Павел антокольский - стихотворения и поэмы. Древнерусский еврей павел антокольский

Павел Антокольский родился в Петербурге в семье помощника присяжного поверенного и присяжного стряпчего Гершона Мовшевича (Герасима, Григория Моисеевича) Антокольского (1864-1941) и Ольги Павловны Антокольской (?-1935).

Его отец работал в частных фирмах, позже, вплоть до 1933 года, служил в советских учреждениях. Мать посещала Фребелевские курсы. Семья жила в Вильне, где родились его сёстры Евгения (1900), Надежда (1903) и Мария. В 1904 году семья переехала в Москву. Учился на юридическом факультете МГУ (не закончил).

Печататься начал в 1918 году. Первую книгу стихотворений издал в 1922 году. В 1919-1934 годах работал режиссёром в драматической студии под руководством Е. Б. Вахтангова, позже преобразованную в Театр им. Е. Вахтангова. Для этой студии написал три пьесы, среди них «Кукла Инфанты» (1916) и «Обручение во сне» (1917-1918). В годы революции дружил с М. И. Цветаевой .

Интересовался историей и духовной жизнью Ордена тамплиеров; под влиянием мистических идей написал для Театра им. Е. Вахтангова инсценировку романа Г. Уэллса «Когда спящий проснётся».

Во время Великой Отечественной войны руководил фронтовым театром. Член ВКП(б) с 1943 года. Весной 1945 года приехал в Томск в качестве режиссёра Томского областного драматического театра имени В. П. Чкалова.

Переводил произведения французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Среди переводов - повесть Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти», романтическая драма «Король забавляется» того же автора.

Павел Антокольский умер 9 октября 1978 года. Похоронен в Москве, на Востряковском кладбище, рядом с умершей десятью годами ранее его женой и музой, актрисой Вахтанговской студии З. К. Бажановой.

Статья из «Википедии»

Режиссёр

Родился в семье юриста. Внучатый племянник известного скульптора М. М. Антокольского. С 1904 жил в Москве. В 1915-17 годах учился на юридическом факультете Московского университета, затем перешёл в театральную студию Евг. Вахтангова и до 1934 работал режиссёром. Во время Великой Отечественной войны руководил фронтовым театром.

Поэт

Публиковаться начал в 1921. В первой книге «Стихотворения» (1922) чувствуется сильное влияние акмеизма. В сборниках «Запад» (1926), «Третья книга» (1927), поэмах «Робеспьер и Горгона» (1928), «Коммуна 71 года» (1933), «Франсуа Вийон» (1934) обратился к западноевропейской истории. В 1930-х годах сборники Антокольского «Действующие лица» (1932), «Большие расстояния» (1936) наполняются реалиями современной жизни. Увлечение сценой сказалось на его стихах: они почти всегда приподняты, декламационны, их сила, скорее, в звучности и внешних эффектах, чем в чувстве и содержании. Поэт с одинаковым пафосом писал о французской и русской революциях, о восставших гезах, о театре, живописи, о Дон Кихоте, Уильяме Шекспире, Оноре де Бальзаке, Н. В. Гоголе, о своих современниках и о многом другом, отчего его стихи нередко многословны и холодноваты. В лучшей своей поэме «Сын» , посвящённой погибшему на фронте сыну Владимиру, Антокольскому в большей мере, чем в других произведениях, удалось избавиться от литературности.

Друг и учитель

Деятельно добрый, отзывчивый, Антокольский много и охотно помогал начинающей поэтической молодёжи; дружил с поэтами разных поколений - от М. И. Цветаевой до Б. А. Ахмадулиной , от Н. С. Тихонова до Е. А. Евтушенко ; ему посвящали стихи и поэмы М. А. Светлов , К. М. Симонов , Б. А. Слуцкий , Я. В. Смеляков и др. Яркий, не без иронии, портрет молодого Антокольского дан в прозе Цветаевой («Сонечка Голлидей»).

В 1949 во время борьбы с космополитизмом он был уволен из Литературного института, где вёл поэтический семинар; в 1968 получил партийное взыскание за подпись под письмом в защиту диссидентов.

В. Н. Корнилов

Энциклопедия КМ, 2000 (CD)

АНТОКОЛЬСКИЙ, Павел Григорьевич [р. 19.VI(1.VII).1896, Петербург] - русский советский поэт. Член Коммунистической партии с 1943. Родился в семье адвоката. Учился на юридическом факультете Московского университета. С 1915 работал в драматической студии, руководимой Е. Б. Вахтанговым, затем в театре его имени как режиссер. Печататься начал в 1921. Первый сборник стихов издал в 1922. Произведения Антокольского 20-х гг. характеризуются романтической тематикой и интонацией: сборники «Запад» (1926), «Третья книга» (1927), поэмы «Робеспьер и Горгона» (1928) и «Коммуна 71 года» (1933). Стихи, посвящённые веймарской Германии, проникнуты революционными предчувствиями. В цикле стихов о Париже героическое прошлое французского народа противопоставлено неприглядной современной буржуазной действительности. В поэме «Франсуа Вийон» (1934), итоговой для этого периода, романтическая фигура неприкаянного поэта-бродяги дана на фоне реалистичной картины средне-вековой Франции. В 30-х гг. в произведениях Антокольского преобладают образы советской действительности: сборники «Действующие лица» (1932), «Большие расстояния» (1936) и «Пушкинский год» (1938). Антокольский посвящает стихи индустриальному развитию страны, росту культуры советских республик, переводит на русский язык стихи С. Чиковани, Т. Табидзе, Е. Чаренца, С. Вургуна, М. Бажана, Л. Первомайского и других поэтов. В поэме «Кощей» (1937) материал народной сказки использован для создания собирательного образа русского капитализма. В годы Отечественной войны Антокольский пишет стихи и баллады, посвящённые армии и фронту, драматическу поэму «Чкалов» для руководимого им фронтового театра, выступает как публицист и критик. В поэме «Сын» (1943, Государственная премия СССР, 1946) создан обаятельный образ советского юноши-комсомольца, павшего смертью храбрых; поэма отмечена напряжённым лиризмом, искренностью в передаче чувств, типичных для многих советских людей в военные годы. После войны написаны поэмы «Тысяча восемьсот сорок восьмой» (1948), «Океан» (1950) и «В переулке за Арбатом» (1954). Последняя охватывает жизнь одного поколения советских людей: её герой, оставшийся сиротой после 1-й мировой войны, становится солдатом и строителем нового общества. В 1957 Антокольский опубликовал сборник историко-литературных и публицистических статей «Поэты и время», в 1958 - сборник стихов «Мастерская». Книга «Сила Вьетнама» (1960) представляет собой своеобразный сплав очерковой прозы и лирики. Тот же принцип положен в основу сборника «О Пушкине» (1960), где стихи и баллады на пушкинские темы чередуются с «заметками на полях», с «опытом анализа» отдельных произведений («Медный всадник» ), с портретными зарисовками современников Пушкина . Антокольскому-поэту свойственно острое чувство истории, интерес к её переломным эпохам; его патетическая лирика, продиктованная сильным чувством, богата философским содержанием. Стихи Антокольского переведены на многие иностранные языки.

Соч.: Стихотворения, М., 1922; Избр. соч., т. 1-2, М., 1956; Гражданская поэзия Франции, М., 1955; Поэты и время, М., 1957; Избр. произв., т. 1-2, М., 1961; Советские писатели. Автобиографии, т. 1, М., 1959.

Лит.: Адалис А., Поэма о сыне, «Комс. правда», 1944, 1 марта; Книпович Е., Поверка временем, в её кн.: В защиту жизни, 2 изд., М., 1959; Тарасенков А., Время, поэт, народ, «Знамя», 1945, № 7; Азаров В. С., Во имя правды, «Знамя», 1946, № 5-6; Тихонов Н. , Певец молодости, «Комс. правда», 1946, 12 июля; Дынник В., Поэма о времени, «Лит. газета», 1955, 26 февр.; Луговской В. , Поэт и время, в его кн.: Раздумье о поэзии, М., 1960; Озеров Л. , В мастерской поэта, «Лит. газета», 1961, 16 марта; П. Г. Антокольский. Памятка читателю, Л., 1956.

В. В. Жданов

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962

АНТОКОЛЬСКИЙ Павел Григорьевич - современный поэт и драматург, по творчеству своему - неоклассик. Стихотворения Антокольского печатались в журналах «Красная новь», «Ковш», «Россия» и др.

Библиография: Отд. изд.: Стихотворения, М., 1922; Запад, М., 1926; Третья книга стихов, М., 1927.

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.

Биография
Кому, как не тебе одной,
Кому, как не тебе единственной, -
Такой далекой и родной,
Такой знакомой и таинственной
А кто на самом деле ты
Бесплотный эльф Живая женщина
С какой надзвездной высоты
Спускаешься и с кем повенчана
Двоится облик. Длится век.
Ничто в былом не переменится.
Из-под голубоватых век
Глядит, не щурясь, современница.
Наверно, в юности моей
Ты в нашу гавань в шторме яростном
Причалила из-за морей
И просияла белым парусом.

П.Г. Антокольский родился в Санкт-Петербурге.
В 1904 году отец, известный адвокат, переехал в Москву. Окончив в 1914 году частную гимназию Кирпичниковой, Антокольский слушал лекции в народном университете имени Шанявского, а несколько позже поступил на юридический факультет Московского университета. «Может быть, хотел идти по стопам отца, но вернее всего потому, что юридический факультет представлял собою в те времена вожделенное место для нерадивых молодых людей, собирающихся кое-как сдавать экзамены, поменьше ходить на лекции и совсем не работать сверх положенного...»
Адвокатская карьера, впрочем, не удалась в 1915 году Антокольский впервые попал в драматическую студию Е.Б. Вахтангова и на всю жизнь влюбился в театр. Актера из него, правда, не вышло, зато поэт нашел свой, именно свой, ни на что непохожий мир. «В поэзии он был человеком театра, а в театре человеком поэзии, - писал позже Каверин. - Причудливо переплетаясь, эти две неукротимые страсти сделали его не похожим на других поэтов, подняв поэтический голос и заставив его звучать полновесно и гордо, как звучали со сцены голоса Остужева и Ермоловой, Качалова и Коонен...» Со студией Вахтангова Антокольский связан был долгие годы. Первая его жена Н. Щеглова (артистка, конечно) вспоминала «Однажды в декабре Павлик провожал меня. Он по обыкновению декламировал новые стихи и торопился, потому что до моего дома было уже совсем близко. Было очень холодно. На мне был прелестный тулуп на меху и синий шелковый с узором платок, а на Павлике жалкое пальтишко, перешитое из отцовского. Он, видимо, очень озяб и держал меня под руку, прижимался ко мне. Мне было жаль с ним расставаться, но позвать его к себе я не хотела. Там было холодно, неуютно, и даже чаю я не могла ему предложить - я знала, что нет керосина в керосинке, не успела купить. И вдруг, не дослушав стихов, я сказала «Нам надо пожениться». - «Да, да», - без паузы сказал Павлик и умчался почти бегом к себе домой. Я как-то не удивилась его поведению. Мне казалось оно правильным...»
В 1921 году в сборнике «Художественное слово» были напечатаны первые стихи Антокольского, а в следующем году вышел сборник, в который поэт включил свои строки о Павле I. «Величаемый вседневно, проклинаемый всеношно, с гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург, по мостам, по льду речному мчится, немощный и мощный, и трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург... Самодержец всероссийский! Как же так, какой державе сей привиделся курносый и картавый самодур Или скифские метели, как им приказал Державин, для него оберегали трон богоподобных дур..» Многие, знавшие Антокольского, отмечали невероятное физическое сходство поэта с императором Павлом. Марина Цветаева рассказывала сестре «Ты понимаешь, он ни на кого не похож... Нет, похож - но в другом цвете - на Павла Первого. Такие же огромные глаза, тяжелые веки, и короткий нос. Ему бы шла напудренная коса - он мог бы играть роль Павла Первого...»
Вторую книгу Антокольского «Запад» (1926) составили стихи о Швеции и Германии. Она стала отзвуком его поездки за границу с театром Вахтангова в 1923 году. «Всем инстинктом художника, - писал Антокольский, - я ощутил прикосновение к темам и образам, которые определили мою работу на очень долгий срок...» Тогда же случились и важные изменения в жизни поэта. «Когда дочери исполнилось два года и стало чуть-чуть полегче, - писала Н. Щеглова, - я решила вернуться в театр. Мы с Рубеном Симоновым стали готовить пантомиму, чтобы показать Вахтангову. Эту пантомиму я сама придумала, мы подобрали музыку - там все строилось на танцах, и особенно хорошо у нас выходила чечетка. И все, все было прекрасно, театр собирался в гастрольную летнюю поездку за границу - в Берлин, в Швецию, и я мечтала, как я поеду со всеми. И вдруг оказалось, что я опять жду ребенка. Павлик уехал с театром без меня и в этой поездке влюбился в Зою (Бажанову). Ее тогда только что приняли в театр. Все его парижские стихи - Зое. Безумно в нее влюбился. И она в него. Зоя его действительно очень любила. Я и тогда понимала, что она его любит гораздо больше, чем я, и поэтому я его не то что не осуждаю, а понимаю его. Понимаю, что он встретил настоящую женскую любовь, какую я не могла ему дать. И у меня, хоть в это и трудно, может быть, поверить, но вот у меня никогда не было обиды на него за то, что он от меня ушел, потому что я не была для него та жена, которая ему нужна. А с Зоей он был счастлив...»
«Я люблю тебя в дальнем вагоне, в желтом комнатном нимбе огня, словно танец и словно погоня, ты летишь по ночам сквозь меня... Я люблю тебя в жаркой постели, в тот преданьем захватанный миг, когда руки сплелись и истлели в обожаньи объятий немых...»
«Зое Константиновне, - вспоминал Каверин, - было нелегко не только потому, что она была женой поэта, а потому, что он был человеком бешеного темперамента, бесконечно вспыльчивый, непостоянный, трудолюбивый и одновременно беспечный. Человек, в котором крайности скрещивались, который легко подпадал под чужое влияние, внушавшее ему подчас ложные, никуда не идущие соображения. Я однажды слышал его речь, направленную против книг вообще, упрекающую всех в мире авторов за то, что они их написали. Он утверждал это не наедине с собой, но в кругу писателей, и, естественно, что некоторые из них не поняли, как этот страстный художник, всю жизнь собиравший книги и отдавший свою жизнь, чтобы написать новые книги, мог отречься и от тех, и от других. Причем он искренне удивлялся, когда я весьма сурово отнесся к его выступлению. Это не помешало ему вскоре признаться, что он был «просто глуп, безумно, непоправимо глуп». В сущности, мир, в котором он жил, была поэзия, и только поэзия, а то, что происходило вне ее, казалось ему не стоящим серьезного внимания. Он жил поступками. Равномерное течение жизни, ее последовательность для него существовали только в прошлом, а в настоящем не имели особенного значения. По правде говоря, подчас он производил впечатление человека, выходящего за естественные нормы человеческого существования. «Сумасшедшее сердце» - как называл его с любовью один из друзей. И в мемуарах его, охватывающих лишь очень короткую часть его жизни, видна эта беспорядочность, это бросание от своих книг к другим, эта бешеная борьба с давно покойными мыслителями, эти споры, которые он затевал ни много ни мало с целым столетием. Вот рядом с таким-то человеком жила стройная, белокурая, маленькая женщина с большим сердцем и с железной волей. Она была не просто нужна ему, без нее мгновенно рассыпалось бы все его бытовое и поэтическое существование...»
«Не все пристрастия Павла Григорьевича она разделяла, - дополнял Каверина поэт Лев Озеров. - Что же касается его, то он разделял все ее пристрастия, срочно и надолго делая их своими. Но бывали исключения. В силу пылкости характера и некоторой артистической инфантильности, он подчас хотел что-либо сделать без оглядки на Зою Константиновну. Делал и очень быстро раскаивался в содеянном. Не было согласованности единых начинаний, не было благословения Зои Константиновны, и - смятенный дух Павла Григорьевича подводил его, сбивал с толку. «Зачем ты, Павлик, опять полез на трибуну Ведь по-мальчишески взмахнув кулаком - (она показывала, как он взмахнул кулаком) и выкрикнув первую фразу - (она эту первую фразу тоже выкрикивала), - ты еще не знал, как продолжишь ее и как закончишь. Опять эта несуразица!..»
В «Третьей книге» (1927 г.) впервые появился «Санкюлот», известный до этого только по спискам и по чтению самого Антокольского. «Мать моя - колдунья или шлюха, а отец - какой-то старый граф. До его сиятельного слуха не дошло, как, юбку разодрав на пеленки, две осенних ночи выла мать, родив меня во рву. Даже дождь был мало озабочен и плевал на то, что я живу...» С «Санкюлота» начался целый ряд крупных и мелких работ поэта, посвященных Франции, французской революции. Когда в 1928 году с театром Вахтангова Антокольский впервые побывал в Париже, его все время преследовало чувство, что он уже не раз бывал в этом городе.
Тридцатые годы стали для Антокольского кочевыми. Он побывал тогда на Сясьстрое, в Армении, в Грузии, в Азербайджане, на Украине. Одна за другой появлялись книги, в которых, отходя от прежнего романтизма, он пытался выразить новую реальность «Действующие лица» (1932), «Большие расстояния» (1936), «Пушкинский год» (1938). Он много переводил - Ованеса Туманяна, Егише Чаренца, Шота Руставели, Симона Чиковани, Тициана Табидзе, Миколу Бажана, Леонида Первомайского, Низами Ганджеви, Самеда Вургуна. Разумеется, переводил он и любимых французских поэтов Гюго, Рембо, Барбье, Беранже. Впоследствии из этих переводов составлены были книги - «Гражданская поэзия Франции» (1955), «От Беранже до Элюара» (1966), «Медная лира» (1970), наконец, большой том - «Два века поэзии Франции» (1976).
В годы войны квартира Антокольского на улице Щукина стала чем-то средним между литературным центром и гостиницей для фронтовиков. Гость всегда мог получить здесь кружку кофе, правда, не всегда с сахаром. Здесь бывали, наезжая с фронтов, поэты Долматовский, Симонов, Матусовский, прилетал из Ленинграда Николай Тихонов, не раз находил приют А. Фадеев. На этот же адрес в июле 1942 года пришло письмо от лейтенанта, служившего вместе с сыном поэта Владимиром. «Действующая армия. Антокольскому Павлу Г. от товарища Вашего сына Антокольского Володи. Дорогие родители, я хочу сообщить Вам о весьма печальном событии. Хоть и жаль Вас, что сильно расстраиваться будете, но сообщаю, что Ваш сын Володя в ожесточенной схватке с немецкими разбойниками погиб смертью храбрых на поле битвы 6 июля 1942 года. Но мы за вашего сына Володю постараемся отомстить немецким сволочам. Пишет это Вам его боевой товарищ Вася Севрин. Похоронен он возле реки Рессета - приток Жиздры. До свидания, с пламенным приветом к Вам».
«Приехав с Северного фронта, - рассказывал Каверин, - я прежде всего позвонил Павлу Григорьевичу. Зоя подошла к телефону. «Как, вы ничего не знаете Вова убит. Я не знаю, что делать с Павликом. Он никого не хочет видеть. Но вы приезжайте, именно вы». Она встретила меня в квартире на улице Щукина бледная, с измученным лицом, как будто приказавшая себе не плакать. Павла я нашел неузнаваемо постаревшим, с почти равнодушным окаменевшим лицом - и именно это меня напугало. Он был занят - рисовал сына - и уже не в первый, а, может быть, в двадцатый раз. Рисовал сына в офицерской форме. Рисунки лежали на окне, на столе, на бюро, виднелись за стеклами книжного шкафа. И мой приход не оторвал его от этого занятия. Мы обнялись, а потом он снова сел за стол и взял карандаш в руки. Что я мог сказать ему.. Молчание длилось долго, не менее получаса. Он рисовал, а я смотрел на него. Зоя приоткрыла и тотчас захлопнула дверь. Потом, после бессвязного разговора, который он начал почти бесстрастным голосом откуда я приехал, как дела на фронте, как мне живется в новом, тогда еще непривычном кругу, - я вдруг сказал «Павлик, ты не должен рисовать Володю. Ты должен написать его. Расскажи, каким он был в школе, что его интересовало, с кем он был дружен, как провел ночь после окончания школы, в кого был влюблен». Он спросил «Ты думаешь» Так он всегда спрашивал, советуясь со мной о новом замысле, и наша беседа, в которой бились, не находя выхода, обморочные, невысказанные слова, вдруг ожила, очнулась. Это была минута, когда он отложил в сторону картон с незаконченным портретом сына. Кстати отмечу, что Павел Григорьевич был прекрасным рисовальщиком, и портреты Володи были не только похожи, но оттушеваны с тщательностью, в которой было что-то испугавшее меня, близкое к безумию...»
«Ты будешь долго рыться в черном пепле. Не день, не год, не годы, а века, пока глаза сухие не ослепли, пока окостеневшая рука не вывела строки своей последней - смотри в его любимые черты. Не сын тебе, а ты ему наследник. Вы поменялись местом, он и ты...» По словам друзей, рукопись поэмы «Сын», пока Антокольский работал над нею, постоянно лежала на письменном столе. Разрешалось заглядывать в рукопись, это ему не мешало. Тут же лежал дневник, раскрытый, доступный для каждого, - чтобы лишний раз не говорить о своих чувствах. В 1943 году поэма появилась в журнале «Смена». - «Я очень хотел, чтобы в журнале был портрет Вовочки, - писал Антокольский дочери, - и редакция пошла на это, но ЦК комсомола резко возражает. В этом возражении есть элемент правоты они стремятся, чтобы поэма прозвучала возможно шире и обобщеннее. С ними приходится соглашаться еще потому, что именно комсомольская печать - единственно подходящая для памяти, достойной Вовы...» И приписка «Весь гонорар пойдет на танки».
В 1946 году поэма «Сын» была удостоена Сталинской премии.
Впрочем, это не уберегло Антокольского от жестоких проработок, которым в ближайшие годы подверглись он сам и многие его коллеги. «В трудное для него время - а ведь было так, что его имя упоминалось с маленькой буквы, - вспоминал поэт Марк Соболь, - в тот короткий, к счастью, период Павел Григорьевич держался достойно. Он продолжал работать, это видно хотя бы по датам написания стихотворений, и горше всего переживал отлучение от преподавательской кафедры (в Литературном институте)... Я должен рассказать об одном собрании поэтов и о том, как вел себя Антокольский. Не пытаясь написать портрет, я все-таки хочу в какой-то мере показать характер. В тот день досталось не только Павлу Григорьевичу, но и его ученикам. Перечисляя их поименно, оратор счел нужным расшаркаться перед единственной дамой «Пусть извинит меня Вероника Михайловна, однако и она...» Вероника Тушнова вскочила с кресла и, смею сказать, величественно объявила на весь зал «Я была бы оскорблена, если б я не числилась в этом списке!» - Павел Григорьевич выступил в прениях последним. Он говорил с трибуны горестно и, как всегда, запальчиво. Вряд ли он мог проверить алгеброй всю дисгармонию грозных обвинений, но с удивительной беззащитностью принял их сердцем. Он яростно признавал себя - и только себя! - виновным по всем параграфам. Я и сейчас будто слышу трагическую речь прокурора против подсудимого оба носят одну фамилию - Антокольский. Снисхождения Павел Григорьевич не просил, а суровый приговор привел в исполнение своей же речью. Для судей этого было достаточно; самый непреклонный из них с неприсущей ему душевностью заявил «Я верю Антокольскому». Еще секунда - и Павел Григорьевич сойдет с трибуны под аплодисменты публики и президиума. Но именно в эту минуту грянул вопрос из угла зала «А какого вы мнения о поэте П.» Тот являлся фигурой настолько, сказали бы мы сегодня, одиозной, что его имя в общем-то даже не связывалось с именем учителя... И была пауза... Все, включая отговоривших свое ораторов и самого Павла Григорьевича, понимали, что вопрос этот - как мина-ловушка. Мы, задержав дыхание, ждали ответа Антокольского... «Я считаю П. очень талантливым человеком!» - негромко отчеканил Павел Григорьевич...»
«Он был по-детски доверчив и открыт, - вспоминал критик А. Ревич. - Потому-то так мучительно переживал человеческую недоброту и предательство. Этим, а не робостью я сейчас объясняю крайнюю его растерянность в дни, когда его «прорабатывали». Его обвиняли в пристрастии к Западу, а он был настоящим сыном России, российской культуры, «гражданином Москвы», как он писал в стихах. Даже его интерес к европейской истории, к французской культуре и мысли был традиционным русским интересом к Западу, недаром он так любил цитировать блоковское «Нам внятно все - и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений». Интерес его к Франции не был просто галломанией, скорей был духовной тягой к французскому духу демократии, к французской революционности. Отсюда - поэмы о Коммуне, о Франсуа Вийоне, отсюда - «Робеспьер и Горгона» и «Санкюлот». Отсюда же стремление перевести на русский язык Бодлера и Рембо, Арагона и Элюара. В этом он следовал пушкинской традиции. Пушкин тоже тянулся к Парни, к Шенье...»
Книги продолжали выходить - «Поэты и время» (1957), «Мастерская» (1958), «Сила Вьетнама» (1960), «Высокое напряжение» (1962), «Четвертое измерение» (1964), «Повесть временных лет» (1969). К сожалению, Антокольский потерял жену. «Я не помню теперь, до какого времени я писала Павлику на его квартиру на улицу Щукина, - вспоминала Анастасия Цветаева, - на квартиру, как я слышала, его счастья, зрелости его и, быть может, начала старости, в годы его брака со второй женой его, Зоей Бажановой. Я не знаю, когда она умерла, но я знаю, что сталось с Павликом после ее смерти - он рухнул. Это началась уже не жизнь - доживание. Тот мир, который они любили вдвоем, еще цвел и шумел кругом, но ему уже не было в нем прежнего места. Как-то сразу настал самый последний его возраст годы наслаивались беззвучно - и только одно еще звучало ему стих. Как только загорался звук ритма - годы сгорали как мотыльки над костром, старческий стан выпрямлялся, глаза под желтыми веками полыхали, как прежде, и голос поэта гремел с почти неестественной силой над притихшим кругом слушающих...»
«Нельзя сказать, чтобы он был покинут, - писал Лев Озеров. - Его по-прежнему навещало много друзей, особенно молодежи, особенно молодых женщин. Последние делились на две части одна часть была к нему искренне и бескорыстно привязана, другая же часть была озабочена наследством Антокольского. Он играл в старого жениха, и казалось, вот-вот он свяжет себя брачными узами. Это злило Наталью Павловну (дочь поэта). Отец сорил деньгами, покупая барышням дорогие подарки и устраивая обеды в «Национале» и ЦДЛ со сдвигаемыми столами и случайными охотниками выпить и закусить...»
«Летом 1976 года, - вспоминала Маргарита Алигер, - торжественно и душевно отмечалось его восьмидесятилетие. Он был окружен признанием, любовью, дружбой своих старших воспитанников и обожанием младших. Он был доволен юбилеем. Но этот юбилей стал словно неким рубежом в его существовании. Словно он огромным внутренним напряжением продержался до него, а пережив его, ослабил ремни, ослабил волю, держащую его в какой никакой, но все-таки форме. Стал больше хворать, больше времени проводить в больнице. Без малого десять лет жил он без Зои, жил неуютно, неухожено, непривычно для себя, ни на день не прерывая работы. Но физические силы его иссякали. Первого июля 1978 года, в день его рождения, с утра позвонив к нему на дачу, чтобы поздравить его, я узнала, что он рано утром уехал с дачи в город и возвращаться не собирается. И справлять день рождения не собирается. Будет дома, на улице Щукина. Нет, не болен, но и не так, чтобы совсем здоров. Настроение плохое... В конце дня мы с Софьей Григорьевной Карагановой, тоже давним другом Антокольских, ни о чем не сговариваясь с ним, поехали в город. У Софьи Григорьевны была припасена бутылка какого-то заморского питья, а мне повезло - удалось купить в «Праге» вкусный и большой свежий торт. Дверь нам открыл Владимир Михайлович, шофер Антокольского, уже многие годы бывший его неизменным спутником и приятелем. Павел Григорьевич сидел в своем кабинете, среди столь знакомых и дорогих нам портретов, фотографий, книг, вещей. Сидел отсутствующий, отрешенный. Словно бы находился далеко отсюда, совсем далеко, бог знает где. Вероятно, он все-таки обрадовался нам, но сколь далеко это было от того, как умел радоваться людям Павлик. Больше в доме никого не было...»

Павел Антокольский