Мольер брифли. Тартюф, или обманщик, мольер жан-батист

ad gloriam NB

Когда я впервые прочёл балладу, она вызвала во мне недоумение: не может быть, чтобы такое яркое произведение, написанное таким автором, прославляло всего лишь "рабскую верность"! При внимательном прочтении, однако, баллада оказалась не столь проста.

Уже вторая строка вводит главного героя:

1. Князь Курбский от царского гнева бежал.

2. С ним — Васька Шибанов, стремянный.

"Васька" - не просто пренебрежительное или презрительное именование. В описываемое балладой время такие формы имён были строго регламентированы. Так называли людей низших сословий и бояр, подвергшихся царской опале. И, конечно, так не стал бы называть А.К.Толстой любимого героя. Значит, строка незримо вводит и третьего персонажа - рассказчика, которому принадлежит дискурс баллады, и через восприятие которого (сильно отличающееся, как мы увидим) от восприятия автора, мы узнаём об описанных в балладе событиях.

Из той же второй строки мы узнаём, что Шибанов представляется рассказчику стоящим ниже его самого на социальной лестнице, а также - что Шибанов не вызывает у рассказчика особых симпатий: баллада - не официальный документ времён Ивана Грозного, ничто не мешало назвать Шибанова "Василием".

Такой приём призван вызвать читательское доверие: автор сообщает о событиях не сам, а устами нейтрального (или даже враждебного герою) наблюдателя.

Дальнейшие строки добавляют ещё несколько мазков к личности рассказчика:

3. Дороден был князь. Конь, измученный, пал.

4. Как быть среди ночи туманной?

5. Но рабскую верность Шибанов храня,

6. Свово отдаёт воеводе коня:

Итак, с точки зрения рассказчика, мотив поступка - "рабская верность". Слово "рабская" вряд ли носит оценочный характер (каковой, несомненно, носило бы в устах А.К.Толстого!), а является просто описательным: для рассказчика рабская верность - явление нормальное.

Ещё одна интересная деталь - употребление рассказчиком диалектизма "свово". Это - не просто стилизация под "старинную речь" - другие герои баллады так не говорят.

7-я строка знакомит нас с героем ближе, позволяя услышать его голос:

7. "Скачи, князь, до вражьего стану —

8. Авось я пешой не отстану."

Шибанов представляется по-собачьи преданным, но туповатым и бесчувственным человеком: полководцу, вынужденному бежать к врагам, меньше всего хочется слышать, что он скачет именно "до вражьего стану". Отправляя князя к литовцам, Шибанов, фактически, называет его предателем! Такое "упущение" со стороны Шибанова, как и вся его "прстецкая" речь, рисует его именно "Васькой" - недалёким холопом.

9.И князь доскакал. Под литовским шатром

10. Опальный сидит воевода.

11. Стоят в изумленьи литовцы кругом,

12. Без шапок толпятся у входа.

13. Всяк русскому витязю честь воздаёт.

14. Недаром дивится литовский народ,

15. И ходят их головы кругом:

16. "Князь Курбский нам сделался другом!"

17. Но князя не радует новая честь —

18. Исполнен он желчи и злобы.

19. Готовится Курбский царю перечесть

20. Души оскорблённой зазнобы:

21. "Что долго в себе я таю и ношу,

22. Всё то я пространно к царю напишу —

23. Скажу напрямик, без изгиба

24. За все его ласки спасибо!"

Рассказчик отказывается признать за Курбским благородный порыв: мотивом его письма служат "желчь и злоба", личное раздражение. И, в отличие от оценки рассказчиком Шибанова, здесь автор, по-видимому, разделяет его мнение. Дальнейшие строки прекрасно изображают душевное состояние Курбского:

25. И пишет боярин всю ночь напролёт.

26. Перо его местию дышит.

27. Прочтёт, улыбнётся, и снова прочтёт,

28. И снова без устали пишет.

29. И злыми словами язвит он царя.

30. И скоро, едва занялася заря,

31. Готово, ему на отраду,

32. Послание, полное яду.

33. Но кто ж дерзновенные князя слова

34. Отвезть Иоанну возьмётся?

35. Кому не люба на плечах голова?

36. Чьё сердце в груди не сожмётся?

37. Невольно сомненья на князя нашли...

"Месть", "злые слова", "яд" - содержание письма Курбского. Он с вожделением перечитывает написанное им, настолько отдавшись ненависти, что забывает о простой необходимости - доставить письмо адресату!

38. Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли:

39. "Князь, служба моя не нужна ли?

40. Вишь, наши меня не догнали!"

Невероятно своевременное появление Шибанова заставляет усомниться в его случайности. Кроме того, он с порога повторяет уже допущенную им в предыдущей реплике князю "неловкость": "наши меня не догнали". Случайность? Недомыслие? Или Шибанов намеренно не даёт Курбскому забыть, где - "наши", а где - "вражий стан"? Грех искупим раскаянием, покуда человек осознаёт, что грешит. Не спасает ли Шибанов душу Курбского, напоминая князю, что его действия - измена, пусть и вынужденная? Если так, то верность Шибанова вряд ли можно определить как рабскую, а сам он представляется благородной натурой, лишь прячущейся под личиной верного увальня. В отличие, как мы видим из следующих строк, от Курбского:

41. И Курбский с письмом посылает раба,

42. Торопит его в нетерпеньи:

43. "Ты телом здоров, и душа не слаба!

44. А вот и рубли в награжденье!"

Отправляя человека на пытки и смерть, князь то ли невероятно циничен, то ли несёт околесицу. Чем может помочь "здоровое тело" на дыбе - продлить страдания? "Сильная душа" - тоже не при чём: никакие показания Шибанова не могут повредить Курбскому, недосягаемому для царя. И, наконец, верх низости - соблазнять деньгами человека, который попросту не успеет их потратить. Да, князь Курбский остро нуждается в спасении души! Тон Шибанова меняется, знаменуя таинственную метаморфозу, которая, как мы увидим, вот-вот произойдёт с ним:

45. Шибанов ему отвечает: "Добро!

46. Тебе тут нужнее твоё серебро,

47. А я передам и за муки

48. Письмо твоё в царские руки!"

Пропали "вишь" и "авось", маска "Васьки" сброшена, герой говорит спокойным языком образованного человека, облечённого чувством собственного достоинства.

Князь Курбский от царского гнева бежал, С ним Васька Шибанов, стремянный. Дороден был князь, конь измученный пал — Как быть среди ночи туманной? Но рабскую верность Шибанов храня, Свого отдает воеводе коня: «Скачи, князь, до вражьего стану, Авось я пешой не отстану!» И князь доскакал. Под литовским шатром Опальный сидит воевода; Стоят в изумленье литовцы кругом, Без шапок толпятся у входа, Всяк русскому витязю честь воздает, Недаром дивится литовский народ, И ходят их головы кругом: «Князь Курбский нам сделался другом!» Но князя не радует новая честь, Исполнен он желчи и злобы; Готовится Курбский царю перечесть Души оскорбленной зазнобы: «Что долго в себе я таю и ношу, То всё я пространно к царю напишу, Скажу напрямик, без изгиба, За все его ласки спасибо!» И пишет боярин всю ночь напролет, Перо его местию дышит; Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, И снова без отдыха пишет, И злыми словами язвит он царя, И вот уж, когда залилася заря, Поспело ему на отраду Послание, полное яду. Но кто ж дерзновенные князя слова Отвезть Иоанну возьмется? Кому не люба на плечах голова, Чье сердце в груди не сожмется? Невольно сомненья на князя нашли... Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли: «Князь, служба моя не нужна ли? Вишь, наши меня не догнали!» И в радости князь посылает раба, Торопит его в нетерпенье: «Ты телом здоров, и душа не слаба, А вот и рубли в награжденье!» Шибанов в ответ господину: «Добро! Тебе здесь нужнее твое серебро, А я передам и за муки Письмо твое в царские руки!» Звон медный несется, гудит над Москвой; Царь в смирной одежде трезвонит; Зовет ли обратно он прежний покой Иль совесть навеки хоронит? Но часто и мерно он в колокол бьет, И звону внимает московский народ И молится, полный боязни, Чтоб день миновался без казни. В ответ властелину гудят терема, Звонит с ним и Вяземский лютый, Звонит всей опрични кромешная тьма, И Васька Грязной, и Малюта, И тут же, гордяся своею красой, С девичьей улыбкой, с змеиной душой, Любимец звонит Иоаннов, Отверженный Богом Басманов. Царь кончил; на жезл опираясь, идет, И с ним всех окольных собранье. Вдруг едет гонец, раздвигает народ, Над шапкою держит посланье. И спрянул с коня он поспешно долой, К царю Иоанну подходит пешой И молвит ему, не бледнея: «От Курбского, князя Андрея!» И очи царя загорелися вдруг: «Ко мне? От злодея лихого? Читайте же, дьяки, читайте мне вслух Посланье от слова до слова! Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!» И в ногу Шибанова острый конец Жезла своего он вонзает, Налег на костыль — и внимает: «Царю, прославляему древле от всех, Но тонущу в сквернах обильных! Ответствуй, безумный, каких ради грех Побил еси добрых и сильных? Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, Без счета твердыни врагов сражены? Не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен? Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, В небытную ересь прельщенный? Внимай же! Приидет возмездия час, Писанием нам предреченный, И аз, иже кровь в непрестанных боях За тя, аки воду, лиях и лиях, С тобой пред судьею предстану!» Так Курбский писал Иоанну. Шибанов молчал. Из пронзенной ноги Кровь алым струилася током, И царь на спокойное око слуги Взирал испытующим оком. Стоял неподвижно опричников ряд; Был мрачен владыки загадочный взгляд, Как будто исполнен печали, И все в ожиданье молчали. И молвил так царь: «Да, боярин твой прав, И нет уж мне жизни отрадной! Кровь добрых и сильных ногами поправ, Я пес недостойный и смрадный! Гонец, ты не раб, но товарищ и друг, И много, знать, верных у Курбского слуг, Что выдал тебя за бесценок! Ступай же с Малютой в застенок!» Пытают и мучат гонца палачи, Друг к другу приходят на смену. «Товарищей Курбского ты уличи, Открой их собачью измену!» И царь вопрошает: «Ну что же гонец? Назвал ли он вора друзей наконец?» — «Царь, слово его всё едино: Он славит свого господина!» День меркнет, приходит ночная пора, Скрыпят у застенка ворота, Заплечные входят опять мастера, Опять зачалася работа. «Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?» — «Царь, близок ему уж приходит конец, Но слово его все едино, Он славит свого господина: „О князь, ты, который предать меня мог За сладостный миг укоризны, О князь, я молю, да простит тебе бог Измену твою пред отчизной! Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Язык мой немеет, и взор мой угас, Но в сердце любовь и прощенье — Помилуй мои прегрешенья! Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Прости моего господина! Язык мой немеет, и взор мой угас, Но слово мое все едино: За грозного, боже, царя я молюсь, За нашу святую, великую Русь — И твердо жду смерти желанной!”» Так умер Шибанов, стремянный.

Василий Шибанов
Алексей Толстой

Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал —
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
«Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану!»

И князь доскакал. Под литовским шатром
Опальный сидит воевода;
Стоят в изумленье литовцы кругом,
Без шапок толпятся у входа,
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
И ходят их головы кругом:
«Князь Курбский нам сделался другом!»

Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорбленной зазнобы:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То всё я пространно к царю напишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо!»

И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда залилася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли...
Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:
«Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки!»

Звон медный несется, гудит над Москвой;
Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
Любимец звонит Иоаннов,
Отверженный Богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:
«Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль — и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен?
И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьею предстану!»
Так Курбский писал Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,
Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
— «Царь, слово его всё едино:
Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,
Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
— «Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино,
Он славит свого господина:

„О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе бог
Измену твою пред отчизной!


Но в сердце любовь и прощенье —
Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
И твердо жду смерти желанной!”»
Так умер Шибанов, стремянный.