Хронология поэзии. Александр сергеевич пушкин

Пушкин пишет в 1826 г. историческую элегию «Андрей Шенье». Поэзию А. Шенье можно с известным основанием сблизить с поэзией Ф. Гельдерлина в Германии. Д. Китса в Англии и К. Н. Батюшкова в России (хотя Батюшков с поэзией Шенье еще не был знаком; он в своем восприятии античности испытал влияние не Шенье, а лишь его старшего современника Э. Парни (1753—1814), любовно-эротическими стихотворениями которого Пушкин увлекался в лицейские годы).

Судьба А. Шенье была трагической. Он родился в Галате, в Константинополе, был сыном гречанки и навсегда сохранил в своей поэзии любовь к светлой и солнечной природе Средиземноморья. Страстный поклонник античности, он увлекался — в отличие от поэтов времен классицизма XVII — начала XVIII века и своих французских современников, поэтов и драматургов революционной эпохи — не поэзией древнего Рима с ее холодным и рассудочным аллегоризмом, культом отвлеченных стоических гражданских добродетелей, а художественным миром древнегреческой мифологии. Высокая человечность, внутренняя просветленность, глубокая, незамутненная чистота чувств сочетаются в его стихотворениях и поэмах с необычайной свежестью, искренностью, любовью к красоте телесной, земной жизни, умением чутко ощущать и передавать ее краски, звуки и запахи земли, с изяществом и гармоний выражения. Воодушевленный идеалами первой французской революции, Шенье отшатнулся от якобинцев в эпоху террора и погиб на гильотине за два дня до падения Робеспьера. Пушкин воспринимал его образ в ряду тех художников "моцартовского" (или «рафаэловского») типа, которые явились человечеству в качестве пророческого предощущения возможной для него будущей чистоты и гармонии — художников, которые, трагически погибнув на заре жизни в качестве жертвы своего «жестокого века», сумели до конца сохранить в душе верность идеалу, принеся себя в жертву суровому настоящему, чтобы способствовать своим примером торжеству грядущего царства человечности.

Еще до выхода в 1819 г. посмертного сборника стихов Андре Шенье (1762—1794) он стал одним из любимых поэтов Пушкина. Об этом свидетельствует его апелляция в оде «Вольность» к тени «возвышенного галла» (как мы полагаем, А. Шенье, а не Э. Лебрена), восславившего свободу средь «славных бед» революции. 5 июля 1824 г. Пушкин писал Вяземскому, выражая свое отрицательное мнение о французской романтической поэзии (из которой он выделил сочувственно лишь Ламартина, который «хорош какой-то новой гармонией») и противопоставляя ей поэзию Шенье.

Как своего рода отклик на стихотворение В. Ф. Раевского «Певец в темнице» (1822), на споры о «Думах» Рылеева и на письмо Вяземского возникает историческая элегия «Андрей Шенье» (апрель — июль 1825), начальный отрывок из которой был напечатан в сборнике стихотворений Пушкина 1826 г. (остальные стихи, посвященные событиям революции, были запрещены цензурой). Е. Г. Эткинд справедливо обратил внимание на то, что, обращаясь в начале своего стихотворения к имени Байрона, Пушкин в дальнейшем переходит от воспоминания об его смерти к смерти Шенье (так же, как в незадолго до этого написанном стихотворении "К морю" от Наполеона он переходит к Байрону). Однако вне поля зрения исследователя осталось вышеприведенное письмо Пушкина к Вяземскому, да и в самую интерпретацию пушкинской исторической элегии Эткинд, думается, внес ряд спорных моментов.

Байрон погиб за свободу Греции. Однако, познакомившись в Одессе с современными ему греками, Пушкин глубоко в них разочаровался. Вместо потомков Фемистокла и Мильтиада Пушкин увидел в них «пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников», о чем он писал Вяземскому в письме, а несколькими днями позже в еще более резких выражениях В. Л. Давыдову. Поэтому, хотя борьба за свободу Греции продолжала вызывать у Пушкина глубокое сочувствие, он в 1825 г. уже не мог разделять ошибки Байрона, который погиб в борьбе за освобождение Греции, не сознавая различия между античной демократией и демократией современных «лавошников» — "воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дурных турецких стрелков".

Пример греков побудил Пушкина взглянуть на дело свободы в новом свете. Ибо, думая о греческих «лавошниках», он не мог не задуматься и о «лавошниках» французских, психология которых наложила свой отпечаток на события Великой французской революции XVIII в.

Вот почему свою историческую элегию Пушкин посвящает не Байрону, а Шенье, судьба которого — в контексте размышлений поэта о современных ему «лавошниках», выдающих себя за потомков античных борцов и героев,— приобретает в понимании Пушкина тревожный и пророческий смысл. Байрон героически погиб, воодушевленный идеалом свободы. Но на деле народ, за свободу которого он боролся, был народом "лавошников". Трагедия же Шенье (и других людей его поколения) была более страшной. Воодушевленные идеалами свободы и искренне преданные им, они погибли не от руки "внешних", но от руки «внутренних» турок — от кровавого насилия и деспотизма, порожденного самой же революцией, ее стихийным, неуправляемым развитием в эпоху, когда к господству рвались новые хозяева жизни - "разбойники" и "лавошники", пришедшие к своему господству в 19 в. Таков глубинный исторический подтекст исторической элегии Пушкина. Вспомним, что ближайшим предшественником его в жанре исторической элегии"Андрей Шенье" в русской поэзии элегия Батюшкова «Умирающий Тасс» (1817),— и мы увидим, какое огромное расстояние отделяет Пушкина 1825 года от этого его ближайшего предшественника в представлении о взаимоотношениях поэта и окружающего мира.

У Батюшкова конфликт Тасса и его современников — отражение в нем именного романтического представления о «вечном» антагонизме поэтов и «толпы». Его Тасс умирает, примиренный с церковью и простивший своего врага и гонителя, накануне готовящегося в его честь триумфа в Капитолии, так как предшествующие его бедствия, вызванные роковой отверженностью поэта-провидца, не может загладить никакое - слишком позднее — признание.37 При этом его внутренний мир остается в стихотворении нераскрытым, на что указал Пушкин в своих критических замечаниях о батюшковском "Тассе" («Тасс дышал любовью и всеми страстями <...> Это умирающий Василий Львович» Пушкин). Ибо для Батюшкова был важен не конкретный исторический Тассо (хотя внешние обстоятельства жизни поэта и изложены в его элегии с предельной точностью),— образ Тасса и его страданий в элегии Батюшкова — лишь символ вечного, рокового конфликта поэта (и вообще возвышенной личности) с миром, где властвуют прозаические законы вражды людей, чинопочитания, утилитаристской обыденности и прозы.

У Пушкина мы видим другое. Его Шенье прежде всего органически свободная личность и не может быть другим. Он глубоко и искренне предан свободе в личной и в общественной жизни и не способен ни на какие компромиссы с властями предержащими. Вот почему он горячо приветствовал Французскую революцию, обещавшую исполнение всех возвышенных идеалов французских просветителей, которые разделял в 1789 г. Шенье. В оде «Вольность» Французская революция рассматривалась нерасчлененно: от казни Людовика XVI поэт непосредственно переходил к Наполеону.

В «Андрее Шенье» мы видим иное. Вместе со своим героем поэт горячо приветствует и славит первый период революции - падение Бастилии, «бестрепетный ответ» королю депутатов Учредительного собрания, их «клятву» в Зале для игры в мяч, пламенную речь Мирабо в защиту свободы, перенесение в Пантеон праха «славных изгнанников» Вольтера и Руссо, освобождение узников, брошенных в тюрьмы Людовиком XVI и его предшественниками, «торжественное провозглашение равенства», «уничтожение царей». Этот первый период революции — период «падения оков» феодализма и абсолютной монархии поэт характеризует как эру, когда Закон, вступив в союз с Вольностью, «провозгласил равенство». Но затем наступает неприемлемый для Шенье и для Пушкина, губительный, в их понимании, для свободы, причем — и это важно подчеркнуть — для свободы не только поэта, но и народа, период якобинского террора. Место свергнутого царя занимают "убийца с палачами" (Робеспьер и его окружение), а господство Закона и Вольности сменяется господством «топора», т. е. гильотины. Происходит то, чего опасался еще Радищев: так же, как "великий муж" и одновременно "злодей", по оценке Радищева. Кромвель, "ханьжа, и льстец, и святотать", во время английской революции XVII в. «власть в своей руке имея», сокрушил после казни Карла I "твердь свободы" и в результате в Англии из "вольности" родилось новое "рабство", — Робеспьер и его сообщники превратили, по Пушкину, революцию в кровавую резню и этим погубили высокое и чистое по своей природе дело свободы.

Однако превращение свободы, о которой мечтали просветители XVIII в. и А. Шенье, в ходе революции в "безумный сон" не заставляет ни Пушкина, ни его героя отказаться от приверженности идеалу свободы.
При всей своей вере в будущее торжество свободы и равенства, путь к которым сумеет найти "вкусивший однажды" нектар свободы народ, Шенье у Пушкина минутами не может побороть одолевающих его сомнений. Но возникающие в душе осужденного на смерть поэта сомнения заглушает и побеждает законная гордость, вызванная тем, что он сумел, сохранив свое человеческое достоинство, остаться верным знамени свободы перед лицом окружающего его общественного малодушия и продолжал обличать в годы якобинского террора нового кровожадного тирана стой же гневной непримиримостью, с какой он обличал "ветхий трон" прежних властителей Франции, роковые «предрассуждения» и «оковы» старого порядка.

Таким образом, Шенье умирает, но умирает (в отличие от батюшковского Тасса) непримиренный, со словами свободы на устах. Вместе с тем его предсмертное предсказание сбивается - через день после его смерти наступает день падения и казни Робеспьера. А благодаря сохраненным его друзьями и изданным после его смерти стихам имя казненного поэта обретает бессмертие. Сумев сохранить гордую независимость до конца дней и посвятив свое поэтическое слово прославлению свободы, красоты и гуманности, полноты человеческой жизни во всех ее проявлениях — на арене исторической жизни н в «малом мире» любви, дружбы, поэтического досуга, среди «песен», «пиров» и «пламенных ночей»,— Шенье остался в один из катастрофических моментов истории своей страны и всего человечества Поэтом и Человеком с большой буквы — и в этом состоит, по оценке великого русского поэта-гуманиста, великая историческая заслуга Шенье, возвышающая его личность над личностью великого английского поэта при всей присущей последнему мощи поэтического гения, "неукротимости" и непокорству судьбе.

Элегию «Андрея Шенье» нельзя воспринимать изолированно от других величайших созданий Пушкина. В герое этой элегии, как признавал сам Пушкин, есть автобиографические черты. Тем самым она органически входит в круг и гражданской, и «личной» интимно-психологической лирики Пушкина. И вместе с тем по своей проблематике она теснейшим образом связана с циклом стихотворений Пушкина о поэте и поэзии, с «Полтавой», «Медным всадником», поэмой о Тазите, с «Пророком» и «Памятником», трагедией «Моцарт и Сальери», с «Борисом Годуновым» и «Капитанской дочкой», равно как и многими другими поэтическими и прозаическими произведениями поэта, его критическими и историческими опытами.

Шенье в понимании Пушкина — «певец любви, дубрав и мира». И вместе с тем он певец свободы и человечности, которым остается беззаветно верен до конца, отдавая свою лиру и свою жизнь высшей доброте, правде и справедливости. И именно это делает его жертвой неумолимого, жестокого и кровавого века.

Революционная буря, уничтожившая «позорную твердыню» Бастилии, паление абсолютизма, торжество «закона» при господстве «вольности» и «равенства», перенесение праха Вольтера и Руссо в Пантеон — таковы в понимании поэта и его героя вечные, нетленные завоевания революции. И, однако, возвещенное устами «пламенного трибуна» Мирабо «перерождение земли» оказалось в эпоху революции всего лишь мечтой. Место «священной свободы» заняла фурия уничтожения, а свергнутых царей сменили «убийцы с палачами». «Гражданская отвага» сынов революции отступила перед «буйной слепотой» и «бешенством» порабощенного и ослепленного врагами свободы народа, ожидающего, подобно римскому плебсу, очередной казни как «привычного пира», дающего волю для разгула мстительных и кровожадных инстинктов обманутой «самодержавными палачами» толпы.

Пушкин подходит в своей исторической элегии к изображению основных событий и этапов французской революции не как историк-аналитик, но как поэт свободы и гуманности. Его задача — не исследовать на примере судьбы Андре Шенье внутренние закономерности революции, понять те исторические причины, которые сделали мечту просветителей XVIII в. о мирном преобразовании жизни человечества несбыточной, результатом чего явились якобинская диктатура и революционный террор 1793—1794 гг. Вместе с тем независимо от того, насколько верно или неверно оценивает Пушкин в «Андрее Шенье» личность Марата и Робеспьера и их историческую роль, главное в его элегии — грозное предупреждение против перерастания революционного движения в свою противоположность, против превращения завоеванной народом свободы в новую форму тирании, враждебной и передовой, мыслящей личности, и самому народу, и интересам человеческой культуры. И не случайно сам Пушкин в письмах к Вяземскому от 13 июля 1825 г. и к П. Л. Плетневу от 4 —6 декабря 1825 г. намекал, что пророчество героя его стихотворения, предвещающее близкое падение тирана, относилось им самим в момент написания элегии не столько к Робеспьеру, сколько к Александру I. А выброшенные цензурой строки из «Андрея Шенье» получили, как известно, распространение в списках под названием «На 14 декабря» и вызвали политические обвинения царского правительства против самого поэта.

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.

Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!

"Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Все ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, -
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье,
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды, и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни,
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя,
Уныла и бледна, стихам любви внимая..."

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Все вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:

"Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя".
Так пел восторженный поэт.
И все покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры...
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут... Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа.
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
Плачь, муза, плачь!..

Посвящено Н. Н. Раевскому

A insi, triste et caplif, ma lyre toutefois s"éveillait…

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира,
Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.

Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!

О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, – не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, -
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Всё ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так – он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье.
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни,
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь… и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя,
Уныла и бледна, стихам любви внимая…"

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Всё вместе ожило; и сердце понеслось
Далече… и стихов журчанье излилось:

"Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом, и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой…
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных:
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет… и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду… пора… но ты ступай за мною;
Я жду тебя".

Так пел восторженный поэт.
И всё покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решотке поднял важны взоры…
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут… Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа.

Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует…
Плачь, муза, плачь!..

Посвящено Н. Н. Раевскому

A insi, triste et caplif, ma lyre toutefois s«eveillait…

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира,
Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.

Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!

»Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом:
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули:
Блаженство!

«Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом, и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой…
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;

Ainsi, triste et captif, ma lyre, toutefois S’eveillait…

Меж тем как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.
——
Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет 1).

Заутра казнь, привычный пир народу:
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
«Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени ,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: БлаженствоI
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет,- не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой;
Но ты придешь опять со мщением и славой,-
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Всё ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье,
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозрепье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба; вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды, и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фаппи 2)
Молю, найдите их; певппнои музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вамп,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь… и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя 3)
Уныла и бледна, стихам любви внимая…»

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Всё вместе ожило; и сердце понеслось
Далече… и стихов журчанье излилось:

«Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, п сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы па глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала,-
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды.
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный.
Ты, слово, звук пустой…
О нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных; 4)
Твой бич настигиул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал па них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет… и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду… пора… но ты ступай за мною;
Я жду тебя».
Так пел восторженный поэт,
И всё покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры…
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут… Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
II жив великий гражданин
Среди великого народа 5).
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует 6).
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует… 7)
Плачь, муза, плачь!..

Так, когда я был печальным и пленным, моя лира все же Пробуждалась… (Фр.) - Из стихотворения А. Шенье «Юная пленница».
Мирабо.
Имеется в виду перенесение праха Вольтера п Ж.-Ж. Руссо в Пантеон.
Робеспьер и Конвент.

ПРИМЕЧАНИЯ А. С. ПУШКИНА
1) Commo un dernier rayon, comme an dernier zephyre
Anime le soir d’un beau jour, Au pied de l’echafaud j’essaie encor ma lyre.
(V. Les demiers vers d’Andre Chenier.)
— Как последили луч, как последнее веяние ветра Оживляет вечер прекрасного дня, Так у подножия эшафота я еще пробую свою лиру.
(См. Последние стихи Апдре Шенье) (фр.).
2) У Авеля, у Фанни.
Abel, doux confident de mes jeunes mysteres (El. I): один из друзей А. Ш.
Fanni, I’une des mattresses d’An, Ch, Voyez les odes qui lui sont adressees.
— Авель, милый наперсник моих юных тайн (Элегия I)
Фапни, одна из любовниц Ан. Шенье. (См. обращенные к ней оды) (фр.).
3) И Узница моя.
V. La jeune Captive (M-lle de Coigny)
4) Уoyez ses i’ambes.
Chenier avait merite la haine des factieux. II avait celebre Charlotte Corday, fletri Collot d’Herbois, attaque Robespierre.- On sait que le roi avait demande a l’Assemblee, par une lettre pleine de calme et de dignite, le droit d’appeler au peuple du jugement qui le condamnait. Cette lettre signee dans la nuit du 17 au 18 janvier est d’Andre Chenier.
(H. de la Touche.)
-См. Юная Плепппца (М-лъ де Куанъи),
См. его Ямбы.

Шенье заслужил непависть мятежников. Он прославлял Шарлотту Корде, клеймил Колло д’Эрбуа, нападал па Робеспьера.- Известно, что король испрашивал у Собрания в письме, исполненном спокойствия п достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье (А. Де ла Туш) (фр.).
5) Он был казнен 8 термидора, т. е. накануяе низвержения Робеспьера.
6) На роковой телеге везли на казнь о Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. lis parlerent de poesie a leurs derniers moments: pour eux apres l’amitie c’etait la plus belle chose de la terre. Racine fut l’objet de leur entretien et de leur derniere admiration. lis voulurent reciter ses vers. lis choisirent la premiere scene d’Andromaque.
(H. de la Touche.)
-В свои последние минуты они беседовали о поэзии. Она была для пих, после дружбы, прекраснее всего на свете. Предметом их беседы и последнего их восторга был Расин. Они решили читать его стихи. Выбрали они первую сцепу «Андромахи». (А. Де ла Туш)
(фр.).
7) На месте казни on ударил себя в голову и сказал: pourtant j’avais quelque cliose la.
-Все-таки у меня там кое-что было (фр.).