Астафьев виктор петрович веселый солдат. Виктор астафьев - веселый солдат

Кульман Н. Письма Льва Толстого к дочери («Современные записки», кн. 27-ая) // Возрождение. 1926. 30 сентября. № 485. С. 3–4.

Н. Кульман

Письма Льва Толстого к дочери

«Современные записки», кн. 27-ая

Мы знаем очень много материалов о Л. Толстом, но надо признаться, что самого Л. Толстого знаем еще мало. Вот почему все, что касается его душевной жизни, творческой работы, отношений с родными, близкими, привлекает всеобщее внимание: хочется проникнуть, наконец, в затаенные уголки этой великой души.

Письма Л. Толстого к дочери Марии Львовне являются ценнейшим по своей свежести материалом для изучения его жизни и миросозерцания.

Всех писем 112, от 1888 года до осени 1906 года. Дочь любовно сохраняла их даже тогда, когда они представляли собою самую незначительную по содержанию записочку. В них много семейных мелочей, домашних радостей и горестей, волнений, страданий. Хорошо, однако, что напечатано все, без каких бы то ни было сокращений: о Л. Толстом не только можно, но и должно знать всю правду, так как даже мелочи порою освещают совершенно неожиданно ту или другую сторону его деятельности или его отдельные поступки. Семейная жизнь послала Л. Толстому много испытаний, тяжесть которых усугублялись иногда полным непониманием близкими того, чем жила, почти всегда страстно и мучительно, его душа. «У нас внешняя жизнь, как всегда, ужасна по своей пустоте и пошлости», пишет он дочери в феврале 1898 года.

Л. Толстой жаждал мира и любви, а домашние сплошь да рядом обнаруживали то равнодушие, то раздражение. В такие минуты он чувствовал себя совершенно одиноким: «Хочется высказаться или чтобы другой тебе высказался, хочется что-нибудь доброе сделать кому-нибудь, или чтобы тебе кто-нибудь сделал, хочется деятельной разумной любви, - и как будто нет ее в людях, меня окружающих, или нет во мне, или что-либо мешает, и не умею вызвать и разрушить то, что мешает. И вот, как сентиментальная барышня пишу вам, хотя здесь наверху сидят: мама, Илюша, тетя Таня, Миша и главное Таня. Знаете ли вы, верно знаете, это чувство, - умиленно-грустное, как будто, - готовности на все хорошее, на любовь, на жертву, и сознание своей никому ненужности, неуместности - стен, какой-то духовной тюрьмы, которые тебя отделяют от людей, от любовного общения с ними, от жизни. Ужасно думать, если и другие испытывают то же. Из всех тех, которые наверху, наверное Таня временами испытывает это, и ищет того же».

Отношения Л. Толстого к жене, как известно, вылились, в конце концов, в тяжелую драму. И если семейные драмы вообще с трудом поддаются настоящему пониманию, то тут надо еще принять во внимание, что многочисленные толкователи драмы Толстых брали на себя не роль беспристрастного исследователя, а роль прокурора или защитника той или другой стороны. Между тем, в отношениях Л. Толстого к Софье Андреевне было много неуловимого и насколько интимного, что становиться судьей между ними нет никакой возможности. Так, в июне 1893 года он пишет: «На днях была Ольга Фредерикс. У них, у ее матери и тетки, сложилась, как я знаю, такая легенда, что мама мученица, святая, что ей ужасно тяжело нести посланный в моем лице крест, и потому все эти дамы всегда очень дурно действуют на маму. И вот случилось, что… стали разговаривать о воспитании детей, и я сказал свое мнение, что детей надо уважать, как посторонних, и мама вдруг начала не возражать, а пикировать меня, и это меня раздражило. Ничего не было сказано неприятного, но осталось у меня очень тяжелое впечатление, тем более что таких стычек - не то чтобы раздраженных, как прежде, но чуть-чуть недоброжелательных, уже давно не было. Но вчера мы заговорили, и я сказал ей, что меня очень огорчил этот разговор, то, что она несправедливо придиралась ко мне, и она так просто и добро сказала: “да, это правда, я была раздражена, не в духе, и мне кажется, что никто меня не любит, а все уходят от меня”. И мне так стало жаль ее, и я так радостно полюбил ее. Вот тебе образец наших отношений и нашей внутренней жизни».

Недоразумения с С.А. к концу жизни Л. Толстого стали учащаться, и не без содействия третьих лиц, старавшихся в тех или других целях отдалять их друг от друга. Иногда эти лица, как известно, даже не принадлежали к семье, а выходили из круга тех «закоченелых» людей, которых всегда много в любой секте, которых много было и в толстовстве. Эти закоченелые хотели соблюсти в самом Л. Толстом чистоту того учения, которое, по их мнению, он принес в мир для создания новой религии и морали, и фанатически оберегали его от посторонних влияний, могших его поколебать. Отсюда в отношениях Л. Толстого к жене рождались муки взаимных подозрений, недоверие, боязнь, что один без ведома другого может сделать что-либо непоправимое. Вот, например, характерный отрывок из одного письма, относящегося к августу 1901 года: «Спасибо, Машечка, за письмо. Мама его прочла, и я вижу, что ей стало неприятно, что ты ей не написала, и вообще она на тебя сердится, и кроме того кто-то ей рассказал, что ты дала мне подписать мое посмертное желание, и она сейчас пришла в ужасном раздражении об этом говорить».

Не надо иметь сильного воображения, чтобы представить весь ад, скрывающийся за словами этого письма. Любовь исчезла, а на ее месте воцарилась, по выражению самого Л. Толстого, «недоброта». Средством против уколов этой недоброты могло быть намеренное внешнее отдаление друг от друга, и Л. Толстой нередко прибегал к нему: «Стараюсь не разговаривать, - пишет он 24 февраля 1901 года. - Не разговаривать, это очень приятное и полезное занятие в тех условиях, в которых живу. Стараюсь тоже не осуждать, не сердиться и любить. Это очень трудно. И временами успеваю, временами нет».

К своим детям Л. Толстой проявлял много трогательной нежности, отеческого внимания, заботливости и ласки, но, к сожалению, и здесь далеко не ото всех детей получал в ответ то, к чему стремилась его любящая душа. «Андрюша меня очень огорчает. По прежним временам он был бы мне противен, а теперь ужасно жалок. Будущее его ужасно», сообщает он Марии Львовне осенью 1903 г. Ему думалось, что такого сына любить нельзя, он как будто даже старался вытравить из своей души чувство любви к нему, но под внешней суровостью оно продолжало жить и заставляло страдать. «Андрюша то здесь, то в Москве, - пишет Толстой в апреле 1904 г. - Он очень дурно живет, но, поди ты, я его не хочу любить, а люблю. Мне он почти всегда и приятен и жалок». Простота и естественность - характерные черты беспутного Андрюши - привлекают Л. Толстого, а кроме того, Андрюша «из всех сыновей один любит его» (10 июня 1905 г.).

Между миросозерцанием Л. Толстого и его сыновей была целая пропасть. Дети не обнаруживали сочувственного внимания к той громадной внутренней работе, в которой постоянно кипел их гениальный отец, и даже относились к ней порой с каким-то высокомерием. Вот сцена, трагичность которой почувствует каждый вдумчивый читатель: «Дня два тому назад, - рассказывает Л. Толстой, - вышел из себя вследствие разговора с Андрюшей и Левой, которые доказывали мне, что смертная казнь хорошо и что Самарин, стоящий за смертную казнь, последователен, а я нет. Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня, и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог придти в себя. Нынче, благодаря молитве Франциска Ассизского и Иоанна: «не любящий брата не знает Бога», опомнился и решил сказать им, что я считаю себя очень виноватым (я и очень виноват, так как мне 80 лет, а им 30) и прошу простить меня. Андрей в ночь уехал куда-то, так что я не мог сказать ему, но Льву, встретив его, сказал, что виноват перед ним и прошу простить меня. Он ни слова не ответил мне и пошел читать газеты и весело разговаривать, приняв мои слова как должное. Трудно!» - Сколько душевной чистоты, искренности, величия и страдания обнаруживает здесь Л. Толстой!

Всю свою жизнь Л. Толстой провел в упорной творческой работе. Единственно, что когда болезни в возрасте начали временами ослаблять его кипучую и неистощимую энергию, на него стала нападать апатия, приводившая его в ужас. Он старался возбуждать себя физическим трудом и иногда успешно: «Нынче поработал, колья рубил и немного проснулся», с удовлетворением отмечает он в период одного из приступов такой апатии.

Когда не писалось, давила тоска: «Не пишется и не хочется писать, и от того скучно», пишет он 23 мая 1902 г. А между тем, внутренняя жизнь в последние годы шла даже «более напряженно», казалось ему, «чем когда-нибудь». Как в Гоголе, в Л. Толстом в это время происходила глухая борьба между художником и моралистом, и побеждал то тот, то другой. Художника тянуло к свободной творческой работе, моралист сурово осуждал эту слабость: «Я занялся писанием не художественного, художественное писать стыдно», пишет он дочери в июне 1893 г. «Хочу баловаться, т.е. писать художественное, да совестно. Много нужно важного», извиняется он 15 октября 1900 г.

Его мучила мысль, что те его произведения, в которых художественное переплеталось с нравственной проповедью и которые предназначались для «господ», не достигают цели, и что необходимо перейти к «народной» литературе. Очень ярко сказалось это настроение в письме 23 сентября 1895 г.: «Я хорошо занимался вчера, - сообщает он дочери, - но нынче плохо; зато кое-что мне интересного записал в свой дневник, и нынче вечером решил, придумал нечто очень для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ - их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресенье». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов и их детей, - то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так и буду делать ».

В минуту обильной и плодотворной работы Л. Толстого охватывает какой-то восторг, и этот 80-летний старец по-юношески восклицает: «Работы у меня много и радостной. И когда я в ней или один в лесу, в поле и в Боге, то мне удивительно хорошо»! (10 июня 1905 г.). «Мне хорошо. Почти всегда благодарю Бога. Наше дело быть радостными и благодарными», повторяет он в сентябре того же года.

Сознание надвинувшейся старости пугало Л. Толстого только в одном отношении: порою он чувствовал духовное ослабление. Конечно, это духовное ослабление в Л. Толстом надо понимать с большими ограничениями: слишком уж велико было его духовное богатство, да и физические силы казались неисчерпаемыми в этом удивительном старике. Смерти он не боялся, хотя и замечал, что становится «к смерти очень ближе». Мечта была в одном - делать, что можно: «Это дороже всего, - писал он, - не давать себя заливать чужой жизнью, а чтобы жизнь, хоть слабенькой струйкой, шла из себя… Без поглощающей всего работы, и про которую позволяешь себе думать, что она может быть нужна, трудно жить ».

Когда Фет сказал Л. Толстому, что он завидует молодым за то, что они сильны и молоды, Л. Толстой назвал этот взгляд языческим: «А я говорю, что если человек поставил себе быть тем, чему учит Христос, т.е. отречься от себя и жить для Бога, то старость приближает к этому положению и потому выгоднее быть христианином, чем язычником… И нынче думал: старость это точно как давка у двери, выходящей на чистый воздух. Что больше сдавлен, что меньше сил, то ближе к двери».

Как понимал Л. Толстой Бога?

Письма к Марии Львовне и в этом отношении дают материал, мимо которого не пройдет будущий исследователь.

Слово Бог Л. Толстой избегал употреблять в общении с людьми, которые ему не были духовно близки: «Подкрепи тебя Бог, - пишет он в октябре 1905 г. - С другими я боюсь употреблять это слово: Бог, но с тобой я знаю, что ты поймешь, что я разумею то высшее духовное, которое одно есть и с которым мы можем входить в общение, сознавая его в себе. Непременно нужно это слово и понятие. Без него нельзя жить… И можно, и когда грустно, быть с Богом, и становится хорошо, грустно, и можно, и когда весело, и когда бодро, и когда скучно, и когда обидно, и когда стыдно, быть с Богом, и тогда все хорошо. Чем дальше подвигаешься в жизни, тем это нужнее». «Да будет воля Его и как Он хочет… И не то, что я хочу, а что Ты хочешь, и не так, как я хочу, а так как Ты хочешь», читаем в февральских письмах 1901 года, а 19 апреля Л. Толстой пишет: «Бог есть, потому что есть мир и я, но думать о Нем не нужно. Нужно думать об Его законах. И мы понимаем Его только в той мере, в которой понимаем и исполняем Его законы. А то мы хотим, не исполняя Его законов, не только понять Его, но войти с Ним в интимность… Чем ближе исполняешь Его законы, тем несомненнее Его существование, и наоборот».

В обязательную связь с религией ставит Л. Толстой и нравственность: «Только не забывайте, пожалуйста, не забывайте, милые дети, что все, все на свете пустяки и не стоит комариного крылышка в сравнении с разницей между доброй и недоброй жизнью. А жизнь добрая бывает только тогда, когда не спускаешь глаз с Бога, или если спускаешь, то сейчас же опять смотришь на Него и перед Богом внимателен к своим самым малым поступкам» (ноябрь 1897 г.). «Писать хочется одно: об отсутствии в нашем мире религии. От этого все ужасы нашей жизни» (24 февраля 1901 г.).

Поэтому и воспитанию в религиозном духе Л. Толстой придавал исключительное значение: «Я много думал и думаю о воспитании. А дело это не то, что первой важности, а самое важное в мире, потому что все то, чего мы желаем, может осуществиться только в следующих поколениях» (там же).

Как видим, письма Л. Толстого к дочери очень значительны по своему содержанию. Они интересны даже в мелочах. А местами в них рассыпаны настоящие художественные перлы. Вот, например, описание осеннего утра, которое по сочности стиля, красочности, выпуклости и сжатости является классическим: «Нынче после холодной ночи заволоченное легкими тучками небо, тихо, тепло, но чувствуется свежесть ночи, трава ярко-зеленая и лист. В лесу тишина, только ястреба визжат. На полях пусто. Озими высыпали на чистых от травы пашнях - частой зеленой щеткой, где с краской, где совсем зеленой. Паутины начинаются. Под ногами лист, грибы и тишина такая, что всякий звук пугает. Ходил я за рыжиками, ничего не нашел, но все время радовался. И то наплывут мысли, ясные, связные, добрые, то нет никаких, а только радостная благодарность».

Последнее из опубликованных писем написано Л. Толстым за 4 года до смерти. В нем он как бы шлет прощальный привет молодой жизни: «Я хоть и ухожу из жизни (и без неудовольствия), принимаю живое участие во входящих в жизнь и в тех, через кого они входят».

Последнее письмо, отправленное Львом Толстым его супруге Софье Андреевне, датировано 12-13 ноября 1910 года (по новому стилю). «Жизнь не шутка, и бросать ее по своей воле мы не имеем права, и мерить ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, какие нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо», - писал Толстой. 20 ноября он скончался.

Свидание наше и тем более возвращение мое теперь совершенно невозможно. Для тебя это было бы, как все говорят, в высшей степени вредно, для меня же это было бы ужасно, так как теперь мое положение, вследствие твоей возбужденности, раздражения, болезненного состояния стало бы, если это только возможно, еще хуже. Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своем новом, на время, положении, а главное - лечиться.

Если ты не то что любишь меня, а только не ненавидишь, то ты должна хоть немного войти в мое положение. И если ты сделаешь это, ты не только не будешь осуждать меня, но постараешься помочь мне найти тот покой, возможность какой-нибудь человеческой жизни, помочь мне усилием над собой и сама не будешь желать теперь моего возвращения. Твое же настроение теперь, твое желание и попытки самоубийства, более всего другого показывая твою потерю власти над собой, делают для меня теперь немыслимым возвращение. Избавить от испытываемых страданий всех близких тебе людей, меня и, главное, самое себя никто не может, кроме тебя самой. Постарайся направить всю свою энергию не на то, чтобы было все то, чего ты желаешь, -теперь мое возвращение, а на то, чтобы умиротворить себя, свою душу, и ты получишь, чего желаешь.

Я провел два дня в Шамардине и Оптиной и уезжаю. Письмо пошлю с пути. Не говорю, куда еду, п[отому] ч[то] считаю и для тебя и для себя необходимым разлуку. Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю. Письмо твое - я знаю, что писано искренно, но ты не властна исполнить то, что желала бы. И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний, и треб[ов]аний, а только в твоей уравнове[ше]нности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима. Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я [не] считаю себя в праве сделать это. Прощай, милая Соня, помогай тебе Бог. Жизнь не шутка, и бросать ее по своей воле мы не имеем права, и мерить ее по длине времени тоже неразумно. Может быть, те месяцы, какие нам осталось жить, важнее всех прожитых годов, и надо прожить их хорошо.

Текст письма приводится по изданию: Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22 т. - М.: Художественная литература, 1984. Т. 20. С. 502—508.

НИКОЛАЮ II

Любезный брат,

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку — брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. Мне не хотелось умереть, не сказав вам того, что я думаю о вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и вам и какое большое зло она может принести людям и вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.

Треть России находится в положении усиленной охраны, то есть вне закона. Армия полицейских — явных и тайных — все увеличивается. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены, сверх сотен тысяч уголовных, политическими, к которым причисляют теперь и рабочих. Цензура дошла до нелепостей запрещений, до которых она не доходила в худшее время 40-вых годов. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, как теперь, и становятся все жесточе и жесточе и чаще. Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития, и везде готовятся и неизбежно будут новые и еще более жестокие.

И как результат всей этой напряженной и жестокой деятельности правительства, земледельческий народ — те 100 миллионов, на которых зиждется могущество России, — несмотря на непомерно возрастающий государственный бюджет или, скорее, вследствие этого возрастания, нищает с каждым годом, так что голод стал нормальным явлением. И таким же явлением стало всеобщее недовольство правительством всех сословий и враждебное отношение к нему.

И причина всего этого, до очевидности ясная, одна: та, что помощники ваши уверяют вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное богом всегдашнее движение вперед человечества. Понятно, что люди, которым выгоден такой порядок вещей и которые в глубине души своей говорят: «après nous le déluge», могут и должны уверять вас в этом; но удивительно, как вы, свободный, ни в чем не нуждающийся человек, и человек разумный и добрый, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать или допускать делать столько зла ради такого неисполнимого намерения, как остановка вечного движения человечества от зла к добру, от мрака к свету.

Ведь вы не можете не знать того, что с тех пор как нам известна жизнь людей, формы жизни этой, как экономические и общественные, так религиозные и политические, постоянно изменялись, переходя от более грубых, жестоких и неразумных к более мягким, человечным и разумным.

Ваши советники говорят вам, что это неправда, что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда. Во-первых, никак нельзя сказать, чтобы православие, которое когда-то было свойственно русскому народу, было свойственно ему и теперь. Из отчетов обер-прокурора Синода вы можете видеть, что наиболее духовно развитые люди народа, несмотря на все невыгоды и опасности, которым они подвергаются, отступая от православия, с каждым годом все больше и больше переходят в так называемые секты. Во-вторых, если справедливо то, что народу свойственно православие, то незачем так усиленно поддерживать эту форму верования и с такою жестокостью преследовать тех, которые отрицают ее.

Что же касается самодержавия, то оно точно так же если и было свойственно русскому народу, когда народ этот еще верил, что царь — непогрешимый земной бог и сам один управляет народом, то далеко уже несвойственно ему теперь, когда все знают или, как только немного образовываются, узнают — во-первых, то, что хороший царь есть только «un heureux hasard», a что цари могут быть и бывали и изверги и безумцы, как Иоанн IV или Павел, а во-вторых, то, что, какой бы он ни был хороший, никак не может управлять сам 130-миллионным народом, а управляют народом приближенные царя, заботящиеся больше всего о своем положении, а не о благе народа. Вы скажете: царь может выбирать себе в помощники людей бескорыстных и хороших. К несчастью, царь не может этого делать потому, что он знает только несколько десятков людей, случайно или разными происками приблизившихся к нему и старательно загораживающих от него всех тех, которые могли бы заместить их. Так что царь выбирает не из тех тысяч живых, энергичных, истинно просвещенных, честных людей, которые рвутся к общественному делу, а только из тех, про которых говорил Бомарше: «Médiocre et rampant et on parvient à tout»3. И если многие русские люди готовы повиноваться царю, они не могут без чувства оскорбления повиноваться людям своего круга, которых они презирают и которые так часто именем царя управляют народом.

Вас, вероятно, приводит в заблуждение о любви народа к самодержавию и его представителю — царю то, что везде при встречах вас в Москве и других городах толпы народа с криками «ура» бегут за вами. Не верьте тому, чтобы это было выражением преданности вам,— это толпа любопытных, которая побежит точно так же за всяким непривычным зрелищем. Часто же эти люди, которых вы принимаете за выразителей народной любви к вам, суть не что иное, как полицией собранная и подстроенная толпа, долженствующая изображать преданный вам народ, как это, например, было с вашим дедом в Харькове, когда собор был полон народа, но весь народ состоял из переодетых городовых.

Если бы вы могли, так же как я, походить во время царского проезда по линии крестьян, расставленных позади войск, вдоль всей железной дороги, и послушать, что говорят эти крестьяне: старосты, сотские, десятские, сгоняемые с соседних деревень и на холоду и в слякоти без вознаграждения с своим хлебом по нескольку дней дожидающиеся проезда, вы бы услыхали от самых настоящих представителей народа, простых крестьян, сплошь по всей линии речи, совершенно несогласные с любовью к самодержанию и его представителю. Если лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним.

Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел.

И таковы были до сих пор дела вашего царствования. Начиная с вашего возбудившего негодование всего русского общества ответа тверской депутации, где вы самые законные желания людей назвали «бессмысленными мечтаниями»,— все ваши распоряжения о Финляндии, о китайских захватах, ваш проект Гаагской конференции, сопровождаемый усилением войск, ваше ослабление самоуправления и усиление административного произвола, ваша поддержка гонений за веру, ваше согласие на утверждение винной монополии, то есть торговли от правительства ядом, отравляющим народ, и, наконец, ваше упорство в удержании телесного наказания, несмотря на все представления, которые делаются вам об отмене этой позорящей русский народ бессмысленной и совершенно бесполезной меры,— все это поступки, которые вы не могли бы сделать, если бы не задались, по совету ваших легкомысленных помощников, невозможной целью — не только остановить жизнь народа, но вернуть его к прежнему, пережитому состоянию.

Мерами насилия можно угнетать народ, но нельзя управлять им. Единственное средство в наше время, чтобы действительно управлять народом, только в том, чтобы, став во главе движения народа от зла к добру, от мрака к свету, вести его к достижению ближайших к этому движению целей. Для того же, чтобы быть в состоянии сделать это, нужно прежде всего дать народу возможность высказать свои желания и нужды и, выслушав эти желания и нужды, исполнить те из них, которые будут отвечать требованиям не одного класса или сословия, а большинству его, массе рабочего народа.

И те желания, которые выскажет теперь русский народ, если ему будет дана возможность это сделать, по моему мнению, будут следующие:

Прежде всего рабочий народ скажет, что желает избавиться от тех исключительных законов, которые ставят его в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан; потом скажет, что он хочет свободы передвижения, свободы обучения и свободы исповедания веры, свойственной его духовным потребностям; и, главное, весь 100-миллионный народ в один голос скажет, что он желает свободы пользования землей, то есть уничтожения права земельной собственности.

И вот это-то уничтожение права земельной собственности и есть, по моему мнению, та ближайшая цель, достижение которой должно сделать в наше время своей задачей русское правительство.

В каждый период жизни человечества есть соответствующая времени ближайшая ступень осуществления лучших форм жизни, к которой оно стремится. Пятьдесят лет тому назад такой ближайшей ступенью было для России уничтожение рабства. В наше время такая ступень есть освобождение рабочих масс от того меньшинства, которое властвует над ними,— то, что называется рабочим вопросом.

В Западной Европе достижение этой цели считается возможным через передачу заводов и фабрик в общее пользование рабочих. Верно ли, или неверно такое разрешение вопроса и достижимо ли оно или нет для западных народов,— оно, очевидно, неприменимо к России, какова она теперь. В России, где огромная часть населения живет на земле и находится в полной зависимости от крупных землевладельцев, освобождение рабочих, очевидно, не может быть достигнуто переходом фабрик и заводов в общее пользование. Для русского народа такое освобождение может быть достигнуто только уничтожением земельной собственности и признанием земли общим достоянием,— тем самым, что уже с давних пор составляет задушевное желание русского народа и осуществление чего он все еще ожидает от русского правительства.

Знаю я, что эти мысли мои будут приняты вашими советниками как верх легкомыслия и непрактичности человека, не постигающего всей трудности государственного управления, в особенности же мысль о признании земли общей народной собственностью; но знаю я и то, что для того, чтобы не быть вынужденным совершать все более и более жестокие насилия над народом, есть только одно средство, а именно: сделать своей задачей такую цель, которая стояла бы впереди желаний народа. И, не дожидаясь того, чтобы накатывающийся воз бил по коленкам,— самому везти его, то есть идти в первых рядах осуществления лучших форм жизни. А такой целью может быть для России только уничтожение земельной собственности. Только тогда правительство может, не делая, как теперь, недостойных и вынужденных уступок фабричным рабочим или учащейся молодежи, без страха за свое существование быть руководителем своего народа и действительно управлять им.

Советники ваши скажут вам, что освобождение земли от права собственности есть фантазия и неисполнимое дело. По их мнению, заставить 130-миллионный живой народ перестать жить или проявлять признаки жизни и втиснуть его назад в ту скорлупу, из которой он давно вырос,— это не фантазия и не только не неисполнимо, но самое мудрое и практическое дело. Но ведь стоит только серьезно подумать для того, чтобы понять, что действительно неисполнимо, хотя оно и делается, и что, напротив, не только исполнимо, но своевременно и необходимо, хотя оно и не начиналось.

Я лично думаю, что в наше время земельная собственность есть столь же вопиющая и очевидная несправедливость, какою было крепостное право 50 лет тому назад. Думаю, что уничтожение ее поставит русский народ на высокую степень независимости, благоденствия и довольства. Думаю тоже, что эта мера, несомненно, уничтожит все то социалистическое и революционное раздражение, которое теперь разгорается среди рабочих и грозит величайшей опасностью и народу и правительству.

Но я могу ошибаться, и решение этого вопроса в ту или другую сторону может быть дано опять-таки только самим народом, если он будет иметь возможность высказаться.

Так что, во всяком случае, первое дело, которое теперь предстоит правительству, это уничтожение того гнета, который мешает народу высказать свои желания и нужды. Нельзя делать добро человеку, которому мы завяжем рот, чтобы не слыхать того, чего он желает для своего блага. Только узнав желания и нужды всего народа или большинства его, можно управлять народом и сделать ему добро.

Любезный брат, у вас только одна жизнь в этом мире, и вы можете мучительно потратить ее на тщетные попытки остановки установленного богом движения человечества от зла к добру, мрака к свету и можете, вникнув в нужды и желания народа и посвятив свою жизнь исполнению их, спокойно и радостно провести ее в служении богу и людям.

Как ни велика ваша ответственность за те годы вашего царствования, во время которых вы можете сделать много доброго и много злого, но еще больше ваша ответственность перед богом за вашу жизнь здесь, от которой зависит ваша вечная жизнь и которую бог дал вам не для того, чтобы предписывать всякого рода злые дела или хотя участвовать в них и допускать их, а для того, чтобы исполнять его волю. Воля же его в том, чтобы делать не зло, а добро людям.

Подумайте об этом не перед людьми, а перед богом и сделайте то, что вам скажет бог, то есть ваша совесть. И не смущайтесь теми препятствиями, которые вы встретите, если вступите на новый путь жизни. Препятствия эти уничтожатся сами собой, и вы не заметите их, если только то, что вы будете делать не для славы людской, а для своей души, то есть для бога.

Простите меня, если я нечаянно оскорбил или огорчил вас тем, что написал в этом письме. Руководило мною только желание блага русскому народу и вам. Достиг ли я этого — решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу. Я сделал то, что считал своим долгом.

Лев Николаевич Толстой. Ответ Синоду! Дата написания: 4 апреля 1901 года, г. Москва

Ответ на определение Синода от 20 - 22 февраля и на полученные мной по этому случаю письма.
Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов. Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно незаконно или умышленно двусмысленно - потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и 6ыло понято.
Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
Оно неосновательно, потому что главным поводом появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.
Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый чорт... проклят будь, пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать; письмо кончается проклятиями. Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства... Следуют неприличные ругательства.
Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: Вот дьявол в образе человека, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери церкви православной.
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.
Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник. (Этот абзац Л. Толстой привел в примечании. - Г. П.).
И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской, - то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.
Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.
Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Сказано также, что я отвергаю все таинства, то это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.
В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.
В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах,молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. ХХIII, 8 - 10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств - евхаристию. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку - перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром* и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах - учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину,
открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5 - 6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не
убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.
Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.
Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.
Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия,
то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.
VI, 5 - 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, - уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой *** Москва

* Чаша для приготовления причастия - тела и крови господней при евхаристии. - Г. П.
** Кольридж Сэмюэль Тейлор (1772-1834) - английский поэт, критик. Эту мысль Кольриджа Толстой взял также эпиграфом к Ответу Синоду. - Г. П.
*** Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34, с. 245-253.

Это письмо с удобным большим шрифтом, я утром положил перед знакомой. Её реакция:
1. Много букофф!!!
2. В истерике - я не буду столько читать!!!
3. Я заставил её читать вслух, первый раз-кое как, угадывая слова, второй раз хорошо, почти не запинаясь.
4. Взяла текст и пошла на балкон и читала молча. Потом попросила сигарету, (не курит лет 30) покурила и сказала: Я начинаю жизнь заново!!!
Ей 50 лет, она успешная и отдала в течение своей жизни церквям деньги достаточные, чтобы построить больницу! О чем ОЧЕНЬ ЖАЛЕЕТ!!!

Церковь распорядилась, что бы изображение Л.Н.Толстого были выбиты на УТЮГАХ!!! чтоб жарился он, да каждый плюнуть мог!!! ((((((((

ЛЕВ И МОСЬКА (басня)
Как Моська лаяла на льва!!! Рычала, рвалась в бой,
Но, лев ее не замечал, и шел себе домой…

Смотрите, царь зверей бежит, есть повод посмеяться,
Коль он боится, как щенок, с простой собакой драться!

Пусть лучше осмеют меня твои друзья собаки,
Чем презирают братья львы, что с вами влез я в драку!

(Смешон слабак, что в мыслях тщится
За счет наш самоутвердиться,
И на чужом горбу заехать в рай…
Внимания на них - не обращай!)

ЛЕВ И МОСЬКИ

24 февраля 1901 года газета «Церковные ведомости» опубликовала решение Синода об отлучении Льва Толстого от Русской православной церкви. Это событие имело эффект разорвавшейся бомбы, расколовшей страну сверху донизу: от царских палат до крестьянских лачуг. Подлинные его последствия в полной мере не осознаны и сегодня.

Отлучение Льва Николаевича от Церкви - вечная болевая точка нашей истории. Потому вечная, что конфликт великого старца с российской властью - прошлой, нынешней и, думается, будущей - непреодолим. Речь идёт не только о не имеющих срока давности расхождениях Толстого с духовенством в фундаментальных вопросах веры. Да, позицию писателя Синод объявил несовместимой с православием. Но православная церковь в России связана тысячелетним браком с государством, её догматы неотделимы от основ державно-имперской идеологии. И с этой точки зрения Толстой был и остаётся государственным преступником.

К 80-м годам XIX века у него вполне созрел тот перелом во взглядах на нравственность, на религию, на общество, который тогда выразился в таких концептуальных сочинениях, как «Исповедь», «В чём моя вера», «Так что же нам делать», а позднее и в изданном за рубежом трактате «Царство божие внутри нас».

Став фигурой планетарного масштаба и авторитета, Толстой катком прошёлся по «скрепам» самодержавия, придавившего собой нищую, отсталую страну. «Патриотизм есть рабство, - заявлял он, например. - Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своём есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых - отречение от человеческого достоинства».

В «Исследовании догматического богословия» Толстой писал о православной Церкви: «Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

Кстати, кризис официальной Церкви был очевиден даже такому истовому славянофилу, как Иван Аксаков, с горечью констатировавшему: «Наша Церковь представляется теперь какою-то колоссальною канцелярией по образу и подобию государства. Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке».

Устранить Толстого, вычеркнуть этого титана из российской действительности, тем более на фоне студенческих волнений, режим не мог. На этот момент указал издатель Алексей Суворин: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него своё определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописи и в заграничных газетах. Попробуй кто тронь Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».

Бытует мнение, что к концу XIX века Толстой из художника превратился в обличителя. Но вот Владимир Набоков считал, что общечеловеческий смысл его творчества не пересекается с политикой: «В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть».

«Доколе он не раскается»

Столпы тогдашнего духовенства, известные священники, преподаватели духовных академий полемизировали со взглядами Толстого начиная уже с 1883 года, когда ни одно из его религиозных сочинений не было напечатано даже за границей. Библиография статей и книг, посвящённых «религии» Толстого, насчитывает более двухсот наименований.

Что же касается непосредственно процесса «отлучения», то он занял как бы несколько этапов. Впервые вопрос возник в 1888 году, когда архиепископ Херсонский и Одесский Никанор в письме к философу-идеалисту Николаю Гроту сообщил, что в Синоде готовится проект провозглашения анафемы Толстому. Тогда в список кандидатов на анафему попали среди прочих поэт Константин Фофанов и знаменитый сектант Василий Пашков.

В 1891 году протоирей харьковского собора Буткевич в десятую годовщину царствования императора Александра I, отмечавшуюся 2 марта, произнёс слово «О лжеучении графа Л.Н. Толстого».

В феврале 1892 года разразился скандал в связи с публикацией в английской газете Daily Telegraph запрещённой в России статьи Толстого «О голоде». Выдержки из неё в обратном переводе были помещены в «Московских ведомостях» и сопровождались редакционным комментарием в адрес графа, чьи «письма являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всём мире социального и экономического строя». Скандал дошёл до Александра III, но царь, верный своему обещанию «не прибавлять к славе Толстого мученического венца», приказал не трогать автора статьи.

26 апреля 1896 года обер-прокурор Синода Константин Победоносцев сообщил в послании профессору Московского университета Сергею Рачинскому: «Есть предположение в Синоде объявить его (Толстого. - Г.С.) отлучённым от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому».

Когда Толстой серьёзно заболел и Победоносцеву доложили о письме московского священника с вопросом, петь ли в храме «со святыми упокой», если граф преставится, обер-прокурор сказал: «Мало ещё шуму около имени Толстого, а ежели теперь запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь...» Иными словами, Победоносцев оставлял решение этого неприятного затянувшегося вопроса исключительно на совести Церкви.

В июне 1900 года скончался престарелый митрополит Иоанникий, первенствующий член Синода. На его место заступил митрополит Санкт-Петербургский Антоний, в миру Александр Вадковский, который в итоге оказался крайним в этой истории. Почётный профессор Оксфордского и Кембриджского университетов, он слыл в церковных и околоцерковных кругах «либералом»...

Но выкрутиться из ситуации с Толстым, остаться в глазах общественности незапятнанным ему было не суждено. В начале февраля 1901-го митрополит Антоний написал Победоносцеву: «Теперь в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования в «Церковных ведомостях» синодального суждения о графе Толстом. Надо бы поскорее это сделать...» В ответ обер-прокурор собственноручно составил жёсткий, фактически равнявшийся анафеме проект отлучения Льва Николаевича от Церкви. Священники во главе с Антонием этот проект отредактировали, убрали термин «отлучение», заменив его «отпадением».

«И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой, - говорилось в синодальном Определении. - Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и, посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви... Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

«Что за глупость»

Толстой откликнулся на Определение в апреле 1901 года. Его ответ - это не просто возражение на официальный документ, это сильное и глубокое личное высказывание на тему, которая была для писателя основополагающей, - тему смерти. В отличие от публики, которая смеялась над Определением, рукоплескала Толстому, осыпала букетами его репинский портрет на XXIV передвижной выставке в марте 1901 года, сам Лев Николаевич прекрасно понимал, что поставлено на кон в его споре с Церковью.

«Мои верования, - писал он в ответе, - я так же мало могу изменить, как своё тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть, и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому Богу, от Которого изошёл. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца... Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».

Толстой напомнил, как он в течение нескольких лет изучал и критически разбирал догматическое богословие, строго следовал всем церковным предписаниям, соблюдая посты и посещая службы. «И я убедился, - резюмировал Толстой, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же - собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения».

В своих духовных исканиях Лев Николаевич был бесконечно одинок, не понят, и эту его личную трагедию остро чувствовала Софья Андреевна. Её не вводила в заблуждение громкая поддержка, оказанная мужу публикой и особенно молодёжью. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, - пишет она в дневнике 6 марта 1901 года, находясь с супругом в Москве. - Посетителей с утра до вечера - целые толпы». И здесь же вспоминает, как в день публикации Определения Толстой вместе с другом семьи, директором Московского торгового банка Александром Дунаевым, шёл по Лубянской площади: «Кто-то, увидав Л.Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека».

Для правительственных и черносотенных публицистов, горячих голов по всей России Определение Синода стало сигналом к травле. «Тебя давно ждёт виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать» - писали Толстому охранители Церкви и престола. Некая Маркова из Москвы прислала в Ясную Поляну посылку с верёвкой и сопроводительной запиской: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодёжи».

Вместе с тем в поддержку Толстого прошли демонстрации в Петербурге, Москве, Киеве, других городах. Рабочие Мальцовских стекольных заводов подарили ему большую стеклянную глыбу с надписью: «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылках. Пусть отлучают Вас, как хотят, фарисеи-«первосвященники». Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас великим, дорогим, любимым».

Православный философ Василий Розанов, не оспаривая Определение по существу, заметил, что Синод, как орган бюрократический, неправомочен судить писателя: «Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть, величайший феномен религиозной русской истории за 19 веков, хотя и искажённый. Но дуб, криво выросший, есть, однако, дуб, и не его судить механически формальному «учреждению».

А вот реакция юрисконсульта кабинета Его Величества Николая Лебедева: «Прочитал сейчас указ Синода о Толстом. Что за глупость... Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева и что это он мстит Толстому... Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства... Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся...»

Победоносцев же в письме главному редактору «Церковных ведомостей» протоирею Смирнову отметил: «Какая туча озлобления поднялась за Послание!»

Всё просто: люди восприняли случившееся как личную обиду. Кроме того, многим Толстой реально помог. Во время голода 1881-1892 годов он организовывал в Рязанской губернии учреждения, где раздавали дрова, семена и картофель для посева, где земледельцы получали лошадей. Были открыты 187 столовых для десяти тысяч человек. В виде пожертвований удалось собрать почти 150 тысяч рублей.

Министерство внутренних дел России запретило печатать телеграммы и статьи, выражающие сочувствие писателю и осуждающие Определение. Страну наводнили басни и карикатуры, выходившие нелегально или отпечатанные за границей.

До самого смертного часа Толстого Синод не оставлял попыток добиться от своего оппонента хотя бы намёка на примирение. 15 февраля 1902 года Софья Андреевна получила от митрополита Антония письмо, увещевающее её убедить болевшего мужа покаяться и вернуться в лоно Церкви. Узнав об этом, Лев Николаевич вздохнул: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь: какое может быть примирение с таким неопределённым предметом?»

В ноябре 1910 года он ушёл в неизвестность из яснополянской усадьбы. Четверо суток скитался, порой под проливным дождём. На безвестном полустанке Астапово Рязано-Уральской железной дороги встретил свою последнюю ночь. «Болезнь, чужая койка... Смятение отринутых им церкви и цивилизации... Чёрная мгла в окнах. Морфий, камфара, кислород. Без четверти шесть Гольденвейзер (близкий друг Толстого. - Г.С.) прошепчет в форточку печальную весть, которая к рассвету обежит мир», - писал Леонид Леонов.

Подвести черту хочется словами из статьи публициста Виктора Обнинского, опубликованной тогда в газете «Утро России»: «Чем оправдаемся мы в нашем новом преступлении? Сгубили Пушкина и Лермонтова, лишили рассудка Гоголя, сгноили в каторге Достоевского, выгнали на чужую сторону Тургенева, свалили, наконец, на деревянную лавку захолустной станции 82-летнего Толстого! Наша жизнь - какое-то сплошное нисхождение в бездонную, тусклую яму, на дне коей поджидает нас небытие, духовная смерть».
Георгий Степанов, Эхо планеты, № 7, 2014

Лев Николаевич Толстой

Полное собрание сочинений. Том 74

Государственное издательство

художественной литературы

Москва - 1954

Электронное издание осуществлено

компаниями ABBYY и WEXLER

в рамках краудсорсингового проекта

«Весь Толстой в один клик»

Организаторы проекта:

Государственный музей Л. Н. Толстого

Музей-усадьба «Ясная Поляна»

Компания ABBYY

Подготовлено на основе электронной копии 74-го тома

Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, предоставленной

Российской государственной библиотекой

Электронное издание

90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого

доступно на портале

Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам

Предисловие к электронному изданию

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928-1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно

ПИСЬМА

ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ

В. А. ЖДАНОВА

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

В настоящий том включены 316 писем за 1903 г. (из них одно печатается под номером с литерой а - № 185а). По автографам печатаются 126 писем, по фотокопии -13, по копировальным листам (или книге), представляющим собой точный отпечаток автографа, сделанный на тонкой бумаге при помощи копировальных чернил и пресса - 159, по копиям - 11, по печатным текстам - 7. Впервые печатаются 214 писем.

Тексты четырех писем к Софье Андреевне Толстой опубликованы в томе 84 и тридцати двух писем к В. Г. Черткову - в томе 88.

При воспроизведении текста писем Л. Н. Толстого соблюдаются следующие правила.

Текст писем Толстого, как правило, воспроизводится с учетом последних исправлений, сделанных автором. Из зачеркнутого в сноске воспроизводятся лишь наиболее существенные варианты, причем знак сноски ставится при слове, после которого стоит зачеркнутое.

Сохраняются все особенности правописания автора, например различное написание одних и тех же слов («тетенька» и «тетинька»), ударения, поставленные им.

Слова, написанные неполностью, печатаются полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к-ый»- «к[отор]ый»; т. к. - т[ак] к[ак]; б. - б[ыл]. Не дополняются общепринятые сокращения: и т. п., и пр., и др.

Описки (пропуски, перестановки букв, замена одной буквы другой и т. п.) исправляются без оговорок.

На месте не поддающихся прочтению слов в скобках ставится: [1 неразобр. ], [2 неразобр .], где цифры обозначают число неразобранных слов.

Новые абзацы вводятся только в тех местах, где начинается резко отличный по теме и характеру от предыдущего текст, причем каждый раз оговаривается в сноске: Абзац редактора. Знак сноски ставится перед первым словом введенного редактором абзаца.

Письма, публикуемые впервые, а также те, которые ранее печатались неполностью или в переводах на иностранные языки, обозначаются звездочкой.

Все даты по 31 декабря 1917 г. приводятся по старому стилю, а с января 1918 г. по новому стилю.

В примечаниях приняты условные сокращения:

Б, IV - П. И. Бирюков, «Лев Николаевич Толстой. Биография», М.-П. 1923.

ГМТ - Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве.

ПТ - «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб. 1911.

ПТС, I, II - Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко, изд. «Книга», I - 1910; II - 1911.

ПТСО - Новый сборник писем Л. Н. Толстого, собранных П. А. Сергеенко, под редакцией А. Е. Грузинского, изд. «Окто», М. 1912.

ТП, 2, 3 - «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2, М. 1920; 3, М. 1923.

ТС - «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», изд. «Прибой», Л. 1929.

ПИСЬМА

* 1. Д. Ф. Толстой.

Милая Дора, давно хочется написать тебе, во-первых, чтобы посочувствовать твоему положению, а во-вторых, разрушить ту холодность, которая, будто, установилась между нами. Если это есть, то совершенно напрасно, потому что я ценю и люблю тебя и как прекрасную жену Леве и саму по себе, как милую, добрую и правдивую женщину.

Так что если с твоей стороны было что-нибудь, то, пожалуйста, сотри это, чтобы ничего не оставалось.

Теперь о твоем положении: мне очень жалко тебя, в особенности потому, что, мне кажется, ты еще не умеешь покоряться, а это нужно и для своего счастья и для счастья окружающих. Можно найти утешение во всяком положении, тем более в твоем, которое требует от тебя только выдержки и терпения. Ты так молода, и натура твоя такая энергичная, что болезнь эта, по всем вероятиям, пройдет, не оставив следов: ты счастливица в сравнении с Таней, 1 - а и Таня счастливица в сравнении с сотнями и тысячами женщин, а и те тоже в сравнении с еще более несчастными. Но, разумеется, не в несчастии других найдешь утешение, а в том, как относишься к своему горю. И вот я бы желал, чтобы ты воспользовалась своей болезнью как можно лучше и вынесла бы из нее освежение и укрепление души. Я всегда испытываю это. И то, что я для души выигрываю во время болезни, слишком дешево покупается несколькими месяцами физических, не скажу, страданий, но неприятностей. Душа наша, как дети, растет во время болезни. Желаю тебе этого. Прощай, милая Дора, целую тебя, Леву и детей. 2