песок Коктебеля, так любимого обоими.

"Столь памятный моим ладоням песок Коктебеля! Не песок даже - радужные камешки, между которыми и аметист, и сердолик, - так что не таков уж нищ подарок!"

Это ответный подарок Мандельштама Марине Цветаевой. Он отвечает ей теми же словами. Марина дарила ему Москву:

Из рук моих - нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат...

Был ли между ними роман? Надежда Мандельштам, жена поэта, впоследствии писала, что для Мандельштама эти отношения значили больше, чем для Цветаевой... и что Цветаева научила Мандельштама любить: "...дикая и яркая Марина... расковала в нем жизнелюбие и способность к... необузданной любви". Подтверждение этому - в цветаевских стихах:

И встанешь ты, исполнен дивных сил...

Ты не раскаешься, что ты меня любил...

Мандельштам - это шифр, тайнопись, обращение к мировой культуре и в то же время случившаяся реальность. Поэтому Крым, Коктебель - это Таврида, обращение к истории - Россия и море "черное и глухое", Москва, владимирские просторы. Религиозные образы и мотивы: "монастырские косогоры", "к Спасу бедному пришла", "в этой темной, деревянной и юродивой слободе", "монашкою туманной", "не веря воскресенья чуду".

Образ Марины Цветаевой - нежный, красивый, чарующий, пленительный, захватывающий, невозможно страстный: "монашкою туманной", "не отрываясь целовала, а гордою в Москве была". Ее образ и вполне конкретный:

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю - он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Целую кисть, где от браслета

Еще белеет полоса.

Тавриды пламенное лето

Творит такие чудеса.

Загорелая под южным солнцем смуглянка. Всем известно, как Марина Цветаева любила серебряные украшения: кольца, браслеты - "Целую кисть, где от браслета / Еще белеет полоса". (Хотя Марина Цветаева считала, что эта строка звучала так: "От бирюзового браслета"). " Еще белеет полоса, то есть от прошлого (1915 год) коктебельского лета. Таково солнце Крыма, что жжет на целый год." Или как выглядела Марина Цветаева в эти годы: вьющиеся каштановые волосы, выгоревшие на солнце: "Под смуглой прядью золотой"

Любовь-страсть, захватившая обоих: "С такой монашкою туманной / Остаться - значит быть беде." Может быть, поэтому так ярки здесь религиозные мотивы и детали ("но в этой темной, деревянной и юродивой слободе") в том смысле, что они удерживают от грешной любви... И отрезвление, невозможность да и не нужность соединения: "Нам остается только имя: / Чудесный звук на долгий срок. / Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок."

Судьба человеческая и судьба поэтическая. Каждый идет свой путь... Но есть общее: предчувствие трагической судьбы для обоих: "Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок"... Песок вечности...

Литература

1. Мандельштам О.Э. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. - Тбилиси, "Мерани", 1990, с.105.

2. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. - М.: Интерпринт, 1992, с.155-177.

3. Цветаева М.И. Об искусстве. - М.: Искусство, 1991, с.180-193.

Весной 1916-го, без года столетие назад, поэты Марина Цветаева и Осип Мандельштам гуляли по Москве. Марина "дарила" Мандельштаму, сознательную жизнь прожившему в Петербурге, Первопрестольную столицу.
Многие литературоведы отмечают, что этот "подарок" отразился на поэзии О. Мандельштама, а в каком-то смысле, возможно, и на всей его жизни.
Оба поэта в этот период пишут стихи - друг другу. И в стихах обоих повторяется образ "церковки знакомой" - Иверской часовни. Но почему им вспоминается именно это место в Москве и что оно в те времена значило для москвичей?

Поэты Марина Цветаева и Осип Мандельштам познакомились летом 1915 года в Коктебеле, затем встречались зимой в Петербурге. В феврале 1916-го Мандельштам приехал к Марине в Москву - начался период, по ее выражению, его "приездов и отъездов (наездов и бегств)".

Цветаева позже так вспоминала об этом времени: "Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом..."

И правда, ведь именно тогда Мандельштам пишет о своем приезде в Москву трепетное, весеннее, красочное, в чем-то отчаянное:

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи -
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече -
И никогда он Рима не любил.

Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело -
И рыжую солому подожгли.

На Воробьевых горах, 1950-е годы. http://oldmos.ru/old/photo/view/95076

Исследователь Л. М. Видгоф в книге-экскурсии "Москва Мандельштама", о которой я уже как-то рассказывала , пишет: "...В стихотворении "На розвальнях, уложенных соломой..." движение "от Воробьевых гор до церковки знакомой" есть спуск, именно погружение в в некую хтоническую, обволакивающую, поглощающую область. Москва, словно огромная воронка, засасывает".

На Воробьевых горах, 1959 год.

И далее: "Как мы видим, въезд в Москву в этих стихах - это спуск в низину, низину сырую, с тающими черными сугробами, влажной весенней далью... Это погружение в пучину, приобщение к стихии, стихии воды и цветаевской страсти, противостоящей и угрожающей строгой выверенности камня, архитектуры. Низина - пучина - стихия - Марина... И само морское, водное имя Цветаевой, и знакомство с ней именно на море, и ее стихийный характер - не сомневаемся, что все это окрасило первоначальное восприятие Москвы Осипом Мандельштамом".

Вид на Лужники и Воробьевы горы, 1908 год.

"Розвальни движутся по Москве "от Воробьевых гор до церковки знакомой" - в ней можно с немалым основанием опознать Иверскую часовню у Красной площади ("часовню звездную - приют от зол", как она названа в стихах Цветаевой)".

А теперь давайте вспомним и само это стихотворение из цикла "Стихи о Москве" того самого 1916 года:

Из рук моих - нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

По церковке - все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.

И Спасские - с цветами - ворота́,
Где шапка православного снята.

Часовню звёздную - приют от зол -
Где вытертый от поцелуев - пол.

Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.

К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.

Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,

И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,

Французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин в своем бестселлере "Россия в 1839 году" так вспоминает эту "часовню звездную": “Над двухпроездными воротами, через которые я вошел в кремль, помещается икона Божией матери, написанная в греческом стиле и почитаемая всеми жителями Москвы.
Я заметил, что все, кто проходит мимо этой иконы – господа и крестьяне, светские дамы, мещане и военные, – кланяются ей и многократно осеняют себя крестом; многие, не довольствуясь этой данью почтения, останавливаются. Хорошо одетые женщины склоняются перед чудотворной Божией матерью до земли и даже в знак смирения касаются лбом мостовой; мужчины, также не принадлежащие к низшим сословиям, опускаются на колени и крестятся без устали; все эти действия совершаются посреди улицы с проворством и беззаботностью, обличающими не столько благочестие, сколько привычку”.

Фредерик де Ханен. У Иверской часовни, 1912 год.

Краевед Алексей Митрофанов поясняет : "Праздный турист, конечно, все напутал. Через Воскресенские ворота он вошел не в Кремль, а всего лишь на Красную площадь. Икона размещалась не над арками ворот, а в специально изготовленной часовне между ними. Да и обвинить благочестивых москвичей в простой привычке к поклонению Иверской иконе было, мягко говоря, решением поспешным.
Говорил же господину де Кюстину его слуга (из итальянцев, но довольно долго проживающий в России):
– Поверьте мне, синьор, эта мадонна творит чудеса, причем настоящие, самые настоящие чудеса, не то, что у нас: в этой стране все чудеса настоящие".

История этой "мадонны" такова. Более тысячи лет тому назад в Византии, близ города Никеи императорские иконоборцы пришли в дом благочестивой вдовы. Та хранила древнюю икону, по преданию, написанную апостолом Лукой. Они потребовали отдать им икону или откупиться. Женщина посулила воинам деньги и попросила время, чтобы их собрать, а сама тайком опустила икону с молитвой в море, понимая, что спасти ее невозможно. А образ вдруг встал на ребро и поплыл...
Сын этой женщины, спасаясь от преследований, ушел на Афонскую гору и стал монахом. С тех пор там бытовало предание об удивительной иконе, у которой была еще одна примета: императорский воин ударил по образу мечом, и из царапины пошла кровь...
А в XI веке икона сама приплыла к братии Иверского монастыря на Афоне. Монахи увидели на море огненный столп. Старец Гавриил пошел по воде и забрал образ в монастырь, как ему было велено во сне.
Три дня и три ночи братия молилась перед чудесно явившейся иконой, а потом ее поместили в главном храме монастыря. Но потом с удивлением обнаружили ее над монастырскими воротами. Несколько раз икону переносили обратно в церковь, и она каждый раз возвращалась на ворота. А затем старец Гавриил снова узнал во сне волю Богородицы: "Я не желаю быть охраняема вами, а хочу быть вашей Хранительницей не только в настоящей жизни, но и в будущей..."
Для чудотворной иконы был построен специальный надвратный храм, и образ стал называться Иверской иконой Божией Матери Портаитиссы (по-гречески -"Вратарница" или "Привратница"). Еще ее называют "заступницей" и говорят, что, когда она уйдет с выбранного ею места у ворот, это будет означать скорое Пришествие Господне.

Современный вид Иверской часовни, 2015 год. Апостол Петр с левой стороны от входа.

В XVII столетии с иконы сняли копию и отвезли в Москву. Говорят, государь Алексей Михайлович просил отдать оригинал, но монахи побоялись перечить воле иконы, самостоятельно выбравшей себе место.
Один из списков с чудотворного образа разместили в специально выстроенной для этого часовне при Воскресенских воротах Китай-города. Сначала Иверскую часовню соорудили деревянной, несколько раз по разным причинам заменяли. Возможно даже, изначально она была расположена с внутренней стороны стены.

А. Васнецов. Уличное движение на Воскресенском мосту в XVIII веке. 1926 г.

Чтобы не путаться (или уже сразу запутаться окончательно и расслабиться на эту тему) оговоримся, что ворота возле нынешнего Исторического музея многожды меняли свое название. Назывались они и Воскресенскими - по небольшому монастырю на Тверской (в большинстве других источников - по иконе Воскресения Христова на стене), Неглиненскими - по реке, протекавшей рядом, Куретными - по Курятному ряду, Львиными - по львам, жившим рядом в клетке, и наконец Иверскими. Впрочем, в разные времена бытовало также с пяток других названий.

В 1680-м над воротами надстроили ярус, увенчанный двумя высокими шатровыми башнями. Из надвратных светелок, соединявшихся переходами с Кремлем и смотревших окнами в обе стороны (и на площадь и за пределы стены) наблюдали торжественные процессии и въезды посольств цари - и, конечно, царицы, которым показываться на глаза всего народа было неприлично, а посмотреть на общественную жизнь тоже хотелось.
В 1791 году часовню заново перестраивает архитектор Матвей Казаков. Через несколько десятилетий постройка Казакова была "благолепно украшена" художником Пьетро Гонзаго. Снаружи ее обили жестью, декорировали медными вызолоченными пилястрами с капителями, гирляндами. Голубой купол часовни был усыпан звёздами, наверху установили позолоченную фигуру ангела с крестом.

Современный вид Иверской часовни, 2015 год.

"Редкий проходящий в город не зайдет в часовню для поклонения св. иконе. Отправляется ли кто в дорогу, приезжает ли в Москву, приступает ли кто к важному делу - всякий считает своей обязанностью просить благословения у Заступницы рода христианского. В скорби, в беде каждый москвич молит о Ее заступничестве, в радости он спешит благодарить Заступницу", - писал И. К. Кондратьев в книге "Седая старина Москвы" (1893 год).

Часовню называли "отрадным перепутьем для всех верующих", в Москве Иверская Заступница была настолько почитаема, что с просьбами к ней приходили не только православные, но и христиане других исповеданий, ничем не смущаясь. Студенты перед экзаменами приносили белые розы. Говорят, перед крупными делами заглядывали даже воры и бандиты, веря, что Вратарница никому не может отказать в помощи.
Именно благодаря Иверской часовне укрепился обычай вступать на Красную площадь и в Кремль через Воскресенские ворота. Ему следовали, приезжая в Москву на коронацию, все императоры, вплоть до императора Николая II. Перед возвращением в Северную столицу обязательно прощались с Иверским образом.

Выезд императора Николая II с семьей через Воскресенские ворота. Август 1912 года.

Портаитисса не только принимала к себе всех страждущих, но и сама посещала на дому больных, немощных и тех, кто нуждался в частной аудиенции. Путешествовала она в специальной закрытой карете, запряженной четверкой лошадей. Процессия, сопровождаемая форейтором с факелом, стала еще одной достопримечательностью Москвы. На место образа на это время ставили дополнительный список.

"В Москве, - рассказывает профессор-филолог Б. В. Варнеке в своем этнографическом очерке, опубликованном в 1915 году, - кроме бульваров, ночью царило оживление лишь около Иверской часовни на Красной площади... Привозили обратно икону в часовню часа в два ночи, и множество москвичей ждали ее возвращения, чтобы помочь монахам вынести икону из кареты. В ожидании этой минуты толпы собирались возле часовни часов с одиннадцати. Богомольцы сидели на ступеньках, на тумбочках мостовой. Здесь были старушки в затрапезных кофтах, чиновники в старомодных выцветших шинелях, девицы в скромных платочках, толстые купцы в длиннополых чуйках. В ожидании иконы велись разговоры. Каждый рассказывал про ту беду, которая привела его к Всепетой. Старушки жаловались чаще на запой мужа, непослушание сыновей или являлись, чтобы Владычица помогла найти пропавшую курицу. Девиц чаще всего приводила измена коварного жениха, который предпочел большое приданое верному и преданному сердцу. Чиновников волновали несправедливости начальства, а купцов - заминки в торговых делах. Вся эта пестрая толпа собиралась со всех концов Москвы, ожидая милостивого чуда и скорой помощи. Но были в толпе и такие, которые шли просто от безделья, чтобы посидеть в бессонную ночь на людях и послушать разных разностей в этом своеобразном клубе.

Как только из-за стен Александровского сада заслышится стук копыт и окрики мальчишки-форейтора, толпа преображалась. Все разговоры смолкали, кто дремал у стен Исторического музея, того сейчас же будили, и гораздо раньше, чем карета подъезжала к часовне, большинство опускались на колени и истово крестились. Со всех концов толпы начинали звучать слова молитв, у многих на глазах блистали слезы. Видно, каждую ночь много горя и забот сносила сюда Москва. Едва успеет из кареты выбраться толстый иеромонах в потертой ризе, сотни рук тянутся к карете, и каждому хочется хоть одним пальцем помочь выносить всеми чтимую икону. Кто не может достать до иконы, те стараются прикоснуться хоть до ризы монахов, которые на все стороны усердно кропят святой водой..."

В часовне лежала книга, где просители могли написать об исполненных при помощи Иверской Заступницы желаниях, - книга регулярно заменялась.
Однако на Бога надейся, а сам не плошай: приходящим к Иверской нужно было внимательно следить за своим кошельком. Саша Черный в своем ироничном обзоре "Руководство для гг., приезжающих в Москву " 1909 года советует: "У Иверской - береги свои карманы и не залезай в чужие". Еще раньше на это обращает внимание поэт Н. Ф. Щербина (1821-1869):

"Здесь воздух напоен дыханием молитвы",
Сюда мошенники приходят для ловитвы,
Здесь умиление - без носовых платков
И благочестие - нередко без часов.

А все-таки в периоды отчаянья, когда не у кого было попросить совета и не к кому обратиться, москвичи, несмотря ни на что, все же шли в "часовню звездную". В недавно вспоминаемом нами "Чистом понедельнике " И. А. Бунина к Иверской отправляется главный герой:

"Шел пешком по молодому липкому снегу, - метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо - я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.
- Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!".

А. В. Ложкин. Иверская часовня. Начало XX века.

А ведь еще в начале повести удивлялся: "Странный город! - говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. - Василий Блаженный - и Спас-на-Бору, итальянские соборы - и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах..."

Марина Цветаева не удивлялась, она все это хорошо знала и любила, все это было неотъемлимой частью ее жизни. Тем же 31 марта датируется еще одно из "Стихов о Москве" 1916 года:

Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рёв молодых солдат!

Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рёв зверский!
Дерзкая - ох - кровь!

Мой рот разгарчив,
Даром, что свят - вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.

Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было - как хочу.

1900-1915 годы

Иверская не только украшение, не просто "золотой ларчик", ведь самое главное, что она "горит", в ней горит "червонное сердце". Об этом Цветаева напишет уже позже, не весной, 8 июля (по старому стилю) 1916 года, на Казанскую.

Москва! - Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси - бездомный.
Мы все к тебе придём.

А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, -
Там Иверское сердце
Червонное горит.

И льётся аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

В "Православной энциклопедии " приводится обширный список других упоминаний Иверской часовни в русской художественной литературе: "У И. А. Бунина ("Воспоминания", "Чистый понедельник"), Б. К. Зайцева ("Голубая звезда"), И. С. Шмелёва ("Богомолье"), А. И. Солженицына ("Красное колесо"). В романе Л. Н. Толстого "Война и мир" Пьер Безухов "увидал - проехав по городу - эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами" и "почувствовал себя дома, в тихом пристанище". По свидетельству И. Д. Сытина, А. П. Чехов, приезжая в Москву, всегда занимал номер гостиницы "Большая Московская", выходивший окнами на Иверскую часовню, чтобы видеть ночной молебен, к которому собиралось много горожан".

Марина Цветаева вспоминала о тех весенних встречах с Мандельштамом: "Я взамен себя дарила ему Москву". Казалось бы, просто прогулки, разговоры о чем-то личном:

Ты запрокидываешь голову -
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!

Позвякивая карбованцами
И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным.

Чьи руки бережные трогали
Твои ресницы, красота,
Когда, и как, и кем, и много ли
Целованы твои уста -

Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол сию мечту.
В тебе божественного мальчика, -
Десятилетнего я чту.

Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Видавшей отроков-царей…

Мальчишескую боль высвистывай
И сердце зажимай в горсти…
- Мой хладнокровный, мой неистовый
Вольноотпущенник - прости!

Но вот "вместо себя" она дарит своему спутнику "золотой ларчик", а в ларчике том горящее "червонное сердце" - православное, народное. Теперь мы знаем, что за сокровища скрывает золотой ларчик со звездной крышкой. А ведь это всего один только дар, а Марина все перечисляет, перечисляет... Не зря же ехали "огромною Москвой", как пишет в приведенном в самом начале поста стихотворении Мандельштам.

А. В. Лентулов. У Иверской, 1916 год.

Поклонение Иверской иконе, включая торжественные выезды в город, продолжалось и после революции, вплоть до закрытия и сноса. В 1920 году английский фантаст Герберт Уэллс в книге "Россия во мгле" пишет: "Особенной популярностью пользуется знаменитая часовня чудотворной Иверской Божьей Матери возле Спасских ворот; многие крестьянки, не сумевшие пробраться внутрь, целуют ее каменные стены". А перед Рождеством 1923 года у часовни устроили "Коммунистическое Рождество", пародирующее и высмеивающее религиозные обряды всех конфессий. В ночь с 28 на 29 июля 1929 года часовню закрыли и снесли. Некоторое время на ее месте простояла фигура рабочего.

Воскресенские ворота ликвидировали чуть позже, летом 1931-го. К этому решению относится известная фраза Кагановича, первого секретаря Московского городского комитета ВКП(б): "А моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов одновременно вливались на Красную площадь!".

Впрочем, как говорят старожилы, самой популярной демонстрацией на этом проезде было непрекращающееся паломничество в ГУМ.

В 1995 ворота и часовню восстановили, на Афоне сделали новый список Иверской иконы. Но трудно оказалось восстановить память и традиции. Теперь о богатой истории "золотого ларчика" и о его ценности для москвичей прошлого почти никто и не знает.

Посмотреть современные интерьеры . Фотографировать в часовне нельзя и копировать материалы с сайта, на который дана ссылка, увы, запрещено.

Марина Цветаева и Осип Мандельштам провели вместе - в прогулках и разговорах - всю весну 1916 года. Стихи Мандельштама, посвященные ей в тот период, она позже назовет "несколько холодных великолепий о Москве".

И встанешь ты, исполнен дивных сил…
Ты не раскаешься, что ты меня любил.

Воспоминания о Марине Цветаевой Антокольский Павел Григорьевич

Надежда Мандельштам СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Надежда Мандельштам

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Надежда Мандельштам МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ - «Пора подумать, - не раз говорила я Мандельштаму, - кому это все достанется… Шурику?» - Он отвечал: «Люди сохранят… Кто сохранит, тому и достанется». - «А если не сохранят?» - «Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не